Предисловие о пользе книг церковных в российском языке

ПРЕДИСЛОВИЕ О ПОЛЬЗЕ КНИГ ЦЕРКОВНЫХ
В РОССИЙСКОМ ЯЗЫКЕ

В древние времена, когда славенский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли, которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, ученым народам известных, тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума, как ныне читаем. Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда церковные книги переведены с греческого языка на славенский¹ для славословия божия. Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается, о том довольно свидетельствуют словесных наук любители. На нем, кроме древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и других в эллинском языке героев, витийствовали великие христианския церкви учители и творцы, возвышая древнее красноречие высокими богословскими догматами и парением усердного пения к богу. Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на славенском языке,² коль много мы от переводу ветхого и нового завета, поучений отеческих, духовных песней Дамаскиновых и других творцов канонов видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славенского сродно. Правда, что многие места оных переводов недовольно вразумительны,³ однако польза наша весьма велика. Присем, хотя нельзя прекословить, что сначала переводившие с греческого языка книги на славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных,⁴ однако оные чрез долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай. Итак, что предкам нашим казалось невразумительно, то нам ныне стало приятно и полезно.

Справедливость сего доказывается сравнением российского языка с другими, ему сродными. Поляки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу по своему обряду на латинском языке, на котором их стихи и молитвы сочинены во времена варварские по большой части от худых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от греческого приобретены. Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке,⁵ тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели. Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и то варварскую, в служении употребляют, подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим.

Как материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мере разной своей важности, так и российский язык чрез употребление книг церковных по приличности имеет разные степени: высокий, посредственный и низкий. Сие происходит от трех родов речений российского языка.

К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю.

Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обетшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене⁶ и сим подобные.

К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь. Выключаются отсюда презренные слова, которых ни в каком штиле употребить непристойно, как только в подлых комедиях.⁷

⁸

Первый составляется из речений славенороссийских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских, россиянам вразумительных и не весьма обетшалых. Сим штилем составляться должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними европейскими, пользуясь языком славенским из книг церковных.

Средний штиль состоять должен из речений, больше в российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с великою осторожностию, чтобы слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова, однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость.⁹ И, словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда речение славенское положено будет подле российского простонародного. Сим штилем писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли; в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных.

Низкий штиль принимает речения третьего рода, то есть которых нет в славенском диалекте, смешивая со средними, а от славенских обще не употребительных вовсе удаляться по пристойности материй, каковы суть комедии, увеселительные эпиграммы, песни, в прозе дружеские письма, описание обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по рассмотрению. Но всего сего подробное показание надлежит до нарочного наставления о чистоте российского штиля.¹⁰

Сколько в высокой поэзии служат однем речением славенским сокращенные мысли, как причастиями и деепричастиями, в обыкновенном российском языке неупотребительными, то всяк чувствовать может, кто в сочинении стихов испытал свои силы.¹¹

Сия польза наша, что мы приобрели от книг церковных богатство к сильному изображению идей важных и высоких, хотя велика, однако еще находим другие выгоды, каковых лишены многие языки, и сие, во-первых, по месту.

Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того ж немецкого народа.

Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живущими за Дунаем народами славенского поколения, которые греческого исповедания держатся, ибо хотя разделены от нас иноплеменными языками, однако для употребления славенских книг церковных говорят языком, россиянам довольно вразумительным, который весьма много с нашим наречием сходнее, нежели польский, невзирая на безразрывную нашу с Польшею пограничность.

По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так, как многие народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради великой его перемены, случившейся через то время.¹²

Рассудив таковую пользу от книг церковных славенских в российском языке, всем любителям отечественного слова беспристрастно объявляю и дружелюбно советую, уверясь собственным своим искусством, дабы с прилежанием читали все церковные книги, от чего к общей и к собственной пользе воспоследует:

1) По важности освященного места церкви божией и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит.

2) Будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая равность слога.

3) Таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости,¹³ входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще чрез латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пресечется, и российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго церковь российская славословием божиим на славенском языке украшаться будет.

Сие краткое напоминание довольно к движению ревности в тех, которые к прославлению отечества природным языком усердствуют, ведая, что с падением оного без искусных в нем писателей немало затмится слава всего народа. Где древний язык ишпанский, галский, британский и другие с делами оных народов? Не упоминаю о тех, которые в прочих частях света у безграмотных жителей во многие веки чрез преселения и войны разрушились. Бывали и там герои, бывали отменные дела в обществах, бывали чудные в натуре явления, но все в глубоком неведении погрузились. Гораций говорит:

Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас,
Что дел их не оставил вида
Бессмертный стихотворцев глас.¹⁴

Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейскими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин, сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкий голос писателей, проповедующих дела своих героев, которых люблением и покровительством ободрены были превозносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные потомки, великою древностию и расстоянием мест отделенные, внимают им с таким же движением сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром на Катилину? Возможно ли внимать Горациевой лире, не склонясь духом к Меценату, равно как бы он нынешним наукам был покровитель?

российскому слову. Станут читать самые отдаленные веки великие дела Петрова и Елисаветина веку и, равно как мы, чувствовать сердечные движения. Как не быть ныне Виргилиям и Горациям?¹⁵ Царствует Авгу́ста Елисавета; имеем знатных и Меценату подобных предстателей, чрез которых ходатайство ея отеческий град снабден новыми приращениями наук и художеств.¹⁶ Великая Москва, ободренная пением нового Парнаса, веселится своим сим украшением и показывает оное всем городам российским как вечный залог усердия к отечеству своего основателя, на которого бодрое попечение и усердное предстательство твердую надежду полагают российские музы о высочайшем покровительстве.

Примечания

Печатается по тексту первой публикации, сверенному с ее корректурным оттиском (Архив АН СССР, ф. 3, п. 1, № 232, лл. 184 об. — 185, 187—187 об. и 190—191).

Рукопись не сохранилась.

Впервые напечатано в выпущенном Московским университетом Собрании разных сочинений в стихах и в прозе г. коллежского советника и профессора Михайла Ломоносова, 1757, кн. I, стр. 3—10.

Датируется предположительно 1758 годом.

до этого, не ранее последних чисел сентября 1758 г. Как видно из сохранившихся документов, во второй половине августа и в сентябре 1758 г., когда в Москве весь тираж книги был уже отпечатан, в Петербурге, в Типографии Академии Наук, по журнальному определению Канцелярии Академии от 17 августа 1758 г., „перепечатывалась“ почему-то некоторая часть текста этой книги (в количестве пяти четверток, то есть двадцати страниц). Тогда же было „вновь напечатано“ и Предисловие о пользе книг церковных, которое, судя по этому, именно в данное время, то есть летом 1758 г., и было написано (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 528, л. 220; ф. 3, оп. 1, № 232, лл. 180 и 180 об., и ф. 3, оп. 1, № 503, л. 362 об.).

22 июля 1758 г. Ломоносов был по его просьбе уволен в 29-дневный отпуск для поездки на Усть-Рудицкую фабрику по очень для него важным и спешным хозяйственным делам. Однако вернулся он из отпуска на неделю раньше срока — 13 августа: за четыре дня до постановления о напечатании Предисловия он уже участвовал в очередном заседании Академической канцелярии (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 528, лл. 198 об. и 218). Расходы по производившейся в Петербурге перепечатке пяти четверток и по напечатанию Предисловия оплатил из своих личных средств И. И. Шувалов (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 232, лл. 195 и 196). Это дает основание заключить, что то и другое производилось по его требованию. Напрашивается в связи с этим предположение, что он же, Шувалов, вызвал Ломоносова из отпуска и он же настоял на необходимости снабдить университетское издание предисловием, которое в таком случае было написано Ломоносовым в течение упомянутых четырех дней — 13—16 августа 1758 г.

Все это вместе взятое свидетельствует о возникновении летом 1758 г. каких-то неизвестных нам внешних обстоятельств, которые потребовали со стороны Шувалова и Ломоносова срочных и далеко не обычных в тогдашней академической практике литературных и издательских мер. Вероятнее всего, что еще давал себя знать недавний конфликт Ломоносова с Синодом из-за Гимна бороде. Официально дело было замято, но правящие верхи церкви не забыли, конечно, обиды, нанесенной им Ломоносовым. Первая книга университетского собрания сочинений Ломоносова не могла рассчитывать на благосклонный прием со стороны духовной цензуры, настроенной в те годы особенно воинственно. В этой книге печатались (правда, не впервые) Вечернее размышление о божием величестве, касавшееся вопроса о множественности населенных миров, о чем всего два года назад было запрещено писать, и Письмо о пользе стекла, содержавшее полемику с блаженным Августином и выпады против высшего духовенства, нисколько не менее откровенные и ничуть не менее обидные, чем в Гимне бороде. Не исключена, таким образом, возможность, что Шувалов, прознав о намерении церковных властей воспользоваться выходом книги для расправы с Ломоносовым, предложил ему обезопасить себя, а заодно и Московский университет вводной статьей на угодную Синоду тему.

„о пользе книг церковных“, Ломоносов имел в виду только их лексикологическую „пользу“ и ни словом не обмолвился об их содержании.

И самая тема и такой подход к ней были не новы: мимоходом ее затрагивали в подобном же аспекте и другие русские авторы, в частности В. К. Тредиаковский и Г. Н. Теплов, да и сам Ломоносов подходил к ней не раз и в своей Риторике (§ 165), и в Грамматике (§§ 116, 343, 512 и др.; ср. также Материалы, стр. 690⁶³³ и 691⁶⁴²). Разработка этой темы была предусмотрена Ломоносовым в плане тех „филологических исследований и показаний“, которыми он собирался дополнить Грамматику (см. выше Филологические исследования, п. 10, стр. 763).

Итак, если и были обстоятельства, которые заставили Ломоносова написать Предисловие с непредвиденной поспешностью, то они явились всего лишь случайным толчком для осуществления давно обдуманного замысла, никак не связанного с этими обстоятельствами.

церковно-славянских и русских, народных элементов в составе русского литературного языка, 2) проблему разграничения литературных стилей и 3) проблему классификации литературных жанров. Одновременное разрешение этих трех, казалось бы, разнородных проблем Ломоносов облегчил себе тем, что преодолел кажущуюся их разнородность, верно уловив их тесную взаимную зависимость. Главная же причина того замечательного успеха, с каким Ломоносов разрешил эти проблемы, заключалась в том, что он подчинил их разрешение той генеральной патриотической идее, которой была проникнута вся вообще его филологическая деятельность: суть этой идеи сводилась к стремлению мобилизовать все живые национальные силы русского литературного языка, чтобы повысить, с одной стороны, его сопротивляемость чужеродным вторжениям и чтобы, с другой стороны, сделав научную и литературную речь общепонятной, обеспечить внедрение науки и литературы в национальный быт.

Одной из главнейших задач дня, завещанных еще петровским временем, был окончательный выход науки и литературы, как и всего вообще гражданского быта, из-под церковной опеки, что вызывало естественную потребность освобождать литературный язык от перегрузки церковно-славянской лексикой. По этому пути приходилось, однако, двигаться с большой осторожностью, потому что отказываться вовсе от славянизмов, из которых многие прочно вошли в основной словарный фонд русского языка, — значило бы итти наперекор законам развития языка. В том и сказалась гениальность Ломоносова, что, разрешая волновавшую его всю жизнь проблему чистоты стиля, он исходил не из отвлеченных рассуждений, а из безошибочно верного учета всех реальных исторических условий развития русского языка и всех стоявших перед языком реальных общественных задач. Вопросы, поднятые Ломоносовым в его Предисловии, были поставлены историей, ответы же Ломоносова на эти вопросы были наиболее прогрессивными из всех возможных при данных исторических условиях. Это и обеспечило ломоносовской теории стилей быстрый и прочный практический успех.

В основу своего трактата Ломоносов положил следующие три тезиса: 1) литературной гегемонии церковно-славянского языка пришел невозвратный конец: из его состава русский литературный язык должен заимствовать только то, что живо и понятно, причем область применения этих заимствований должна быть известным образом ограничена; 2) ограничены должны быть и книжные источники, откуда почерпаются подобные заимствования: для этого пригодна далеко не вся церковная литература, а только библия и богослужебные книги, освоенные народом в процессе многовековой религиозной практики, заключающие в себе следы античной культуры и содержащие запас слов, удобных для выражения отвлеченных понятий; 3) „довольство российского слова и собственным достатком велико“, а потому существеннейшей составной частью русского литературного языка — его узаконенной первоосновой — должна быть письменная и разговорная речь широких слоев народа, которую следует тщательно оберегать от „диких и странных слова нелепостей, входящих к нам из чужих языков“.

в умелом расчленении материала. Он расчленил его сперва на три параллельных ряда: в один вошли основные элементы современного Ломоносову словарного состава русского литературного языка, в другой — литературные стили, в третий — литературные жанры. Четкое разграничение понятий стиля и жанра, которое далось Ломоносову не сразу, является крупной его заслугой. В пределах каждого из трех основных рядов проведено дальнейшее расчленение. В первом, словарном, ряду все слова разбиты на три отдела, из которых два дробятся еще на подотделы, причем разбивка произведена по двум признакам: по принадлежности слова к русскому или к церковно-славянскому языку и по степени употребительности слова. Во втором ряду различаются три стиля: высокий, средний и низкий. Наконец, третий ряд делится на пятнадцать жанровых групп, из которых высшую образуют героические поэмы, а низшую — „описания обыкновенных дел“. Завершив таким образом первую, аналитическую стадию работы, Ломоносов перешел ко второй, синтетической, которая заключалась, с одной стороны, в построении различных сочетаний из отдельных элементов словарного ряда, а с другой стороны, в установлении взаимной зависимости между элементами и группами элементов разных рядов. В итоге этой работы Ломоносовым были установлены основные способы спайки главных составных частей русского литературного языка и даны предельно ясные практические указания, в какой пропорции и в каких случаях следует примешивать славянизмы к природным русским словам.

Установленные Ломоносовым правила чередования элементов русского разговорного языка с элементами языка церковно-славянского, имевшего иную стилистическую окраску, дали в руки русским писателям прекрасное средство для отчетливой передачи стилевых оттенков в пределах господствовавших тогда литературных жанров. Благодаря этому, созданное Ломоносовым учение о трех стилях оказало решающее и притом чрезвычайно здоровое влияние на дальнейшую историю русской литературы и русского литературного языка, ощущавшееся вплоть до пушкинского времени.

„ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного словенского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным“ (О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова).

Подведя таким образом надежную теоретическую основу под свой поэтический стиль, который вызывал нападки со стороны его литературных противников, Ломоносов указал вместе с тем в своем Предисловии и их место в новосозданной иерархии стилей и жанров.

Рассуждение о стилях дало повод Ломоносову высказать ряд очень значительных мыслей: об особенностях истории русского литературного языка, отличающих ее от истории языков Западной Европы, о том, что диалекты русского языка менее друг от друга отличны, чем диалекты немецкого языка, о стойкости основного словарного фонда русского языка, который за семьсот лет претерпел столь незчачительные изменения, что человеку XVIII в. понятен язык X—XI вв., и т. п.

Предисловие о пользе книг церковных завершило двадцатилетнюю теоретическую работу Ломоносова в области филологии. Несколько лет спустя, подводя ее итог, а заодно также итог всей вообще своей литературной деятельности, Ломоносов мог с вполне законной гордостью констатировать, что, благодаря его трудам, „стиль российский в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражению идей трудных“ (Пекарский, т. II, стр. 772).

¹ Стр. 587. — Шестью годами позже (1764 г.) в отзыве о плане работ А. Л. Шлецера Ломоносов называет язык, на который переведена библия, не славенским, а древним славено-моравским (antiqua Slavena-Moravica lingua) или просто древнеморавским (antiqua Moravica dictio) (Билярский, стр. 703—704).

² Стр. 587. книги церковные на славенском языке. — Ср. Материалы, стр. 620, где Ломоносовым выписаны названия некоторых книг, частью входящих в состав библии, частью богослужебных, может быть, тех именно, которые он признавал лексически наиболее ценными.

³ Стр. 587. многие места оных переводов не довольно вразумительны. — То же суждение повторено Ломоносовым и в вышеупомянутом отзыве 1764 г. о плане Шлецера: „Перевод библии не очень исправен, и нередко славенские слова значат иное, а иное греческие“. Ср. также Рит. 1748, § 147.

⁴ —588. не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных. — Под „свойствами“ языка Ломоносов понимает его грамматический строй и фразеологию; ср. его запись: „Языки не меньше разнятся свойствами, нежели словами“ (Материалы, стр. 622¹⁷¹) и следующий отрывок из отзыва от 11 июля 1750 г. об одной переводной работе С. С. Волчкова: „Господина асессора весь стиль очень неисправен, и во многих местах против свойства российского языка весьма погрешено, также и сила французских слов переведена неправо во многих местах ... одного языка общее, а особливо при Академии находящимся“ (Сухомлинов, т. X, стр. 477). Ср. также Грамматику, §§ 35, 55, 73 и 111 и Материалы, стр. 608—609⁵⁸, 612^{103 641}.

⁵ Стр. 588. немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке. — В той части Германии, которая в XVI в. порвала с папством, богослужебным языком стал с этого времени вместо латинского немецкий. Библия была переведена Лютером на немецкий язык в 1521—1534 гг.

⁶ Стр. 588. — заговариваю, ворожу, очаровываю; рясны — женские украшения, состоящие из золота и дорогих каменьев; овогда — иногда; свене — это слово, равнозначное современному „кроме“, представлялось Ломоносову настолько „обетшалым“, что он пользовался им как своего рода символом: в принадлежавшем Ломоносову экземпляре Нового и краткого способа к сложению российских стихов В. К. Тредиаковского, на стр. 49, где напечатана одна из элегий последнего, в стихе

С Илидары бо драгой мысли все не сходят

Ломоносов подчеркнул слово „бо“ и написал на полях: „свене“.

⁷ Стр. 588—589. К первому причитаются ... — Вопрос о разделении словарного состава русского языка на „новые“ и „старые“ слова занимал Ломоносова с давних пор. Об этом свидетельствует следующая, относящаяся к 1736—1739 гг. надпись его на книге Тредиаковского Новый и краткий способ к сложению российских стихов: „Новым словам не надобно старых окончаниев давать, которые неупотребительны, например, пробуждена in accusativo [в винительном падеже] вместо пробужденово; лучше сказать пробужденна“. Много внимания уделено этому вопросу в Грамматике, где Ломоносов различает слова: 1) „которые от словенских как в произношении, так и в знаменовании никакой разности не имеют“, 2) „славенские, в разговорах мало употребляемые“, и 3) „точные, российские“, или в других случаях „новые“ либо „простые“, „которые у славян неизвестны“ (см. §§ 172, 173, 190, 215, 343, 356, 440, 442, 444, 446, 448, 450, 512 и др.); ср. также Рит. 1744, § 123, Рит. 1748, § 72, п. 1, Материалы, стр. 607⁴⁷ и 661—662^450—453, где Ломоносовым выписано много слов и фраз из псалмов, причем рядом с некоторыми словами даны их синонимы.

⁸ От рассудительного употребления ... и низкий. — Ранее, в период работы над Грамматикой Ломоносов различал не три, а только два стиля — „высокий“ и „простой“, причем и эти два термина там еще далеко не устойчивы: высокий стиль именуется в Грамматике иногда „важным штилем“ или без всякого эпитета „штилем“, а простой — „просторечием“, „простым слогом“ или „простым русским языком“. Далеко не так отчетливо, как в Предисловии, различается в Грамматике и самое понятие стиля от понятия литературного жанра (ср. Грамматику, §§ 190, 215, 259, 343, 427, 436, 444, 533 и др.).

⁹ Стр. 589. — в вульгарность.

¹⁰ Стр. 590. Но всего сего подробное показание надлежит до нарочного наставления о чистоте российского штиля. — Возможно, что с намерением написать такое „наставление“ связана следующая черновая запись Ломоносова: „Штиль разделить на риторический, на пиитический, гисторический, дидаскалический, простой“ (Материалы, стр. 609⁷¹—583), которую Ломоносов сперва думал озаглавить иначе: О чистоте российского штиля.

¹¹ Стр. 590. Сколько в высокой поэзии... испытал свои силы. — Здесь подведен итог мыслям, более подробно развитым Ломоносовым в §§ 42, 44, 343, 444 и др. Грамматики, с той, однако, разницей, что сказанное там о причастиях распространено здесь и на деепричастия.

¹² По времени ж рассуждая ... через то время. — Ср. Материалы, стр. 658—659⁴⁴⁶. Слова Ломоносова о стойкости основного словарного фонда русского языка имеют несомненную связь с его утверждением о русской, восточнославянской основе древнерусского литературного языка, который, как известно, он отличал от старославянского. Ломоносов был первым, кто установил это различие. Мысли его по этому предмету высказаны в вышеупомянутом отзыве о плане Шлецера, где Ломоносов говорит: „Однако он [Шлецер] поистине не знает, сколько речи, в российских летописях находящиеся, разнятся от древнего моравского языка, на который переведено прежде священное писание, ибо тогда российский диалект был другой, как видно из древних речений в Несторе, каковы находятся в договорах первых российских князей с царями греческими. Тому же подобны законы Ярославовы, «Правда русская» называемые, также прочие исторические книги, в которых употребительные речения, в Библии и в других книгах церковных коих премного, по большой части не находятся“. К такому выводу Ломоносов пришел не сразу. Об эволюции его воззрений по этому вопросу дают представление некоторые более ранние его высказывания. Так, в Письме о правилах российского стихотворства (1739 г.) он отмечает, что славянский язык „с нынешним нашим не много разнится“ (см. стр. 10 настоящего тома). „Нестор Печерский, — пишет Ломоносов в своих возражениях против диссертации Миллера (1749 г.), — говорит ясно, что славенский и русский язык едино есть“, но в тех же возражениях Ломоносов оговаривает, что „церковный диалект, который живет у всех народов славянского племени и греческого вероисповедания, есть собственно древний моравский язык, употребление которого у славянских народов никогда не было всеобщим“ (т. VI настоящего издания, стр. 34 и 50). В Древней Российской истории (1754 г.) Ломоносов замечает, что „язык наш, от славенского происшедший, не много от него отменился“ (там же, стр. 143). Но в Российской грамматике (1754—1755 гг.) он устремляет основное внимание уж не на сходство этих двух языков, а на отличия русского языка от церковно-славянского, причем уделяет этому так много внимания, что его Грамматика приобретает, благодаря этому, по верному определению С. К. Булича, „характер сравнительный“.

¹³ — под этими словами Ломоносов разумеет, очевидно, не только засорение русского языка иностранными словами, но и допускаемые иностранцами погрешности против правил русского синтаксиса и чуждые русскому языку фразеологические сочетания (ср. Грамматику § 509 и Материалы, стр. 613¹¹⁴, 617¹³⁷ и 662¹⁷⁰). Об иностранных словах см. записи Ломоносова в Материалах (стр. 607⁴⁸, 622^{171 523}) и заключительные слова в заметке О переводах (стр. 768).

¹⁴ Стр. 591. Гораций говорит ... Бессмертный стихотворцев глас. — Вольный перевод следующего четверостишия:

Vixere fortes ante Agamemnona
multi: sed omnes inlacrimabiles
urguentur ignotique longu
nocte, carent quia vate sacro.

—28).

[Было много храбрецов и до Агамемнона,
Но долгая ночь поглотила всех
Неоплаканными и безвестными,
Потому что не было при них боговдохновенного песнопевца].

¹⁵ Как не быть ныне Виргилиям и Горациям? — Перефразированный стих Марциала (VIII, 56, 5): Sunt Mecaenates, non deerunt, Flacce, Marones [Были бы Меценаты: не будет, Флакк, недостатка и в Маронах]. Тот же стих использован Ломоносовым и в черновой его записи, представляющей собой, повидимому, набросок концовки к Письму о сходстве и переменах языков (см. Материалы, стр. 659⁴⁴⁶).

¹⁶ Стр. 592. имеем знатных и Меценату подобных ... . — Намек на И. И. Шувалова и на его участие в основании Московского университета.