Ломоносов М. В. - Эйлеру Л., не ранее 21 февраля 1765 г.

102

1765 НЕ РАНЕЕ ФЕВРАЛЯ 21. Л. ЭЙЛЕРУ

Ich habe mich höchst verwundert, daß Ew. H. ...^1* als ein großer Gelehrter und schon betagter Man[n], über dieß ein großer Rechenmeister in Ansehung ihrer letzten Aufführung gar zu sehr^2* verrechnet haben. Man siehet es deutlich, daß die höchste Algebra in moralischen^3* Sachen ein elendes Mittel ist, die so viele Data bekan[n]ter Zahlen sind für Sie nicht zulänglich gewesen eine schon halb bekan[n]te kleine Zahl zu evalviren. Sie wußten genug was Schumacher in Ansehung der Gelehrten für ein Schelm gewesen, und daß sein Lehrling, Schwieger-Sohn und Nachfolger noch ärger ist; daß Müller ein Ignorant und von den aller ersten Professoribus flagellum professorum genannt, ein lebendiger Machiavel und stetiger Stöhrer der Academischer Ruhe ist und immer gewesen. Und Sie haben doch ihre falsche Insinuationes in Ansehung des Taubertischen Schoßhündchen des Rumovsky nicht einsehen können. Den[n] der Taubert, wenn er etwa einen Hund auf der Straße siehet, der mich anbellet, so ist er imstande so eine Bestie sich an den Hals^4* zu hängen und stets unter dem Schwantz zu küßen. Und er thut es so lange, biß er sein Gebelle nicht nöthig hat, da schmeist er ihn ins Dreck und hetzet auf ihn andere Hunde. Was Ew. H. an den Ertzfeind aller ehrlichen Leuten den Müller geschrieben haben, davon lege ich einen Extract hie[r] bey, sammt meinen Anmerkungen. U[e]brigens meine harte Ausdrücke werden Sie mir nicht verdenken, denn sie stammen von einem durch unerhörete Bosheit meiner Feinde erbitterten Herzen her, derer gottlose Anfälle will ich Ew. Hoch...^5* kürtzlich für die Augen legen. Daß Schumacherisch schelmische Principium «divide et imperabis» ist auch noch biß dato bey seinem Successor in dem größten Schwang. Es ist Ew. [H.] sehr wohl bekannt daß der Schumacher immer junge Professores auf die alte gehetztet hat.^6* Ich will aber außer anderen melden, was ich ausgestanden habe. 1) Sobald mich die Conferentz zum Professor erwehlet und attestiret hat und die sehlige Kayserin darzu eingesetzet, so hat der Schumacher meine schon approbirete Dissertationes an Ew. H. geschic[k]t, in der Hoffnung eines schlechten Testimonii. Sie haben aber damahls als ein ehrlicher Man[n] gehandelt. 2) Ich habe Summa Geldes zum Laboratorio vom Cabinet erhalten bey der Academie zu bauen: dieses alles, wie auch die Chymische Profession, wol[l]te er dem Burhaave zu schantzen; es gelang aber ihm nicht, und ich habe treffliche Experimente auf die Mosaique gemacht, wodurch ich Ehre, Landgüther und Gnade erhalten. 3) Dieses war dem Schumacher, Müller und Taubert ein greulicher Stachel in den Augen. Sie erschnap[p]ten eine Gelegenheit, da ich auf einen Befehl die Historie schreiben sollte; und haben den elenden Salchow vor die Chymie verschrieben, um mich vom Laboratorio und vom freyen Quartier zu vertreiben. Gott hat mir aber gleich zu eigenem Haus geholfen, daß ich mitten im Petersburg in einem geraumen, nach meinem Sinn erbaueten, mit einem Garten und Laboratorio versehene schon acht Jahr[e] wohne, und allerhand Instrumente und Experimente nach meiner Willkühr mache. 4) Da ich schon auch acht Jahr in der Cantzeley sitze (nicht um zu commandiren, sonder unter Taubertischen Comando nicht zu stehen), so suchen hat[?] doch das gedachte Gesindel mich immer davon zu bringen.

Перевод

^7* великий ученый и человек уже пожилой, а сверх того еще и великий мастер счета, так сильно просчитались в последнем своем вычислении. Отсюда ясно видно, что высшая алгебра — жалкое орудие в делах моральных: ^8* столь многих известных данных оказалось для вас недостаточно, чтобы определить одно маленькое, наполовину уже известное число. Вы достаточно хорошо знали, каким плутом был в отношении ученых Шумахер, и знали, что его ученик, зять и преемник еще хуже его; что Миллер — невежда и самыми первыми профессорами прозван бичом профессоров; что он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии, каковым был и всегда. И при всем том вы не сумели разобраться в их лживых инсинуациях, касающихся Таубертовой комнатной собачки — Румовского. Тауберт, как только увидит на улице собаку, которая лает на меня, тотчас готов эту бестию повесить себе на шею^9* и целовать под хвост. И проделывает это до тех пор, пока не минует надобность в ее лае; тогда он швыряет ее в грязь и натравливает на нее других собак. Прилагаю при сем извлечение из того, что написано вашим высокородием заклятому врагу всех честных людей, Миллеру, с присовокуплением моих замечаний.¹ Вы не поставите мне в вину резких выражений, потому что они исходят из сердца, ожесточенного неслыханной злостью моих врагов, о безбожных нападках² ...^10* Плутовское правило Шумахера «divide et imperabis» [разделяй и будешь властвовать]³ доныне в превеликом ходу у его преемника. Вашему высокородию очень хорошо известно, что Шумахер всегда натравливал молодых профессоров на старых.^11* Кроме всего прочего, сообщаю, что сам я претерпел: 1) Когда Конференция избрала меня в профессоры и аттестовала и покойная императрица это утвердила, Шумахер послал вам мои, уже одобренные диссертации, надеясь получить дурной отзыв.⁵ Но вы поступили тогда как честный человек. 2) Я получил из Кабинета сумму, чтобы устроить при Академии лабораторию; все это, равно как и должность профессора химии, хотел он доставить Бургаву; но это ему не удалось, а я произвел удачные опыты по части мозаики, чем стяжал почет, поместья и милость. 3) Шумахеру, Миллеру и Тауберту это было страшной колючкой в глазу. Они улучили случай, когда я, выполняя полученный приказ, должен был писать историю, и чтобы выгнать меня из Лаборатории и из казенной квартиры, выписали для химии жалкого Сальхова.⁶ всякие инструменты и опыты. 4) Так как я восемь же лет заседаю в Канцелярии (не для того, чтобы начальствовать, а чтобы не быть под началом у Тауберта), то эта сволочь неизменно старается меня оттуда выжить.

Примечания

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 2, лл. 336—337).

Черновик на немецком языке.

Немецкий текст впервые напечатан — ОР, кн. II, стр. 69—72; русский перевод впервые напечатан — «Записки имп. АН», 1864, т. V, кн. I, стр. 105—106.

— 1765-й — определяется твердо на основании слов Ломоносова о том, что он уже восемь лет живет в своем доме и восемь же лет заседает в Академической канцелярии: переезд Ломоносова в свой дом на Мойке и назначение его членом Канцелярии состоялись, как известно, в 1757 г. (1757+8=1765). Месяц написания письма может быть определен лишь приближенно на основании упоминания Ломоносова о письме Эйлера к Миллеру относительно Румовского: речь идет, очевидно, о письме Эйлера из Берлина от 5/16 февраля 1765 г. (ААН, ф. 21, оп. 3, № 321, лл. 127—128), которое пришло в Петербург не ранее второй половины февраля 1765 г. (нормально письма из Берлина в Петербург шли в то время около двух недель) и было оглашено Миллером в Академическом собрании 21 февраля 1765 г. Ранее этого числа публикуемое письмо не могло быть написано.

Сохранились лишь черновые наброски отдельных частей письма, которое — можно сказать это с почти полной уверенностью — не только не было отправлено, но не было, видимо, и дописано тяжело больным Ломоносовым. Отсутствует не только конец письма, но и внутри текста налицо весьма значительный, вероятно, пропуск, который сам же Ломоносов обозначил многоточием.

ним. Представление Ломоносова о неисправном состоянии Обсерватории, находившейся формально в исключительном ведении академика Ф. -У. -Т. Эпинуса, а фактически в распоряжении прикомандированного к нему профессора Румовского, чрезвычайно встревожило последнего. Будучи тесно связан как с Эпинусом, так и с другими враждебными Ломоносову академическими деятелями, Румовский в доношении на имя президента Академии просил защитить его от «гонения» Ломоносова. Мы не знаем, непосредственно ли от Румовского или через Миллера узнал об этом Л. Эйлер, у которого Румовский когда-то учился и с семьей которого сохранял связь. 5/16 февраля 1765 г. Эйлер написал по этому поводу Миллеру следующее: «Его канцлерскому сиятельству [М. И. Воронцову] я рекомендовал также наилучшим образом и г. Румовского. Его положение в самом деле плачевно из-за того, что против него так настроен г. статский советник Ломоносов. Румовский — это блестящий ум, способный оказать великую честь русской науке, и было бы в высшей степени непростительно, если бы он терпел притеснения даже со стороны своих соотечественников. Надеюсь, что г. канцлер вступится за него со всей настойчивостью. Будьте добры сказать ему, ваше высокородие, чтобы он без стеснения явился к его сиятельству, переговорив, однако, предварительно с молодым графом Воронцовым, которому я еще совсем недавно дал истинное представление о способностях г. Румовского» (ААН, ф. 21, оп. 3, № 321, лл. 127—128; оригинал на немецком языке).

Письмо Эйлера носило личный характер и едва ли предназначалось для публичного оглашения. Но Миллер, тем не менее, не преминул огласить его 21 февраля 1765 г. в Академическом собрании (Протоколы Конференции, т. II, стр. 533), о чем Ломоносов, хоть в заседании и не участвовал, не мог не узнать: при оглашении письма присутствовали близкие ему люди, профессоры И. -А. Браун, С. К. Котельников и А. П. Протасов. При той тяжелой для Ломоносова обстановке, какая сложилась в то время в Академии Наук, и при болезненном его состоянии (дело происходило за полтора месяца до его смерти) этот эпизод не мог не вызвать со стороны Ломоносова бурной реакции (см. документ 499 и примечания к нему).

¹ Приведенная выше выдержка из письма Эйлера является, несомненно, тем самым «извлечением», которое Ломоносов предполагал послать Эйлеру с добавлением своих замечаний. Эти замечания до нас не дошли, и написал ли их Ломоносов, не известно.

² «безбожных нападках» своих врагов Ломоносов намеревался, видимо, написать Эйлеру подробнее, чем сделал это в публикуемом черновике, о чем говорит его многоточие.

³ Divide et imperabis (точнее: divide et impera, разделяй и властвуй) — политический девиз, формулированный Маккиавелли.

⁴ Якоб Герман, чью фамилию Ломоносов написал было, а потом зачеркнул, — швейцарский математик, первый иностранный ученый, вступивший в 1725 г. в состав действительных членов Петербургской Академии Наук («professor primarius»). В 1728 г. академики ходатайствовали о назначении его директором Академии, что восстановило против него Шумахера, который поспешил создать обстановку, заставившую Германа подать в отставку. В январе 1731 г. он покинул Петербург, произнеся перед тем в Академии «короткую и взволнованную» прощальную речь (Пекарский, I, стр. 68 и 70).

⁵ Об отправке Шумахером диссертаций Ломоносова Эйлеру см. примечания к письму 9.

⁶ Об ассигновании средств на устройство Химической лаборатории и о приглашении Сальхова на должность профессора химии см. т. IX наст. изд., документы 7 и 33 и примечания к ним. Достойны особого внимания слова Ломоносова о том, что его стремились «выгнать» из Химической лаборатории: они колеблют довольно прочно утвердившееся у некоторых исследователей представление, будто Ломоносов расстался с академической лабораторией по своей доброй воле.