Примечания
Печатается по тексту последнего прижизненного издания, вышедшего в 1765 г., с указанием в подстрочных сносках орфографических расхождений с текстом первого издания, вышедшего в 1757 г.
Рукопись не сохранилась.
Впервые напечатано (отдельной книгой) в 1757 г. с обозначением на титульном листе: „Печатана в Санктпетербурге при имп. Академии Наук 1755 года“.
Написано в 1754—1755 гг. Конечная дата определяется точно — днем поднесения рукописи вел. кн. Павлу, что произошло 20 сентября 1755 г. (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 204, л. 211). Начальная дата устанавливается предположительно, на основании сводного отчета за 1751—1756 гг., представленного Ломоносовым президенту Академии Наук в 1756 г. (там же, ф. 20, оп. 3, № 55, лл. 18—21), где Ломоносов сообщает, что в 1753 г. „приводил в порядок“ собранные для Грамматики материалы, т. е. еще не приступал к писанию, а в 1755 г. „сочинив, большую часть Грамматики привел к концу“; из этого можно заключить, что первая, меньшая часть Грамматики была написана в 1754 г.
Намерение написать Российскую грамматику возникло у Ломоносова, по всем вероятиям, во время работы над вторым вариантом Риторики, т. е. в 1744—1746 гг. Прямыми документальными данными это не подтверждается, но ряд обстоятельств говорит в пользу такого предположения. Обращает на себя внимание в этом смысле § 165 Риторики 1748 г., где Ломоносов заявляет со всей решительностью, что „чистота штиля“ зависит прежде всего „от основательного знания языка“, чему „способствует прилежное изучение правил грамматических“. В этих словах уже угадывается мысль о необходимости привести в ясность и собрать воедино грамматические правила, печатного свода которых еще не существовало. Приведенный параграф Риторики внятно перекликается со следующей, более поздней черновой заметкой Ломоносова, которую он наскоро набросал, когда обдумывал предисловие к Грамматике: „Особливо для того выдаю на свет, что уже Риторика есть, а без Грамматики разуметь трудно“ (Материалы, стр. 691640). А отсюда ведут свое происхождение знаменитые слова, которые читаем в окончательном тексте посвящения к Грамматике: „Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики“.
В 1746 г., в самый разгар работы над Риторикой, Ломоносов вступает в грамматический спор с Тредиаковским „о множественном окончении прилагательных имен“ и пишет по этому предмету статью (см. выше, стр. 81—87). Ее содержание говорит о том, что вопросы русской грамматики были тогда для Ломоносова уже привычным полем мыслительной деятельности. С этими вопросами его сталкивала, наконец, и словарная работа, в которую он включился еще до выхода Риторики в свет (см. прим. 10 к Филологическим исследованиям, стр. 946—948).
В мае 1749 г. Ломоносов пишет Леонарду Эйлеру, что в течение последнего года „был занят совершенствованием родного языка“ („in excolenda lingua vernacula occupatus fui“. Акад. изд., т. VIII, стр. 98). Нет сомнения, что речь идет о Грамматике, писанию которой предшествовало многолетнее собирание материалов. Оно началось, судя по цитированному письму, никак не позднее 1749, а то и 1748 года. В настоящем издании впервые публикуется не выборочно, а полностью все, что дошло до нас из состава этих подготовительных материалов (стр. 595—760).
Если точны даты, выставленные Ломоносовым в упомянутом выше сводном отчете 1756 г., то переход к следующей стадии работы над Грамматикой произошел в 1751 г.: с этого года Ломоносов, как значится в отчете, „собранные прежде сего материалы к сочинению Грамматики начал приводить в порядок“. „Приведение в порядок“ заключалось в предварительном анализе и группировке, а попутно и в пополнении собранного (что нашло себе некоторое отражение в тех же, публикуемых здесь, Материалах) и продолжалось около трех лет, надо полагать, с перерывами. Возможно, например, что в 1752 г. Ломоносов вовсе не занимался Грамматикой, либо работал над ней урывками: в отчете под этим годом она не упомянута. В 1753 г. Ломоносов, как гласит тот же отчет, „для Российской грамматики глаголы привел в порядок“, а в 1754 г., как уже говорилось, приступил наконец, повидимому, к писанию текста.
О работе научной мысли Ломоносова в знаменательную пору создания Российской грамматики дают богатое и яркое представление печатаемые в настоящем томе подготовительные заметки. Полезным дополнением к ним могут служить и такие, давно опубликованные тексты Ломоносова, как пространный его отзыв о словаре переводчика Дандоло (1749 г.; Пекарский, II, стр. 895—897), как совместные с другими русскими академиками замечания о переводе Плутарха, представленном С. С. Волчковым (1750 г.; Сухомлинов, т. X, стр. 477—478), и как Суд российских письмен, написанный по некоторым признакам до окончания работы над Грамматикой (стр. 379—388 настоящего тома).
План Грамматики сложился далеко не сразу. Сперва была набросана краткая — всего в пять строк — схема вводной части (Материалы, стр. 60219). Через несколько времени она перерабатывается заново и к ней присоединяется чрезвычайно своеобразный план „присовокуплений“ к вводной части, где Ломоносов намеревался коснуться целого ряда упорно занимавших его крупных лингвистических проблем, выходивших за пределы грамматики: „о славенском языке и о нашем, как и когда он переменился и что нам должно из него брать и употреблять“, „о первообразных словах российских“, „о диалектах российских“, „о употреблении иностранных слов“ и „о выданных по сие число книгах“ (там же, стр. 60646). Вскоре после того, повидимому, этот план „присовокуплений“ к вводной части получает несколько иное содержание, сокращается и меняет место: обращается в первую часть Грамматики (там же, стр. 607, I). Одновременно намечается план второй части, которая должна была охватывать учение об именах (там же). Только после этого появляется, наконец, спустя некоторое время, весьма лаконичный план всей Грамматики в целом. Он завершается главой „о штиле и о употреблении слов и склонений“ (там же, стр. 61190). Около этого же, как будто, времени записывается латинская фраза, которой Ломоносов предполагал заключить Грамматику: „Usus te plura docebit“ — „Опыт тебя доучит“ (там же, стр. 613). Мысль о „присовокуплениях“, т. е. об экскурсах, все еще не покидает Ломоносова: у него возникает желание написать „присовокупление о переводах“. Судя по расположению записей, это было связано с размышлениями о „злоупотреблениях“ и о „введении иностранных слов“ (там же, стр. 622171, 172). Затем после долгого, видимо, перерыва составляется план одной из первых частей Грамматики, очень близкий к тому, по которому написано „наставление“ второе — „О чтении и правописании российском“ (там же, стр. 689—690628). К этому времени первая стадия подготовительных работ подходила уже, видимо, к концу: появляются характерные для Ломоносова нумерованные записи, которые свидетельствуют о переходе к разборке накопленного материала. Среди них оказывается новый, но еще не окончательный вариант плана Грамматики, сложившийся, видимо, в итоге пересмотра всех прежних плановых заметок. Обращают на себя внимание следующие заключительные разделы этого плана: „О некоторых свойственных российских пословиях“, „О разборе речей и о чистоте российского языка“ и „О ударении“. Одновременно набрасывались вчерне отдельные фразы, которые должны были войти в предисловие к Грамматике (там же, стр. 690—691). Окончательный ее план, носящий заглавие „Табель грамматическая“, свободный от „присовокуплений“, тщательно перебеленный чьей-то чужой рукой и собственноручно выправленный кое-где Ломоносовым, написан на одной стороне развернутого двойного писчего листа (вклейка перед стр. 597). Вся его внешность говорит о стремлении сделать его легко читаемым, наглядным, рабочим. В период писания Грамматики Ломоносов все время, вероятно, держал этот лист у себя перед глазами.
Сопоставление ранних плановых записей с окончательным текстом Грамматики приводит к убеждению, что Ломоносов, создавая его, хоть и отступился от предполагавшихся экскурсов, но вовсе не отказался от разработки тем, которым намеревался посвятить свои „присовокупления“. Он решил только — ради большей стройности плана — рассредоточить экскурсы, не делать из них отдельных глав-отступлений, а теми мыслями, которые должны были составить их содержание, пронизать более или менее равномерно весь текст. Эти-то мысли, разбросанные по разным частям и параграфам, например, о том, „что нам должно брать“ из славянского языка, или „о диалектах российских“, или „о штиле и о употреблении слов и склонений“, или „о разборе речей и о чистоте российского языка“ — эти-то именно мысли и придали Российской грамматике Ломоносова тот нормативно-стилистический характер, который составляет одну из ее основных особенностей.
Во второй половине лета 1755 г. писание Грамматики подошло к концу. Не дожидаясь его завершения, Ломоносов 31 июля показал еще неполный черновик Академическому собранию и попросил дать ему писца, который перебелил бы рукопись (Протоколы Конференции, т. II, стр. 333). Примечательно, что он именно только показал (monstravit) свой труд академикам, но на прочтение его не дал. Это позволило Сумарокову язвительно отметить впоследствии, что „Грамматика господина Ломоносова никаким ученым собранием не утверждена“ (А. П. Сумароков, Полн. собр. всех соч., ч. X, М., 1782, стр. 40). Писцом был назначен академический копиист, поэт И. С. Барков (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 203, лл. 109—110). Он справился со своей задачей быстро — в полтора месяца. 20 сентября 1755 г. Ломоносов „с позволения президента“ Академии лично преподнес переписанную набело Грамматику вел. князю Павлу, которому в этот день минул один год от рождения. На следующий день Ломоносов написал рапорт в Академическую канцелярию, где, сообщая о вчерашнем, передавал вместе с тем распоряжение президента напечатать Грамматику прежде недавно сданного в печать второго тома сочинений Ломоносова. Способ действий Ломоносова понятен: ему хотелось предотвратить задержки и препятствия, которые возникали почти неизбежно, когда вопрос о печатании книги рассматривался в первой инстанции Конференцией или Канцелярией. К рапорту были приложены полный на сей раз черновик Грамматики и следующий, повидимому, очень старательно обдуманный проект, или, по выражению Ломоносова, „идея“ гравированного фронтисписа:
„Представить на возвышенном несколько ступеньми месте престол, на котором сидит Российский язык в лице мужеском, крепком, тучном, мужественном и притом приятном; увенчан лаврами, одет римским мирным одеянием. Левую руку положил на лежащую на столе растворенную книгу, в которой написано: Российская грамматика; другую простирает, указывая на упражняющихся в письме гениев, из которых один пишет сии слова: Российская история, другой: Разные сочинения. Подле сидящего Российского языка три нагие грации, схватясь руками, ликуют и из лежащего на столе подле Грамматики рога изобилия высыпают к гениям цветы, смешанные с антиками и с легкими инструментами разных наук и художеств. Перед сим троном, на другой стороне стоят в куче разные чины и народы, Российской державе подданные, в своих платьях. Наверху, над всем сим ясно сияющее солнце, которое светлыми лучами и дышащими зефирами прогоняет туман от Российского языка. В средине солнца — литера Е под императорскою короною. Позади солнца — следующий на восходе молодой месяц с литерою П, который принятые от солнца лучи испускает от себя на лежащую на столе Российскую грамматику“.
„Российского языка в лице мужеском“, оказалась толстая женщина со скипетром в руке, чрезвычайно похожая на императрицу Елизавету. Таким образом, „идея“ Ломоносова была грубо искажена. Нет сомнения, что на этом настояла академическая цензура, которая опасалась, очевидно, что изображение мужчины на престоле могло быть истолковано как крамольное напоминание о свергнутом и сосланном Елизаветой императоре Иоанне Антоновиче, в то время еще живом.
Свой рапорт с указанными двумя приложениями Ломоносов продержал почему-то у себя около месяца. 17 октября подал он его в Канцелярию (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 204, лл. 211—212), которая распорядилась снова перебелить рукопись и затем отпечатать в количестве 1200 экземпляров (там же, ф. 3, оп. 1, № 466, л. 348).
Перебелка рукописи затянулась надолго, но повинен в этом был не копиист Барков, а, повидимому, сам Ломоносов. Показания архивных документов этого периода отрывочны и сбивчивы. Один, например, датированный январем 1756 г., говорит о том, что Типография просит заказать нужные для набора Грамматики „литеры с акцентами“ (там же, ф. 3, оп. 1, № 525, л. 51). Из этого можно, как будто, заключить, что в январе рукопись находилась уже в Типографии, которая иначе едва ли могла ознакомиться с ней так внимательно. Из другого же документа следует, что в феврале того же 1756 г. Барков переписывал на дому у Ломоносова его Грамматику (там же, л. 78). Это кажущееся разноречие может быть примирено, если допустить, что Ломоносов изъял на время рукопись из Типографии, чтобы переработать или доработать ее. Такое предположение находит себе довольно твердую опору в третьем документе, который интересен и сам по себе: из него видно, что в начале ноября 1755 г. Канцелярия заказала по просьбе Типографии „абиссинские и эфиопские слоги“ для Грамматики Ломоносова (там же, ф. 3, оп. 1, № 205, лл. 7 и 9; № 524, л. 320) по рисунку, исполненному, вероятно, им самим и притом, как удостоверил академик И. Ю. Крачковский, с большой точностью и каллиграфическим мастерством. Между тем, в печатном тексте Грамматики изображения этих „слогов“ нет: есть только беглое о них упоминание (§ 37). Таким образом, оказывается, что единственный известный нам, окончательный текст Грамматики не вполне совпадает с тем, который был сдан Ломоносовым в Канцелярию в октябре 1755 г., или, другими словами, что Ломоносов после сдачи рукописи еще возвращался к работе над ней. Это последнее обстоятельство, существенное и новое, подтверждается и тем, что Типография приступила к набору Грамматики только в мае 1756 г. (там же, ф. 3, оп. 4, № 8, лл. 4—5).
Грамматики. Ломоносову хотелось, чтобы вышли одновременно обе его книги, которые в его глазах составляли, мы уже знаем, как бы некое целое.
9 января 1757 г. Типография сообщила, что печатание Грамматики окончено. Готов был и фронтиспис (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 204, лл. 223—224). 13 января Ломоносов получает из Типографии первый авторский экземпляр (там же, л. 232). 27—30 января происходит сдача тиража в Книжную лавку (там же, лл. 227—228).
Выход в свет под маркой молодой еще Академии Наук первой русской грамматики был сразу же воспринят современниками как событие выдающееся, как национальное торжество. С этим пришлось считаться и Академической канцелярии. При всем своем недоброжелательстве к Ломоносову она была принуждена обставить выпуск книги некоторой пышностью. Еще до окончания ее печатания начались хлопоты о парадных экземплярах с золотым обрезом, в голландских и французских переплетах для поднесения императрице и для раздачи „знатным особам“. На это ушло более двадцати книг и немалое количество золотого глазета, серебряного муара, красной тафты и заморской бумаги, а канцелярских ордеров и доношений было написано по этому поводу около десятка (там же, лл. 216—221).
Раздача Российской грамматики „знатным особам“ возымела быстрые и неожиданные последствия. 21 января 1757 г., когда Типография не успела еще покончить с брошировкой книги, Г. Н. Теплов передал Академической канцелярии приказание президента Академии Наук К. Г. Разумовского перевести Грамматику Ломоносова на немецкий язык, поручив это дело академическому архивариусу Стафенгагену (там же, ф. 3, оп. 1, № 527, л. 63). Неизвестно, кто был истинным инициатором этого предприятия: Разумовский, Шувалов, Елизавета или сам Ломоносов. Не знаем мы и того, какую оно преследовало цель: была ли то будничная забота о многочисленных петербургских немцах, которых хотели обучить русскому языку, или же, что вероятнее, намерения были более праздничные и заключались в желании познакомить Запад с новой победой русской науки.
Есть основание думать, что именно к этому моменту, точнее, к предшествующим дням середины января 1757 г. относится следующая черновая, конспективная запись Ломоносова:
„1. Диалект северный. 2. Штиль разный. 3. Недостаток лексикона. 4. Ни на едином языке совершенной грамматики никто не сделал. 5. Для иностранных переведет, кто хочет, в чем я спомогать не отрекусь, и притом погрешности исправить, недостаток наполнить, излишество откинуть. 6. Россияне также свою пользу иметь могут“ (Материалы, стр. 672468; факсимиле см. ниже, на стр. 853).
Парадные экземпляры Грамматики уже пошли, очевидно, по рукам. Языки „зоилов“, вроде того же Сумарокова, поразвязались. Ломоносову, а тем более „знатным особам“ очень скоро (должно быть, еще до поступления книги в продажу) стали известны первые впечатления читателей.
Вот этим-то только что услышанным, первым критическим отзывам и посвящены, кажется, три начальных пункта приведенной записи.
Ломоносова укоряли, как видно, в том, что в своей Грамматике он опирается не на общенародный язык, не на московскую его норму, а на севернорусский диалект. Мы знаем, что впоследствии подобное мнение было печатно высказано Сумароковым (Полн. собр. всех соч., ч. X, М., 1782, стр. 5 и др.). Таково, вероятно, было значение слов „диалект северный“.
„высокий стиль“ посвящения, первого и некоторых других параграфов заметно отличается от стиля остальных, особенно же тех, где Ломоносов с кем нибудь полемизирует (см., например, §§ 88, 119 и др.). Так можно понять слова „штиль разный“.
Труднее поддаются истолкованию слова „недостаток лексикона“. Говорили, может быть, о недостаточно изысканном подборе лексических примеров. Ломоносов в самом деле вполне сознательно и даже с подчеркнутой охотой черпал примеры из „простого слога или обыкновенных разговоров“, не пренебрегая и такими словами, которые назывались в ту пору „подлыми“.
В рассматриваемой записи Ломоносов не спорит с критиками. Он отвечает им общей фразой о том, что безупречных грамматических руководств не существует.
В дальнейших пунктах он переходит уже непосредственно к вопросу о переводе его Грамматики на иностранный язык, обещает помочь переводчику и выражает готовность исправить при этом свои погрешности, а заодно „недостаток наполнить, излишество откинуть“.
Запись заключается словами о том, что иностранный перевод Грамматики может оказаться полезен и русским людям.
Сдержал ли Ломоносов свои обещания, помог ли переводчику, исправил ли свой текст?
Прежде чем ответить на эти вопросы, следует упомянуть, что Шумахер, выполняя сообщенное Тепловым приказание президента, покусился и тут причинить Ломоносову довольно чувствительную неприятность: приказание было передано Стафенгагену не прямо, а через посредство академика Миллера и притом с оговоркой, чтобы перевод „исправляем был под его, г. Миллера, смотрением“, т. е. под его редакцией (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 527, лл. 63 об. — 64). Эта характерная для Шумахера попытка досадить лишний раз Ломоносову, видимо, не удалась. Ни в бумагах Ломоносова, ни в бумагах Миллера не обнаруживается никаких следов участия последнего в переводе Грамматики. Не прошло и месяца после передачи Стафенгагену президентского приказа, как последовал другой приказ, резко изменивший соотношение сил внутри Академии Наук: 13 февраля 1757 г. Ломоносов был введен Разумовским в состав Канцелярии. Приобретя тем самым равные с Шумахером права, он получил полную возможность не допускать Миллера к редактированию перевода Грамматики, так как при новых условиях Шумахеру стало уже не под силу тягаться с Ломоносовым. В одном из своих позднейших отчетов Ломоносов говорит, что немецкий перевод Грамматики печатался под его собственным „смотрением“ (Акад. изд., т. VIII, стр. 276), Так оно, очевидно, и было.
В чем же выразилось авторское „смотрение“?
расхождения приведены ниже, в примечаниях к отдельным параграфам Грамматики. Их довольно много, но в большинстве случаев они настолько незначительны, что трудно решить, кем изменен текст: автором или переводчиком. Однако в пяти параграфах содержание немецкого текста отошло от содержания русского так далеко (см. ниже, примечания к §§ 81—83, 572 и 592), что участие Ломоносова тут несомненно: Стафенгаген не отважился бы, конечно, дополнить без прямого указания автора ломоносовское определение глагола и заменять ломоносовские русские примеры своими, русскими же; такую ломку текста мог произвести только сам Ломоносов. Приходится думать, что авторские поправки были внесены Ломоносовым в переданный Стафенгагену русский подлинник. Немецкий перевод, если и просматривался автором, то недостаточно внимательно: в противном случае Ломоносов, превосходно владея немецким языком, устранил бы, разумеется, те неточности и прямые ошибки, которые допущены местами Стафенгагеном при переводе лексических примеров (см., например, ниже, в Материалах для толкования устаревших слов перевод слов: ею, чистецъ). При всем том, однако, перевод Стафенгагена следует признать в общем удовлетворительным.
Если не удалось помешать печатанию Грамматики на русском языке, то вокруг ее немецкого перевода разгорелась ожесточенная борьба.
Переводчик И. Л. Стафенгаген был тесно связан с враждебными Ломоносову академическими деятелями. Это был прижившийся в России иностранец, „купецкий человек“: так сам он обозначал свое социальное происхождение. Окончив Академическую гимназию, он в 1744 г. поступил на службу в Академию Наук, „в Конференц-архиву для письма ученых дел“, т. е. попросту писцом. Из копиистов его произвели в канцеляристы, а затем в архивариусы. По этой должности он был подчинен конференц-секретарю Академии Миллеру и на положении делопроизводителя вел и хранил его служебную переписку. В досужее время Стафенгаген компилировал „Краткое описание древней географии“, занимался метеорологическими наблюдениями, составлял „таблицы о темных часах“ для полицмейстерской канцелярии и в течение ряда лет переводил на немецкий язык академические календари. За перевод Российской грамматики он принялся еще молодым человеком: в 1757 г. ему было двадцать девять лет (Архив АН СССР, разр. II, оп. 1, № 128; ф. 3, оп. 1, № 86, л. 54; № 184, лл. 64—66; № 187, лл. 172—178; № 195, лл. 511—515; № 276, лл. 215—217; № 2332, л. 75).
ускорения, а в действительности привело к тому, что и перевод, и набор, и печатание затянулись на исключительно долгий срок — на целых семь лет! С первых же шагов дело пошло из рук вон плохо: к набору приступили только в июне 1760 г., промешкав отчего-то более трех лет. К августу следующего года отпечатали всего два листа (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 506, л. 82). Таким же странно медлительным ходом подвигалась работа и в 1761—1762 гг. (там же, лл. 127 и 220 об. и № 507, лл. 40 и 51 об.) Непосредственным, или точнее сказать, видимым виновником задержки был Стафенгаген: к началу 1763 г., стало быть, за шесть лет он не управился с переводом и отделывался неопределенными обещаниями кончить его скоро. Только 13 марта 1763 г. Канцелярия, встрепенувшаяся наконец под отчаянным натиском Ломоносова, официально обязала Стафенгагена окончить перевод „от сего числа через месяц“ (там же, ф. 3, оп. 1, № 274, л. 127). Но и после этого печатание продолжалось еще полтора года: типографские работы были завершены лишь в половине 1764 г. (там же, № 509, л. 101). „Неприлежание“ Стафенгагена было отмечено в журнале Канцелярии (там же, № 534, л. 135), но это не помешало ему получить через месяц „вознаграждение“ за перевод, которое ровно в два раза превышало авторский гонорар, выплаченный в свое время Ломоносову за Риторику (там же, л. 154). Видно, угодил кому-то Стафенгаген своим „неприлежанием“. Его прямым начальником был все эти годы Миллер, а хозяином Академической типографии — зять и преемник Шумахера, член Канцелярии Тауберт, главные в то время „недоброхоты“ Ломоносова.
Эта документальная справка заставляет признать, что Ломоносов дал верный ключ к уразумению причины чудовищных проволочек, допущенных при печатании немецкого перевода его Грамматики. В своей знаменитой, но еще недостаточно изученной записке „о поведении Академической канцелярии“, Ломоносов, разоблачая Тауберта, пишет: „Первый прием на Ломоносова был, чтобы пресечь издание Ломоносова Грамматики на немецком языке. Дал все способы Шлецеру, чтобы он, обучаясь российскому языку по его Грамматике, переворотил ее иным порядком и в свет издал, и для того всячески старался остановить печатание оныя, а Шлецерову ускорял печатать в новой Типографии скрытно... Тауберт оное производил для помешательства или, по малой мере, для огорчения Ломоносова“ (см.: Билярский, стр. 092).
Это сообщение Ломоносова вполне подтверждается признаниями Шлецера (Сборник Отделения русского языка и словесности АН, т. XIII, СПб., 1875, стр. 153—155) и сохранившимися официальными документами. Грамматика Шлецера печаталась в самом деле несравненно быстрее, чем ломоносовская, и притом действительно чрезвычайно скрытно“: она была сдана в типографию без полагавшегося в таких случаях письменного предписания, причем, чтобы утаить на время типографских работ авторство Шлецера, было приискано подставное лицо, согласившееся выдать себя за сочинителя его книги (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 274, л. 326).
Одновременно с публикациями в „Санктпетербургских ведомостях“ (№№ 44, 46, 54—56 за 1764 г.) о поступлении в продажу немецкого перевода Грамматики в июньском номере „Ежемесячных сочинений“, выпускавшихся Академией Наук под редакцией Миллера, появилась анонимная, не вполне грамотная и плохо прокорректированная заметка об этом переводе. Неумеренные похвалы переводчику переплетались в ней с намеками на недостатки русского подлинника: „Прибавлены токмо к переводу, — писал критик, — некоторые для иностранных читателей примечания, кои как к большему изъяснению служат, так и для самого подлинника [здесь просится, как будто, точка, но в оригинале ее нет] дальных от господина сочинителя прибавлений желать должно, дабы сие изрядное грамматическое наставление со временем приведено было в бо́льшую совершенность“ (стр. 550).
„неудовольствии“ тем, что, вопреки правилам, заметка об его книге напечатана в академическом журнале „без показания“ ему, Ломоносову. Дело кончилось выговором ни в чем не повинному фактору Типографии (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 534, л. 169 об.).
Еще за год примерно до этого, в октябре 1763 г., комиссар по книжным делам Зборомирский заявил Академической канцелярии, что Грамматика Ломоносова в русском издании „вся вышла, а многие охотники купить ее желают“. Канцелярия опять, как и при сдаче в набор немецкого перевода, выказала заботу о „поспешности“: распорядилась набирать второе русское издание Грамматики „в праздничные дни и шабашные часы из награждения“, т. е. в сверхурочное время за особую плату (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 533, л. 214 об.). Однако никакой „поспешности“, как и тогда, не получилось: к набору не приступали. Через семь месяцев Зборомирский снова является в Канцелярию о тем же требованием, и Канцелярия все с той же напускной готовностью подтверждает свое прошлогоднее определение (там же, № 534, лл. 130 об. — 131). А затем наступает новая семимесячная пауза. Набирать начали только в январе 1765 г., за четыре месяца до смерти Ломоносова.
В январе и феврале набрали и отпечатали четыре листа (там же, ф. 3, оп. 4, № 17, лл. 18 об. — 19), в марте и апреле — остальные девять с четвертью листов (там же, лл. 34—35). Нет возможности установить, что́ именно оставалось недоделанным к 4 апреля, т. е. ко дню смерти Ломоносова. Ему не посчастливилось увидать готовую книгу, но можно все же утверждать с полной уверенностью, что бо́льшая часть листов была отпечатана еще при жизни автора.
По своему содержанию второе издание Грамматики, вышедшее в 1765 г., ничем не отличается от первого. Это и понятно: после раздражившей Ломоносова заметки в „Ежемесячных сочинениях“ он решил, вероятно, оставить неприкосновенным — в знак пренебрежения к врагам — голословно осужденный ими текст.
По внешности второе издание очень похоже на первое, отличаясь от него только отсутствием фронтисписа, несколько большей шириной полосы набора и иными водяными знаками на бумаге.
„есть“ и „ехать“, набранные в первом издании через е, во втором издании набраны через е. Ломоносов долгое время, вплоть до первой половины 1750-х годов, писал эти глаголы и производные от них через е (Архив АН СССР, ф. 20, оп. 1, № 5, лл. 111, 115, 125, 126 и др.), лишь изредка сбиваясь на е (там же, ф. 3, оп. 1, № 95, л. 78 об.; ф. 20, оп. 3, № 14, л. 2), но в последние годы жизни он решительно отказался в этом случае от е еехалъ, проежжаетъ и т. п. (там же, ф. 20, оп. 1, № 2, л. 179 об.; оп. 3, № 100, л. 1 об.; № 101, л. 1 и др.). Это позволяет думать, что из числа орфографических поправок, внесенных во второе издание Грамматики, некоторые были произведены, может быть, по указанию самого Ломоносова.
По всем приведенным основаниям это издание имеет право признаваться последним прижизненным. По нему печатается Грамматика и в настоящем издании.
— год первоначальной сдачи в набор авторской рукописи. Тем же 1755 годом помечены титульные листы и следующих трех, уже посмертных изданий, выпущенных Академией в 1771, 1777 и 1784 гг.
В Библиотеке Академии Наук хранятся экземпляры всех этих пяти изданий Грамматики. Отличительные признаки каждого из них и точные даты их выхода в свет установлены только недавно: см.: Ломоносов (Сборник статей и материалов), т. III, 1951, стр. 350—356, где указаны и соответствующие библиотечные шифры.
Выход в свет Российской грамматики Ломоносова является одним из выдающихся событий в истории русского языкознания, более того — в истории отечественной культуры.
Российская грамматика Ломоносова свидетельствовала не только о глубокомыслии, блистательной одаренности и широких знаниях ее составителя: она наглядно показывала, какого высокого уровня достигла к тому времени мыслительная зрелость народа, из которого вышел Ломоносов.
Грамматика Ломоносова была первой грамматикой русского языка, первым печатным, написанным по-русски, общедоступным сводом сложившихся к тому времени правил изменения русских слов, а отчасти и правил сочетания русских слов. Такой свод был насущно необходим: усложнявшиеся с каждым днем государственные, общественные, хозяйственные, военные, научные и литературные нужды огромной, быстро мужавшей страны настойчиво требовали полной мобилизации всех накопленных народом словарных богатств, пользование же ими было до крайности затруднено отсутствием печатного грамматического руководства. Подобным руководством не могла служить ни проникнутая схоластикой славянская грамматика Мелетия Смотрицкого, написанная на церковно-славянском языке и имевшая уже почти полуторавековую давность, ни тем менее краткий ее пересказ на немецком языке, изданный в 1731 г. В. Е. Адодуровым.
„чистым натуралистом в языке“. Эта особенность Ломоносова-лингвиста, верно подмеченная завистливым глазом врага, была отнюдь не пороком, а ценнейшим достоинством создателя Российской грамматики. Идя непроторенным путем, не имея ни одного предшественника, Ломоносов оттого и достиг на этом труднейшем пути таких замечательных успехов, что применил и здесь те приемы наблюдения и опыта, какими привык пользоваться как естествоиспытатель.
Поборник самых передовых, прогрессивных идей в естественных науках, Ломоносов внес эти идеи и в языкознание. Его Грамматика носит печать материалистического мировоззрения ее автора. В первом же параграфе затронут вопрос, который и в современной философии языка является одним из основных: вопрос о связи и взаимодействии языка, сознания и мышления. В понимании мышления Ломоносов стоит на материалистической точке зрения. Язык, по Ломоносову, служит „для сообщения с другими своих мыслей“. Человек при помощи языка сообщает другим понятия, „воображенные себе способом чувств“, т. е. образованные на основе ощущений, доставляемых действительностью. Итак, источником понятий Ломоносов считает действительность. Ту же теорию отражения действительности в слове он проводит и в основной части своей Грамматики, где говорит „о знаменательных частях человеческого слова“ (§§ 39, 40 и сл.). Ломоносов объясняет, что язык, обеспечивая людям возможность общения, необходим человеческому обществу для „согласного общих дел течения, которое соединением разных мыслей управляется“, т. е. для совместной, разумно согласованной работы. Без языка общество было бы похоже, по словам Ломоносова, на несобранную машину, все части которой лежат врозь и потому бездействуют, отчего и самое „бытие их тщетно и бесполезно“. Таким образом, Ломоносов видит в языке необходимое условие жизни и развития общества.
Одно из важнейших практических достоинств Российской грамматики заключалось в том, что она была не механическим, а критическим сводом грамматических правил. Она носила нормативный характер. Грамматика, — говорит Ломоносов, — хотя „от общего употребления языка происходит, однако правилами показывает путь самому употреблению“. Твердо следуя этому своему основному тезису, Ломоносов нигде не впадает в объективизм, никогда не довольствуется равнодушными ссылками на современную ему пеструю языковую практику, а во всех случаях указывает путь к „лучшему рассудительному употреблению“.
„Худые примеры — не закон“, — так определяет он свою позицию. Со всей страстностью, характерной для подлинно великого ученого, восстает он против многих „несвойственных безобразий“ тогдашней письменной речи, „досадных слуху, чувствующему правое российское сочинение“. Во всех случаях, когда употребление тех или иных форм или их вариантов двойственно, когда возможен выбор, Ломоносов неизменно вмешивается в этот выбор и указывает, какое употребление „приличнее“ или „пристойнее“ и „лучшее достоинство имеет“, какое „обыкновенно слуху“ и какое „дико и слуху несносно“, какое „неправедно“, или „неприятно“, или „весьма странно и противно способности легкого чтения“, или „весьма развратно“.
Говоря об употреблении разных грамматических форм или разных вариантов одной формы, Ломоносов в большинстве случаев связывает их с разными стилями литературного языка. Он поясняет, какие именно формы и варианты, „имея в себе некоторую высокость“, возможны „только в письме“, т. е. в книжной речи, и какие допустимы лишь „в простых разговорах“ или „в просторечии“, какие пригодны для украшенного „высокого“ слога и какие непригодны „в важных материях“.
проблемы литературного языка, — властные, твердые, накаленные страстью грамматические предписания Ломоносова имели жизненно важное значение.
На Ломоносова как на автора первой русской грамматики легла обязанность разработать самый тип ее научного издания. С этой обязанностью он справился мастерски. Строгость плана Российской грамматики, ее полнота, обилие, разнообразие и продуманность примеров, самостоятельность и тонкость грамматических наблюдений отмечались не раз историками отечественного языкознания. Смело отметая устаревшие формы и категории, Ломоносов сосредоточил все внимание на живых формах словоизменения и необычайно богато представил их в своей Грамматике.
Педагогический опыт и такт удержали Ломоносова от перегрузки ее пространными рассуждениями исследовательского свойства. Благодаря этому, Российская грамматика при всей своей научности не замедлила сделаться одним из самых ходовых учебных руководств. Несколько поколений русских людей были непосредственно ей обязаны своею грамотностью.
На ней воспиталось и несколько поколений ученых грамматистов. Вплоть до 30-х годов XIX столетия изучение грамматического строя русского языка шло по пути, намеченному Ломоносовым.
Российская грамматика сохраняет и в наши дни свое значение и притом не только как исторический памятник. Ее косвенное, а отчасти и прямое влияние на характер изучения современного русского литературного языка засвидетельствовано советскими лингвистами.
языку подтверждена многими делами. Из их числа величественнее всех — Российская грамматика. Эпиграфом к ней могли бы служить следующие прекрасные слова Ломоносова: „Хотя природное знание языка много может, однако грамматика показывает путь доброй натуре“ (§ 131).
Среди черновых грамматических записей Ломоносова находятся два листа с написанными неизвестной рукой критическими замечаниями к §§ 299—300, 303, 305, 307, 310, 312—313, 318, 320, 322—323, 325, 327, 333, 340 и 346 Грамматики (Архив АН СССР, ф. 20, оп. 1, № 5, лл. 122—123). Судя по характеру почерка и по бумаге, их автор был современником Ломоносова. Нахождение его рукописи среди черновых записей Ломоносова позволяет думать, что эти написанные во втором лице замечания неизвестного рецензента, как видно москвича, хоть и не получили отражения в печатном тексте Российской грамматики, но были прочитаны Ломоносовым. В настоящем издании, в примечаниях к вышеперечисленным параграфам Грамматики, все упомянутые замечания приводятся полностью с обозначением „Замечания неизвестного рецензента“.
В последующих примечаниях даны многочисленные ссылки на публикуемые в настоящем томе Материалы к Грамматике, причем, чтобы облегчить отыскание соответствующего их фрагмента, обозначается не только страница, где он напечатан, но и номер относящегося к нему примечания.
„нем. перевод“.