Ломоносов М. В. - Теплову Г. Н., 30 января 1761 г.

72

1761 ЯНВАРЯ 30. Г. Н. ТЕПЛОВУ

Неоднократно писал я к его сиятельству и к вашему высокородию от истинного усердия к расширению наук в отечестве в Москву и на Украину и представлял здесь словесно и письменно о исправлении застарелых непорядков.¹ Однако^1* не по мере монаршеской к наукам щедроты воспоследовали решения и успехи, за тем что не отнято^2* прежнее^3* самовольство недоброхотам^4* приращению наук в России;^5* а когда злодеи ободряются, а добрые унижаются, то всегда добру вред чинится. Кроме многих, недавнейший пример сами довольно помните и в совести своей представить можете, что вы, осердясь на меня по бессовестным и ложным^6* жалобам двух студентов,² кои отнюд требовали быть адъюнктами по недостоинству, а сами от Университета вовсе отстали, и из коих, как я после уведомился, один вам сват, сделали неправое дело. Не спрося от меня ответу и оправдания, присоветовали, да и по штилю видно, сами сочинили мне публичный выговор: человеку, который больше достоинств и услуг^7* имеет, нежели за такую мелочь перед командою был обруган. И того еще вам было^8* мало: в досаду мне прибавили Миллеру жалованья, якобы он отправлял три дела исправно, а именно за то, что он, будучи профессором тридцать лет, никогда лекций не читывал³ и не сочинил ничего, что бы профессора было достойно; 2) что он, будучи конфе[ре]нц-секретарем, задерживает «Комментарии» неисправностию в сочинении сокращений,⁴ ведет тайную, непозволенную и подозрительную с иностранными переписку;⁵ 3) что в «Ежемесячные сочинения» вносит не токмо вещи, какие студент может и кадеты с похвалою исправляют, но и везде, где только можно, предосудительные нашему отечеству мысли вносит.⁶

Все сие показалось вам заслугами. А мое представление, что я через шестнадцать лет одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь отечеству и всегда о добре Академии^9* и о праведной,^10* а не подложной чести его сиятельства усердствую, вы прияли за погрешность, для того что я не удовольствовал бесстыдных требований вашего свата. Поверьте, ваше высокородие, я пишу не из запальчивости, но принуждает меня из многих лет изведанное слезными опытами академическое несчастие. Я спрашивал и испытал свою совесть. Она мне ни в чем не зазрит сказать вам ныне всю истинную правду.^11* Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в жизни моей дороже.^12*

Некогда, отговариваясь учинить прибавку жалованья профессору Штрубу,^13* писали вы к нему: L’Académie sans académiciens, la Chancel[l]erie sans membres, l’Université sans étudians, les règles sans autorité, et au reste une confusion jusque à présent sans remède [Академия без академиков, Канцелярия без членов, Университет без студентов, правила без власти и в итоге беспорядок, доселе безысходный].^{7 14*} мне? В том больше вы следовали^15* стремлению своей страсти, нежели общей академической пользе,^16* и чрез таковые повседневные перемены колебали, как трость, все академическое здание. Тот сегодни в чести и в милости, завтре в позоре и упадке. Тот, кто выслан с бесчестием, с честию назад призван. Из многих примеров нет Миллерова чуднее. Для него положили вы в регламенте быть всегда ректором в Университете историографу, сиречь Миллеру; после, осердясь на него, сделали ректором Крашенинникова;⁸ после^17* примирения опять произвели над ним комиссию за слово Académie phanatique [Академия фанатичная],^18* потом не столько за дурную диссертацию, как за свою обиду, низвергнули вы его в адъюнкты и тотчас^19* возвели опять в секретари Конференции с прибавкою вдруг великого жалованья,⁹ представили его в коллежские советники, в канцелярские члены; и опять^20* мнение отменили; потом^21* прибавили 200 рублев жалованья¹⁰ и еще с похвалами в ту самую пору, когда его должно было послать на соболиную ловлю. Все сие^22* производили вы по большей части под именем охранения президентской чести, которая, однако, не в том состоит, чтобы делать вышепомянутые перевороты, но чтобы производить^23* дело божие и государево постоянно и непревратно, приносить обществу беспрепятственную истинную пользу и содержать порученное правление в непоколебимом состо[я]нии, и в неразвратном и бесперерывном течении.^24* Представьте себе, что знающие думают, а знают все; представьте,^25* что говорят? Миллер, штрафованный за вздорную диссертацию о российском народе и оному предосудительную и за то в определении подозрительным признанный,^26* имеет уже позволение писать и печатать на немецком языке российские известия безо всякой опасности.^{27*, 11} Изобличенный в непозволительной переписке и за то арестованный, учинен секретарем Конференции и пишет, что хочет, без ее ведома!^28* Всеватель недоброхотных и занозливых мыслей в «Месячные сочинения» получает за то похвалы и награждения. Все сие происходит чьим старанием?^29* — Вашего высокородия. И надеясь на вас, не хочет и не думает отстать от своих наглых глупостей и презирает указы, посылаемые^30* из Канцелярии.

Обратитесь на прошедшее время и вспомните, сколько раз вы мне на Шумахера и на Миллера жаловались. Вспомните его самохвальное и российскому народу предосудительное^31* «Сибирской истории» предисловие,^{12 32*} с президентом; вспомните, с другой стороны, ваши споры с Шумахером, между тем письмо о моем уничтожении к Эйлеру¹³ и ответ, что вы мне сообщили.^33* Вспомните сто рублев перед вашею первою свадьбою, и между множеством подобных дел воспомяните, что вам благоразумный муж, ваш благодетель, князь Алексей Михайлович Черкаский говаривал о сапожнике: не бывать-де добру, пока он...^{34*, 14} А ныне его наследник и подражатель то ж и еще дерзновеннее делает. Вспомните и то, что многими таковыми дурными переворотами обесславленную Академию вывесть из нарекания отпущен^35* был Бургав^36* в чужие краи, и нарочный пункт о том написан в его инструкции.^{37*, 15}

На все несмотря, еще есть вам время^38* обратиться на правую сторону. Я пишу ныне к вам в последний раз, и только в той надежде, что иногда приметил в вас и добрые о пользе российских наук мнения. Еще уповаю, что вы не будете больше ободрять недоброхотов российским ученым. Бог совести моей свидетель, что я сим ничего иного не ищу, как только чтобы закоренелое несчастие Академии пресеклось. Буде ж еще так всё останется и мои праведные представления уничтожены от вас будут,^39* то я забуду вовсе, что вы мне некоторые одолжения делали. За них готов я вам благодарить приватно по моей возможности. За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю.^40* Итак, ныне изберите любое: или ободряйте явных недоброхотов не токмо учащемуся российскому юношеству, но и тем сынам отечества, кои уже имеют знатные в науках и всему свету известные заслуги! Ободряйте, чтобы Академии чрез их противоборство никогда не бывать в цветущем состоянии,^41* и за то ожидайте от всех честных людей роптания и презрения^42* или внимайте единственно^43* действительной пользе Академии. Откиньте льщения опасных противоборников наук российских, не употребляйте божиего дела^44* для своих пристрастий, дайте возрастать свободно насаждению Петра Великого.^45* Тем заслужите не токмо в прежнем прощение, но и немалую похвалу, что вы могли^46* себя принудить к полезному наукам постоянству.

Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не^47* покину.

В[ашего] в[ысокородия]^48*

Примечания

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 2, лл. 24—28).

Впервые напечатано — ОР, кн. II, стр. 34—39.

Месяц и день написания письма устанавливаются предположительно по словам Ломоносова: «вчерашнего числа Клейнфельд удавился»; самоубийство адъюнкта М. Клейнфельда произошло 29 января 1761 г.

Значение этого документа, для биографии Ломоносова весьма важного, может быть понято правильно лишь в том случае, если учесть, с одной стороны, основные задачи академической деятельности Ломоносова, а с другой стороны, ту обстановку, в какой он оказался в Академии к началу 60-х годов.

Основные задачи Ломоносова точно и ясно определены им самим в тексте публикуемого письма: это — «распространение наук в отечестве» (слово «распространение» он заменяет в другом случае словом «утверждение») или шире — «польза российского юношества». В этом прежде всего он видит «действительную пользу Академии». Ломоносов ничуть не преувеличивает, когда говорит, что эти задачи ему «всего в жизни дороже» и что за них он готов восстать «и против отца своего родного».

В эту сторону были направлены все усилия Ломоносова с первых лет его академической службы, и с первых же шагов он натолкнулся на активное и пассивное, открытое и тайное, но всегда упорное и действенное сопротивление тех, кого он в публикуемом письме называет попеременно недоброхотами, неприятелями и опасными противоборниками наук российских и российских ученых. Формулировка Ломоносова и тут достаточно ясна: совершенно очевидно, что этими прозвищами он клеймит тех академических деятелей иностранного происхождения, которым была чужда забота о «пользе российского юношества» и которые считали для себя невыгодным «распространение наук» в нашей стране. Судя по всем предшествующим высказываниям Ломоносова, он вплоть до начала 60-х годов считал, что начальствовавшие в Академии иностранцы были единственными виновниками ее «закоренелого несчастия» и что с этим «несчастием» может быть покончено, если он, Ломоносов, займет в Академии руководящий пост.

В 1757 г. Ломоносов, как мы знаем, получает такой пост: он становится членом Академической канцелярии. На протяжении следующих трех лет его административные полномочия расширяются: в 1758 г. ему поручается наблюдение за всей научной частью Академии, а в 1760 г. на него возлагается единоличное руководство Университетом и Гимназией.

Публикуемое письмо относится к тому времени, когда Ломоносов успел, по его выражению, «слезными опытами» убедиться, что надежды, которые он связывал с этими почетными назначениями, были напрасны: несмотря на все рвение, с каким он принялся за выполнение своих новых, административных обязанностей, сопротивление «недоброхотов» продолжало оставаться все таким же действенным и в большинстве случаев непреодолимым. Это не могло не навести на мысль, что дело не в одних только иностранцах, что они не могли бы быть так сильны, если бы не встречали поддержки со стороны русских государственных деятелей более или менее высокого ранга.

Эта мысль, только теперь, по-видимому, обратившаяся у Ломоносова в уверенность, была бесспорно правильна, но он заблуждался, когда думал (как видно из письма), что пособниками академических иностранцев были только президент Академии Разумовский и Теплов, что «добросердечие» первого и «непостоянство» второго являлись чуть ли не главными причинами академического неустройства. Ломоносов не знал и даже, очевидно, не подозревал, что бюрократические и дворцовые связи его чужеземных «неприятелей» были несравненно шире и глубже. Его академические враги вели за его спиной разговоры и переписку о нем со многими влиятельными особами, в том числе даже и с теми меценатствующими сановниками, которых Ломоносов считал своими искренними друзьями и покровителями. Ближайшей задачей этих закулисных интриг было «освобождение Академии от Ломоносова» (формула Миллера).

Борьба, происходившая в Академии, была в основе своей политической борьбой. Враждебные Ломоносову академические иностранцы были действительно «опасными противоборниками» оттого, что их обращала в свое орудие феодальная знать, окружавшая императорский престол. «Распространение наук в отечестве», противоречившее эгоистическим интересам приезжих ученых, противоречило не в меньшей степени и интересам русской феодальной верхушки, так как просвещение народных масс неизбежно вело к активизации последних. Отсюда союз этой верхушки с враждебными Ломоносову академическими деятелями иностранного происхождения.

«Сколько раз, — пишет Ломоносов Теплову, — вы были друг и недруг Шумахеру, Тауберту, Миллеру и, что удивительно, мне». Вводные слова «что удивительно» свидетельствуют с полной несомненностью, что когда писалось публикуемое письмо, Ломоносов еще не отдавал себе отчета в тесной связи, существовавшей между академическими иностранцами и той русской реакционной кликой, к которой примыкал Теплов: в Теплове как в русском человеке он видел еще тогда своего естественного союзника.

Только в свете этих общих соображений может быть оценено по достоинству публикуемое письмо, чрезвычайно ярко характеризующее положение Ломоносова в Академии.

¹ Из числа представлений и писем Ломоносова, о которых он упоминает в первых строках письма и в начале второго его абзаца, отыскано в черновике только одно, относящееся к январю 1761 г. (документ 453).

² Об увольнении из Университета студентов Лобысевича и Девовича см. т. IX наст. изд., документ 329 и примечания к нему. Первый из них был, как это отмечено Ломоносовым, в свойстве с Тепловым.

³ 

⁴ Ломоносов прав и в том отношении, что выход в свет основного издания Академии «Novi Commentarii» (Новые записки) стал задерживаться больше прежнего, с тех пор как редактором этого издания в 1745 г. сделался Миллер: до него (томы I—III) опоздание не превышало двух лет; IV том, выпущенный уже под редакцией Миллера, вышел с опозданием на пять лет; в предисловии к этому тому говорилось, что «издание других томов без всякого замедления следовать будет», но это обещание не было выполнено: том V задержался снова на пять лет, а том VI (вышедший в год написания публикуемого письма) — на четыре года. «Сокращениями» Ломоносов называет те резюме публикуемых статей, с которых начинался каждый том.

⁵ Говоря о «подозрительной с иностранными переписке» Миллера, Ломоносов имел в виду переписку Миллера с И. -Н. Делилем, по поводу которой в 1748 г. было произведено целое следствие (документы 415—423).

Вспоминая этот эпизод, Ломоносов говорит, что поводом к следствию послужили слова Делиля «Académie phanatique» («фанатическая Академия») Ломоносову изменила в этом случае память: Делиль, толкуя в письмах к Миллеру об Академии, называл ее «corps phantastique» («причудливое сообщество»). Со времени назначения Миллера в 1754 г. конференц-секретарем Академии его переписка с заграничными учеными значительно расширилась. Президент обязал его прочитывать предварительно все письма, адресуемые за границу, в Историческом собрании и сдавать их заверенные копии в Архив Конференции (ААН, ф. 21, оп. 3, № 272, л. 2), но Миллер не соблюдал этого требования.

⁶ О «предосудительных нашему отечеству мыслях», которые Миллер вносил, по мнению Ломоносова, в «Ежемесячные сочинения», см. документы 426—428 и 453 и примечания к ним.

⁷  возбуждал трижды: в 1748 г., в 1750 и в 1756 гг. (Пекарский, I, стр. 679, 683 и 685; ААН, ф. 3, оп. 1, № 460, л. 376 об.; № 465, л. 163 и № 215, лл. 192—193). Слова Теплова «la Chancellerie sans members» (Канцелярия без членов) позволяют думать, что данное письмо его к Штрубе было написано в конце 1756 г., когда единственным членом Академической канцелярии был одряхлевший, уже почти недееспособный Шумахер.

⁸ В штате Академии, приложенном к ее регламенту, который был утвержден 24 июля 1747 г., должность ректора была действительно, как указывает Ломоносов, соединена с должностью историографа; 10 ноября 1747 г. Академическая канцелярия определила заключить с Миллером контракт, согласно которому он назначался на обе эти должности (Пекарский, I, стр. 345—346). От должности ректора он был уволен 18 июня 1750 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 460, л. 236), и в тот же день на эту должность был назначен С. П. Крашенинников (там же, л. 239).

⁹ Верна и следующая формулировка Ломоносова: «потом не столько за дурную диссертацию, как за свою обиду, низвергнули вы его [Миллера] в адъюнкты и тотчас возвели опять в секретари Конференции с прибавкою великого жалования». «Дурной диссертацией» Ломоносов называет диссертацию Миллера «Происхождение имени и народа российского». О ней и о вызванных ею пререканиях см. т. VI наст. изд., стр. 17—80 и 546—558. Ордером президента Академии от 6 октября 1750 г. Миллер был разжалован из профессоров в адъюнкты сроком на один год со снижением жалованья с 1000 руб. до 360 руб. в год. В исторической части этого ордера упоминается и вышеозначенная диссертация, но в резолютивной части ордера о ней нет речи, а говорится лишь, что взыскание налагается на Миллера «за единые его ругательства командиров его и его товарищей и за ослушание команды и дерзостные поступки»; «ругательства командиров», как видно из того же ордера, заключались в том, что Миллер в присутствии президента назвал Теплова клеветником и лжецом (ААН, ф. 3, оп. 1, № 460, лл. 425—430). Через четыре с половиной месяца, 21 февраля 1751 г., Миллер был восстановлен в звании профессора; восстановлен был и прежний оклад жалованья (Пекарский, т. I, стр. 365), причем «велено жалованье ему профессорское произвести за то время, которое он и адъюнктом был» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 461, л. 222 об.; ср. также № 149, лл. 402, 427—429 и 451—453). Ордером президента от 26 февраля 1754 г. Миллер был назначен конференц-секретарем Академии (там же, ф. 1, оп. 2-1754 г., № 3), причем годовой оклад его жалованья был повышен в полтора раза — с 1000 до 1500 руб. (там же, ф. 3, оп. 1, № 465, л. 162 об.). Если принять во внимание, что Ломоносов получал тогда лишь 1200 руб. в год, годовой же оклад жалованья большинства академиков колебался в то время в пределах от 660 до 860 руб., то приходится согласиться с Ломоносовым, что жалованье, назначенное Миллеру, было действительно «великим».

¹⁰ «Ежемесячных сочинений» (там же, № 471, л. 247). Этот ордер был подписан президентом по ходатайству Теплова (там же, ф. 21, оп. 1, № 272, л. 12 и № 308а, лл. 7 и 8). Относительно представления Миллера в коллежские советники известно лишь, что он просил об этом Теплова в конце 1753 г., но тот, хотя и заявлял, что признает его просьбу основательной, однако уклонился от ее исполнения и предложил Миллеру, взамен того, должность конференц-секретаря, которую Миллер и принял. Переписка по этому вопросу велась ими, по выражению Теплова, «sub sigillo silentii» («под печатью молчания»), т. е. тайно, и Ломоносов поэтому мог знать о ней только по слухам (там же, № 272, л. 4 об.; см. также: Пекарский, I, стр. 372).

¹¹ Говоря о том, что Миллер «имеет позволение писать и печатать на немецком языке российские известия безо всякой опасности», Ломоносов имеет в виду те сборники статей и материалов по русской истории, которые Миллер издавал на немецком языке под общим заглавием «Sammlung Russischer Geschichte». В 1732—1737 гг. были изданы первые выпуски этого издания, которое приостановилось затем более чем на двадцать лет, и было возобновлено Миллером в 1758 г.

¹² «Сибирской истории» было действительно отвергнуто Тепловым, а затем и Разумовским по предложению Шумахера, и вместо этого предисловия было напечатано другое, сочиненное Шумахером (Г. -Ф. Миллер. История Сибири. М. — Л., 1937, стр. 83—84 и 462—463). Таким образом, все сообщаемые Ломоносовым факты из биографии Миллера верны. Ломоносов приводит их в доказательство «непостоянства» Теплова, но это «непостоянство», в свете отмеченных Ломоносовым фактов, доказывает в свою очередь, что за спиной у Миллера стояли такие силы, перед которыми приходилось капитулировать даже такому опасному его недоброжелателю, как Теплов.

¹³ «Письмо о моем уничтожении к Эйлеру и ответ» — разъяснение этих слов Ломоносова см. в примечаниях к письму 9.

¹⁴ Ломоносов приводит лишь начало изречения А. М. Черкасского о сапожнике. Под «сапожником» следует разуметь Шумахера (Schuhmacher в переводе на русский язык — сапожник), а «его наследником и подражателем» Ломоносов называет Тауберта.

¹⁵ В упоминаемой Ломоносовым инструкции, которую получил академик Бургав, когда уезжал в 1749 г. в заграничный отпуск, ему действительно предписывалось опровергать слухи, будто императрица Елизавета Петровна намерена упразднить Академию. Он должен был «накрепко уверять» своих иностранных собеседников, что императрица «оную [Академию] день от дня в лучшее состояние приводить благоизволяет» и что Разумовский управляет Академией «с знатным успехом» (Пекарский, II, стр. XLV).

¹⁶ Адъюнкт анатомии М. Клейнфельд покончил самоубийством, как уже говорилось, 29 января 1761 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 259, л. 610). Даровитый молодой ученый, адъюнкт математики М. Софронов скончался в промежуток времени между 7 и 10 февраля 1760 г. (там же, № 252, лл. 21—21 об.).