Письмо о правилах российского стихотворства

ПИСЬМО О ПРАВИЛАХ
РОССИЙСКОГО СТИХОТВОРСТВА

Почтеннейшие господа!

Ода, которую вашему рассуждению вручить ныне высокую честь имею, не что иное есть, как только превеликия оныя радости плод, которую непобедимейшия нашея монархини преславная над неприятелями победа в верном и ревностном моем сердце возбудила.¹ Моя продерзость вас неискусным пером утруждать только от усердныя к отечеству и его слову любви происходит. Подлинно, что для скудости к сему предприятию моих сил лучше бы мне молчать было. Однако, не сомневаясь, что ваше сердечное радение к распространению и исправлению российского языка и мое в сем неискусство и в российском стихотворстве недовольную способность извинит, а доброе мое намерение за благо примет, дерзнул наималейший сей мой труд купно со следующим о нашей версификации вообще рассуждением^1* вашему предложить искусству. Не пристрастие меня к сему понудило, чтобы большее искусство имеющим правила давать, но искренное усердие заставило от вас самих научиться, правдивы ли оные мнения, что я о нашем стихосложении имею и по которым доныне, стихи сочиняя, поступаю. Итак, начиная оное вам, мои господа, предлагать, прежде кратко объявляю, на каких я основаниях оные утверждаю.

Первое и главнейшее мне кажется быть сие: российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить.

Второе: чем российский язык изобилен и что в нем к версификации угодно и способно, того, смотря на скудость другой какой-нибудь речи или на небрежение в оной находящихся стихотворцев, не отнимать, но как собственное и природное употреблять надлежит.

Третие: понеже наше стихотворство только лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надобно смотреть, кому и в чем лучше последовать.

На сих трех основаниях утверждаю я следующие правила.

Первое: в российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила, а прочие все коротки.² Сие самое природное произношение нам очень легко показывает. Того ради совсем худо и свойству славенского языка, который с нынешним нашим не много разнится,³ противно учинил Смотрицкий, когда он е, о за короткие, а, i, ѵ за общие, и, е, ѡ с некоторыми двугласными и со всеми гласными, что пред двумя или многими согласными стоят, за долгие почел.^{4 5} или он, может быть, на сих Овидиевых стихах утверждался: de Ponto, lib. IV, eleg. 13 [Послания с Понта, IV, 13].

Ah pudet, et Getico scripsi sermone libellum,
Structaque sunt nostris barbara verba modis,
Et placui, gratare mihi, coepique poëtae
Inter inhumanos nomen habere Getas!
[Стыдно мне, я написал книжку на гетском языке,
И варварские слова построены нашим размером.
И, поздравь меня, я понравился,
И необразованные геты начали считать меня поэтом].

Ежели Овидий, будучи в ссылке в Томах,⁶ старинным славенским, или болгарским, или сарматским языком стихи на латинскую стать писал, то откуду Славенския грамматики автору на ум пришло долгость и краткость слогов совсем греческую, а не латинскую принять, не вижу. И хотя Овидий в своих стихах, по обыкновению латинских стихотворцев, стопы и, сколько из сего гексаметра

Materiam quaeris? Laudes de Caesare dixi (ibidem).
[Ты спрашиваешь о теме? Я произнес похвалу Цезарю (там же)].⁷

заключить можно, двоесложные и троесложные в героическом своем поэмате употреблял, однако толь высокого разума пиита не надеюсь, что так погрешил, чтобы ему долгость и краткость слогов, латинскому или греческому языку свойственную, в оные стихи ввести, которые он на чужом и весьма особливом языке писал. И ежели древний оный язык от нынешнего нашего не очень был различен, то употреблял остроумный тот стихотворец в стихах своих не иные, как только те за долгие слоги, на которых акцент стоит, а прочие все за краткие. Следовательно, гексаметры, употребляя вместо спондеев для их малости хореи, тем же образом писал, которым следующие российские сочинены:

Счастлива красна была весна, все лето приятно.
Только мутился песок, лишь белая пена кипела.

А пентаметры:

Как обличаешь, смотри больше свои на дела̀.
Ходишь с кем всегда, бойся того подопнуть.⁸

Сарматски новорастныя музы^2* стопу перву,
Тщащуюся Парнас во обитель вечну заяти,
Христе царю, приими и, благоволив тебе с отцем,⁹

и проч.

Сии стихи коль славенского языка свойству противны, всяк видеть может, кто оный разумеет. Однако не могу я и оных сим предпочитать, в которых все односложные слова за долгие почитаются. Причина сего всякому россиянину известна. Кто будет протягивать единосложные союзы и многие во многих случаях предлоги? Самые имена, местоимения и наречия, стоя при других словах, свою силу теряют; например: за сто лет; под мост упал; ревет как лев; что ты знаешь? По оному королларию, в котором сие правило счастливо предложено,¹⁰ сочиненные стихи, хотя быть гексаметрами, в истые и изрядные, из анапестов и ямбов^3* состоящие пентаметры попали, например:

Нӗво̆змо̄жно̆ се̄рдцў, а̄х! нӗ йме̄ть пӗча̄лй.¹¹

По моему мнению, наши единосложные слова иные всегда долги, как: бог, храм, свят, иные кратки, например союзы: же, да, и, а иные иногда кратки, иногда долги, например: на море, по году, на волю, по горе́.

Второе правило: во всех российских правильных стихах, долгих и коротких, надлежит нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком учрежденные, употреблять. Оные каковы быть должны, свойство в нашем языке находящихся слов оному учит. Доброхотная природа как во всем, так и в оных, довольное России дала изобилие. В сокровище нашего языка¹² имеем мы долгих и кратких речений неисчерпаемое богатство, так что в наши стихи без всякия нужды двоесложные и троесложные стопы внести, и в том грекам, римлянам, немцам и другим народам, в версификации правильно поступающим, последовать можем. Не знаю, чего бы ради иного наши гексаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели,¹³ а с другой, — такую волю дать, чтобы вместо хорея свободно было положить ямба, пиррихия и спондея,¹⁴ а следовательно, и всякую прозу стихом называть, как только разве последуя на рифмы кончащимся польским и французским строчкам? Неосновательное оное употребление, которое в Московские школы из Польши принесено,¹⁵ никакого нашему стихосложению закона и правил дать не может.

Как оным стихам последовать, о которых правильном порядке тех же творцы не радеют? Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что до стоп надлежит, примером быть не могут, понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя. И хотя они так же, как и немцы, могли бы стопы употреблять, что сама природа иногда им в рот кладет, как видно в первой строфе оды, которую Боало Депро на сдачу Намура сочинил: ¹⁶

Quelle docte et sainte ivresse
Aujourd’hui me fait la loi?
Chastes Nymphes du Permesse etc.,
[Какое ученое и священное пьянство дает мне
днесь закон? Чистые пермесские музы...]^4*

однако нежные те господа, на то не смотря, почти однеми рифмами себя довольствуют. Пристойным весьма символом французскую поэзию некто изобразил, представив оную на театре под видом некоторыя женщины, что, сугорбившись и раскарячившись, при музыке играющего на скрыпице сатира танцует. Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может. Сие толь долго пренебреженное счастие чтобы совсем в забвении не осталось, умыслил я наши правильные стихи из некоторых определенных стоп составлять и от тех, как в вышеозначенных трех языках обыкновенно, оным имена дать.

Бӗле̄ӗт, бӯдто̆ сне̄г, лйцо̄м.¹⁷

Второй — анапестическим, в котором только одни анапесты находятся:

Нӑчӗрта̄н мно̆го̆кра̄тно̆ в бӗгӯщйх во̆лна̄х.

Третий — из ямбов и анапестов смешанным, в котором, по нужде или произволению, поставлены быть могут, как случится:

Во̆ пӣщў сӗбе̄ чӗрве̄й хвӑта̄ть.

Четвертый — хореическим, что одни хореи составляют:

Све̄т мо̆й, зна̄ю̆, что̄ пы̆ла̄ӗт.
Мне̄ мо̆я̄ нӗ слӯжйт до̄ля̆.

Пятый — дактилическим, который из единых только дактилей состоит:

Вье̄тся̆ крўга̄мй змйя̄ по̆ трӑве̄, о̆бно̆вӣвшйсь в рӑссе̄лйнӗ.

Шестой — из хореев и дактилей смешанным, где, по нужде или по изволению, ту и другую употреблять можно сто́пу.

Е̄жӗль бо̆ӣтся̆, кто̄ нӗ ста̄л бы̆ сӣлӗн бӗзме̄рно̆.

Сим образом расположив правильные наши стихи, нахожу шесть родов гексаметров, столько ж родов пентаметров, тетраметров, триметров и диметров, а следовательно, всех тридцать родов.

Неправильными и вольными стихами те называю, в которых вместо ямба или хорея можно пиррихия положить.¹⁸ Оные стихи употребляю я только в песнях, где всегда определенное число слогов быть надлежит. Например, в сем стихе вместо ямба пиррихий положен:

Цвӗты̄, рўмя̄нӗц ўмно̆жа̄йтӗ.

А здесь вместо хорея:

Со̄лнцӗвӑ сӗстра̄ зӑбы̄лӑ.

Хорея вместо ямба и ямба вместо хорея в вольных стихах употребляю я очень редко, да и то ради необходимыя нужды или великия скорости, понеже они совсем друг другу противны.

Что до цезуры надлежит, оную, как мне видится, в средине правильных наших стихов употреблять и оставлять можно. Долженствует ли она в нашем гексаметре для одного только отдыху быть неотменно, то может рассудить всяк по своей силе. Тому в своих стихах оную всегда оставить позволено, кто одним духом тринадцати слогов прочитать не может.¹⁹ За наилучшие, велелепнейшие и к сочинению легчайшие, во всех случаях скорость и тихость действия и состояния всякого пристрастия изобразить наиспособнейшие оные стихи почитаю, которые из анапестов и ямбов^5* состоят.

²⁰ Оных нигде не можно лучше употреблять, как в торжественных одах, что я в моей нынешней и учинил. Очень также способны и падающие, или из хореев и дактилев составленные стихи, к изображению крепких и слабых аффектов, скорых и тихих действий быть видятся. Пример скорого и ярого действия:

Бре́вна катайте наверх, каменья и го́ры валите,
Лес бросайте, живучий выжав дух, задавите.

Прочие роды стихов, рассуждая состояние и важность материи, также очень пристойно употреблять можно, о чем подробну упоминать для краткости времени оставляю.

российских стихах употребляемы были, а мужеские и от третьего слога начинающиеся заказаны, однако сей заказ толь праведен и нашей версификации так свойственен и природен, как ежели бы кто обеими ногами здоровому человеку всегда на одной скакать велел. Оное правило начало свое имеет, как видно, в Польше, откуду, пришед в Москву, нарочито вкоренилось. Неосновательному оному обыкновению так мало можно последовать, как самим польским рифмам, которые не могут иными быть, как только женскими, понеже все польские слова, выключая некоторые односложные, силу над предкончаемом слоге имеют. В нашем языке толь же довольно на последнем и третием, коль над предкончаемом слоге силу имеющих слов находится; то для чего нам оное богатство пренебрегать, без всякия причины самовольную нищету терпеть и только однеми женскими побрякивать, а мужеских бодрость и силу, тригласных устремление и высоту оставлять? Причины тому никакой не вижу, для чего бы мужеские рифмы толь смешны и подлы были, чтобы их только в комическом и сатирическом стихе, да и то еще редко, употреблять можно было?²¹ И чем бы святее сии женские рифмы: красовулях, ходулях²² следующих мужеских: восток, высок

Четвертое: российские стихи так же кстати, красно и свойственно сочетаваться могут, как и немецкие. Понеже мы мужеские, женские и тригласные рифмы иметь можем, то услаждающая всегда человеческие чувства перемена оные меж собою перемешивать пристойно велит, что я почти во всех моих стихах чинил. Подлинно, что всякому, кто одне женские рифмы употребляет, сочетание и перемешка стихов странны кажутся,²³ однако ежели бы он к сему только применился, то скоро бы увидел, что оное толь же приятно и красно, коль в других европейских языках. Никогда бы мужеская рифма перед женскою не показалася, как дряхлый, черный и девяносто лет старый арап перед наипокланяемою, наинежною и самым цветом младости сияющею европейскою красавицею.²⁴

Здесь предлагаю я некоторые строфы из моих стихов в пример стоп и сочетания. Тетраметры, из анапестов и ямбов сложенные:

На восходе солнце как зардится,

Глаза кровавы, сам вертится;
Удара не сносит север в бок,
Господство дает своему победителю,
Пресильному вод морских возбудителю.

Являет полность силы своей,
Что южной страной владеет всей,
Индийски быстро острова проходит.

Вольные вставающие тетраметры:

Однако с ним любовь моя:
Хоть я не сам тоя причина,
Люблю Миртиллу, как себя.

Вольные падающие тетраметры:

Танцевали поючи,
Всплескиваючи руками,
Нашей искренной любви
Веселяся привечали

Ямбические триметры:

Весна тепло ведет,
Приятный запад вест,
Всю землю солнце греет;

Грусть прочь забавы бьет.

Но, мои господа, опасаяся, чтобы неважным сим моим письмом вам очень долго не наскучить, с покорным прошением заключаю. Ваше великодушие, ежели мои предложенные о российской версификации мнения нашему языку не свойственны и не пристойны, меня извинит. Не с иным коим намерением я сие учинить дерзнул, как только чтобы оных благосклонное исправление или беспристрастное подкрепление для большего к поэзии поощрения от вас получить, чего несомненно надеясь, остаюсь, почтеннейшие господа,

ваш покорнейший слуга

Михайло Ломоносов.

Печатается по тексту первой публикации.

Рукопись не сохранилась.

Впервые опубликовано в посмертном собрании сочинений Ломоносова, выпущенном в Москве (кн. II, 1778, стр. 3—16).

Датируется предположительно сентябрем 1739 г.

19 августа 1739 г. Известие об этом событии появилось в немецких газетах никак не ранее 3 сентября (Куник, стр. XXVIII). 7 сентября того же года был заключен Белградский мир, о чем те же газеты сообщили едва ли позже 1 октября. Из содержания оды видно, что Ломоносов написал ее и послал в Петербург до появления известий о заключении мира:

Еще высоких мыслей страсть
Претит тебе пред Анной пасть?
Где можешь ты от ней укрыться?

Более ранний вариант последнего стиха, приведенный в Риторике 1744 г., свидетельствует об этом еще более убедительно:

Если бы Ломоносов посылал оду в Петербург после опубликования сообщений о мире, он, вероятно, изменил бы эти четыре стиха.

Таким образом, ода была написана, должно быть, в сентябре 1739 г., письмо же, судя по начальным его словам, сочинено либо непосредственно после написания оды, либо в период ее писания, т. е., вероятно, в том же сентябре 1739 г.

Интерес к теории стиха возник у Ломоносова очень рано, — очевидно, еще в годы московского студенчества.

В первый же месяц после переезда из Москвы в Петербург, 29 января 1736 г., он приобретает вышедшую незадолго перед тем книгу Тредиаковского Новый и краткий способ к сложению российских стихов, где доказывалась возможность введения в русский стих тонического принципа, т. е. правильного чередования в стихе. Ломоносов испещрил эту книгу отметками и записями (см. Архив АН СССР, ф. 20, оп. 2, № 3. Описание и подробный анализ пометок и записей Ломоносова см. в следующих работах П. Н. Беркова: Ломоносов и литературная полемика его времени. М. — Л., 1936, стр. 54—63 и Ломоносов и проблема русского литературного языка в 1740 годах, „Известия АН СССР, Отделение общественных наук“, 1937, № 1, стр. 207—211). Судя по тому, что некоторые замечания Ломоносова написаны здесь по-немецки, можно думать, что изучение трактата Тредиаковского завершилось уже за границей. Содержание записей показывает, что это было именно изучение, а не беглое чтение, и что Ломоносова не удовлетворила ни концепция автора, ни иллюстрировавшие ее стихи: у Ломоносова, как видно, успели уже сложиться к тому времени свои взгляды на строй русского стиха. Живя в Германии, он не упустил случая познакомиться со многими иностранными теоретическими трудами по вопросам поэтики и с новейшей немецкой поэзией, однако же развитию его взглядов на принципы русского стихосложения способствовала, главным образом, его собственная стихотворная практика. Эта ранняя его практика известна нам только по отрывочным ее образцам, содержащимся в Письме о правилах российского стихотворства, по переводу оды Фенелона да по оде на взятие Хотина.

Письмо о правилах российского стихотворства, написанное на четвертом году заграничной жизни, продолжало полемику с Тредиаковским, начатую на полях его книги.

Оно написано в форме обращения к членам Российского собрания, которое было учреждено при Академии Наук в начале 1735 г. для „исправления и приведения в совершенство природного языка“, для составления грамматики, словарей, риторики, пиитики, исправления переводов, выработки правил при печатании русских книг и пр. В состав Российского собрания входили переводчики Академии Наук В. Е. Адодуров, в то время уже адъюнкт, И. И. Тауберт, В. К. Тредиаковский, тогда еще не академик, и М. Шванвиц. Из позднейшего сообщения Тредиаковского, датированного 1743 годом (Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 792, лл. 287—288), видно, что Письмо Ломоносова дошло до Российского собрания, вероятно, лишь в начале 1740 г.

К 11 февраля 1740 г. Тредиаковский сочинил от имени Собрания ответное письмо Ломоносову с возражениями против его доводов, однако другие члены собрания — Адодуров и Тауберт, как сказано в канцелярской справке, тоже позднейшей (там же, л. 293 об.), посоветовали Шумахеру „сего, учеными ссорами наполненного письма для пресечения дальних бесполезных и напрасных споров к Ломоносову не отправлять и на платеж на почту денег напрасно не терять“. Шумахер согласился с ними и приказал не посылать ответа Ломоносову.

— неизвестно. Первый его издатель, Дамаскин, ограничился глухой ссылкой на то, что получил текст этого письма „из Санктпетербурга“.

Историко-литературное значение Письма огромно.

Эта работа русского студента, не напечатавшего еще ни одной строки и никому в то время не известного, решительно низвергала систему русского силлабического стихосложения и с подлинно революционной смелостью выдвигала взамен ее новую систему — тоническую.

Непосредственный предшественник Ломоносова в области теории русского стиха, Тредиаковский был далеко не так смел и решителен. В своем первом трактате о стихосложении, выпущенном в 1735 г. под заглавием Новый и краткий способ к сложению российских стихов, он хоть и выступал в качестве реформатора, хоть и говорил о значении ударений в стихе, однако стоял еще всецело на точке зрения силлабического метра. Первичные, узаконенные тогда признаки стиха (тринадцать или одиннадцать слогов с цезурой после седьмого или шестого слога и женское окончание) Тредиаковский оставлял в неприкосновенности, предлагая лишь наряду с ними учитывать по возможности и другие, вторичные, еще не узаконенные в то время элементы, а именно систему чередования ударных и неударных слогов. Эту систему он, в отличие от Ломоносова, рассматривал не как первооснову стихотворного строя, а только как мерило лучшего качества стиха, в основе своей попрежнему силлабического. Попытка Тредиаковского усовершенствовать русское стихосложение была тем более робка, что он допускал только двухсложную стопу и не соглашался отступать от хореической стопы как „наилучшей“.

Таким образом, подлинным отцом русского тонического стихосложения является бесспорно не Тредиаковский, а Ломоносов. В своем Письме Ломоносов безоговорочно порывает со всеми искусственно пересаженными к нам с Запада канонами силлабического стихотворства, в равной мере чуждыми как традициям древнерусской поэзии, так и свойствам русского языка. Отказавшись „запирать“ русский стих в определенное число слогов, возведя чередование ударных и неударных слогов в основную норму, которой должна быть подчинена стихотворная речь, т. е. другими словами, обратив в первичные признаки стиха те, которые для Тредиаковского были только вторичными, введя в оборот, кроме двухсложной стопы, и трехсложную, признав одинаковые права за ямбом, хореем, анапестом и дактилем, узаконив „мужские“ и дактилические рифмы наравне с „женскими“ и допустив, наконец, возможность варьировать длину стиха в пределах от двух до шести стоп, — Ломоносов определил тем самым основы классической системы русского стихосложения, которая в главнейших своих чертах остается незыблемой до наших дней.

„ругательную эпиграмму“ Сумарокова, которыми была встречена провозглашенная в Письме Ломоносова коренная реформа русского стиха, — победа, и притом скорая и полная, осталась за Ломоносовым. Тредиаковскому пришлось сдать свои силлабические позиции, а Сумароков не только принял все теоретические положения Ломоносова, но стал вместе с ним ревностным их проводником на практике. Собственно этой-то поэтической практикой Ломоносова и Сумарокова и была обусловлена победа ломоносовской системы. Письмо же Ломоносова, опубликованное лишь тринадцать лет спустя после его смерти, а при жизни его известное только очень немногим, не могло оказать непосредственно сколько-нибудь широкого воздействия на его современников.

Тем не менее оно чрезвычайно важно как документ, бесспорно доказывающий приоритет Ломоносова.

Так оценивал его и сам Ломоносов. Когда в 1750 г. Тредиаковский в „Предуведомлении“ к своему переводу Барклеевой Аргениды назвал себя творцом „самого основания“ тонического стихосложения, а о Ломоносове и об его Письме 1739 г. упомянул лишь вскользь, причем заявил, будто это Письмо было адресовано лично ему, Тредиаковскому (неопубликованный текст этого „Предуведомления“ с собственноручными поправками Тредиаковского см. Архив АН СССР, разр. II, оп. 1, № 77), то Ломоносов горячо восстал против неверных утверждений Тредиаковского и особенно упорно напоминал о том, что адресатом его Письма было Российское собрание: это придавало Письму характер официальной заявки (ср. Куник, стр. XLII—XLIV). Десять лет спустя в памфлете против Сумарокова Ломоносов снова вспоминает о своем фрейбергском Письме и о том, как Сумароков, ополчившись сперва против ломоносовских „правил“, сделался затем их последователем (Пекарский, II, стр. 686). И, наконец, уже незадолго до смерти Ломоносов в „росписи“ своих ученых трудов опять возвращается к своему студенческому трактату и говорит с законной гордостью: „Будучи еще в Германии, послал в Россию правила стихотворения, по которым и ныне все стихотворцы поступают с добрым успехом, и российская поэзия пришла в доброе состояние“ (Акад. изд., т. VIII, стр. 275).

Победа системы тонического стихосложения была закреплена Ломоносовым в его Риторике. В первый ее вариант, датированный 1744 годом, он ввел следующую краткую формулу: „В поэме [т. е. в стихах] все части определены известною мерою и притом имеют согласие складов в силе и звоне“ (§ 4). В печатном варианте Риторики эта формула уточнена: „Поэма состоит из частей, известною мерою определенных, и притом имеет точный порядок складов по их ударению или произношению“ (§ 8).

Определив в своем Письме, каково должно быть в основном строение русских стихов, и дав примеры их, Ломоносов попытался вместе с тем указать — „для краткости времени“ только в общих чертах, — какими выразительными качествами обладают и в каких поэтических жанрах применимы те или иные стихотворные размеры: что уместно „только в песнях“, что пригодно „в торжественных одах“, что повышает „материи благородство, великолепие и высоту“, что „способно к изображению крепких и слабых аффектов, скорых и тихих действий“ и т. д.

Чрезвычайно важны те отчетливо сформулированные Ломоносовым общие „основания“, на которых он строит свое рассуждение о русском стихотворстве. Поэтическая речь, — говорит он, — должна покоиться на „природном нашего языка свойстве“; нельзя вносить в наш язык из других языков то, „что ему весьма несвойственно“; если другие языки менее „изобильны“, чем русский, и если этой их „скудостию“ обусловлены некоторые особенности иностранной поэзии, то в этом не следует ей подражать, хоть и нельзя, с другой стороны, оставлять без внимания то „хорошее“, что в ней есть.

Таким образом, уже в этом раннем своем произведении Ломоносов ясно очертил общие основания всей будущей своей литературной, литературоведческой и языковедческой деятельности: он считал, что русская литература, не отгораживаясь от иностранной, должна итти своим самобытным путем, сообразованным с богатыми возможностями русского литературного языка, который следует развивать соответственно природным его свойствам и очищать от всего, что ему чуждо.

Следует отметить, что заглавие Письма принадлежит, очевидно, первому его издателю, Дамаскину Рудневу, а не Ломоносову. Сам Ломоносов в тексте Письма называет свою статью О нашей версификации вообще рассуждением. Судя по тому, что в первой публикации эти слова выделены курсивом, можно полагать, что в рукописи они были подчеркнуты и что так именно намеревался Ломоносов озаглавить свою работу в печати.

¹ Ода, которую... — Речь идет о приложенной к данному Письму Оде на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года. По сообщению Я. Я. Штелина, ода была поднесена императрице Анне, и при дворе „все читали ее, удивляясь новому размеру“ („Москвитянин“, 1850, ч. I, отд. III, стр. 4), однако же напечатана она была впервые лишь одиннадцать лет спустя — в Собрании разных сочинений Ломоносова. СПб., 1751, кн. I, стр. 157—171. Отрывки из нее введены Ломоносовым в качестве примеров в текст Риторики 1744 г. (§§ 53, 54, 79, 100, 105 и 112) и Риторики 1748 г. (§§ 68, 163 и 203).

² в российском языке... все коротки. — Ср. § 34 Грамматики, где идет речь о долгих и коротких слогах у греков и римлян.

³ — об эволюции взглядов Ломоносова по этому предмету см. ниже (стр. 899), в прим. 12 к Предисловию о пользе книг церковных.

⁴ противно учинил... за долгие почел. — Эти мысли высказаны Смотрицким в Славенской грамматике, часть 4, О просодии стихотворной (лл. 333 об. — 334). При делении гласных на долгие и краткие Смотрицкий воспроизвел соответствующие правила греческой просодии, механически применив их к русскому алфавиту. На это и указывает Ломоносов, говоря ниже, что „Славенския грамматики автору на ум пришло долгость и краткость слогов совсем греческую, а не латинскую принять“.

⁵ „Сарматская хронология“ — Ломоносов имеет в виду следующие слова Смотрицкого: „Матфей Стрийковский, каноник самонтский, дей славенских хронограф достоверный, в четвертой своея Хронологии книзе, пишет: Овидия славного, оного латинского поэту, в сарматских народ заточении бывша и языку их совершение навыкша, славенским диалектом, за чистое его, красное и любоприемное, стихи или верши писавша. За еже возможну стихотворну художеству в славенском языце? и аз быти судив, по силе вкратце правила его по мне тожде искуснее творити хотевшим божиею помощью предлагаю“ (Славенская грамматика, л. 331). — „Сарматской хронологией“ Матфея Стрийковского Смотрицкий называет книгу: Stryjkowski, Maciej. Która przedtem nigdy światła nie widziała Kronika polska, litewska, žmudzka i wszystkiej Rusi. Králewec, 1582, fol. [Стрыйковский Матфей. Никогда до сих пор не издававшаяся Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси. Кенигсберг, 1582]. Существует русский перевод этой книги, датированный 1688 годом (Рукописное отделение Библиотеки АН СССР, 32, 11, 14).

⁶ Ежели Овидий, будучи в ссылке в Томах — в 9 г. н. э. Овидий был сослан Августом на берега Черного моря, в страну гетов и сарматов, и поселен в г. Томы (ныне Констанца в Румынии).

⁷ Materiam quaeris?... — Упоминаемое здесь Похвальное слово Августу, которое Овидий написал будто бы на гетском языке, не сохранилось.

⁸ Счастлива красна... бойся того подопнуть. — Оба двустишия принадлежат Ломоносову. Это — первые на русском языке гекзаметры и пентаметры античного типа, написанные тоническим размером.

⁹ ... благоволив тебе с отцем — пример „иройского или шестомерного“ стиха, приведенный Смотрицким в его Грамматике (часть 4, О просодии стихотворной, л. 341).

¹⁰ По оному королларию, в котором сие правило счастливо предложено — речь идет о королларии I Нового и краткого способа Тредиаковского (изд. 1735, стр. 4), где говорится, что „все речения единосложные не могут быть, как токмо долгие“.

¹¹ — Начало Элегии I Тредиаковского, приведенной им в качестве примера „гекзаметра“ (Новый и краткий способ, стр. 48—52).

¹² В сокровище нашего языка — к теме „о преимуществах российского языка“ Ломоносов обращался неоднократно. См. Филологические исследования, п. 5 (стр. 763) и примечания к этому пункту (стр. 945, прим. 4).

¹³ наши гексаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели — Ломоносов полемизирует в данном случае с Тредиаковским, согласно теории которого, изложенной в Новом и кратком способе, „эксаметр наш не может иметь ни больше, ни меньше тринадцати слогов“ (стр. 23; ср. там же правило I на стр. 7 и вторую часть правила IX на стр. 14).

¹⁴ такую волю дать, чтобы вместо хорея свободно было положить ямба, пиррихия и спондея — Ломоносов имеет в виду следующие слова Тредиаковского: „Стих героический российский состоит в тринадцати стопах, в первой стопе приемлющий спондея — —, пиррихия U U, хорея, или инако трохея — U, иамба U —; во второй, третьей (после которыя слогу пересечения долгому надлежит быть), четвертой, пятой и шестой такожде“ (Новый и краткий способ, правило I, стр. 7).

¹⁵ Неосновательное оное употребление, которое в Московские школы из Польши принесено — „Московскими школами“ Ломоносов называет в данном случае московскую Славяно-греко-латинскую академию.

„Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие“, июнь 1755 г., стр. 521).

¹⁶ оды, которую Боало Депро на сдачу Намура сочинил — Намюр, главный город одной из провинций Бельгии, был осажден в мае 1692 г. армией Людовика XIV и 30 июня того же года капитулировал. Цитируя оду Буало, посвященную этому событию, Ломоносов, вероятно, совершенно сознательно задевал Тредиаковского: Ода на сдачу города Гданска (1734 г.), которую Тредиаковский выдавал за оригинальную, была в сущности переводом оды Буало. Цитированные Ломоносовым стихи Буало были переданы Тредиаковским так:

Кое трезвое мне пианство
Слово дает к славной причине?

Музы! не вас ли вижу ныне?

(В. Тредиаковский. Ода
торжественная о сдаче
города Гданска. СПб., 1734)

¹⁷ — Этот стих принадлежит Ломоносову так же, как и все последующие приводимые им стихотворные примеры.

¹⁸ Неправильными и вольными стихами... пиррихия положить. — Здесь Ломоносов опять полемизирует с Тредиаковским, для которого основным мерилом „правильности“ стиха было количество слогов: стихи, содержащие нечетное число слогов (девять, семь, пять), он признавал „правильными“, а содержащие четное число слогов (восемь, шесть, четыре) — „неправильными“ (Новый и краткий способ, стр. 70—81). Ломоносов намекает в этом случае также и на цитированное выше „правило I“ Тредиаковского, допускавшее замену ямбической или хореической стопы пиррихием (там же, стр. 7).

¹⁹ ... прочитать не может. — Намек на Тредиаковского, который считал обязательной цезуру после седьмого слога и мотивировал это тем, что „мера духа человеческого требует того“ и что „на седьмом слоге несколько надлежит отдохнуть“ (Новый и краткий способ, правила II и III, стр. 8—9).

²⁰ Чистые ямбические стихи ... великолепие и высоту умножают. — Это положение Ломоносов выдвигает в противовес Тредиаковскому, который относился отрицательно к ямбическому стиху: „тот стих ... весьма худ, который весь иамбы составляют или большая часть оных“ (Новый и краткий способ, правило I, стр. 7).

²¹ Причины тому никакой не вижу ... употреблять можно было? — Опять прямая полемика с Тредиаковским, который, допуская только женскую рифму, говорил: „Хотя в маловажных или шуточных стихах иногда кладется та [рифма] на кончаемом [слоге], но и то по нужде, да и весьма долженствует быть редко“ (Новый и краткий способ, стр. 23).

²² ... ходулях — Ломоносов имеет в виду эпиграмму Тредиаковского „На человека, который, вошед в честь, так начал бы гордиться, что прежних своих равных другов пренебрегал бы“:

Нужды, будь вин жаль, нет мне в красовулях,
Буде ж знаться ты с низкими перестал,

Ин к себе притти позволь на ходулях.

(Новый и краткий способ, стр. 82).

О рифме „красовулях — ходулях“ Ломоносов упомянул еще раз в своем стихотворном ответе Зубницкому (1757 г.):

Никто не поминай нам подлости ходуль

²³ Подлинно, что всякому ... странны кажутся — „сочетанием стихов“ Тредиаковский называет чередование стихов, кончающихся ударным слогом, со стихами, кончающимися неударным слогом, и доказывает, что подобное сочетание стихов „не может введено быть в наше стихосложение“ (Новый и краткий способ, стр. 21—24).

²⁴ Никогда бы мужеская ... — Намек на следующие слова Тредиаковского: „Таковое сочетание мужских и женских стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежную и самым цветом младости своея сияющую эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего арапа“ (Новый и краткий способ, стр. 23—24). Далее Тредиаковский делает следующий вывод: „Следовательно, сочетание стихов, каково французы имеют, и всякое иное подобное в наше стихосложение введено быть не может и не долженствует“. На экземпляре Нового и краткого способа (стр. 23—24), принадлежавшем Ломоносову, написано против этих слов его рукой: Herculeum argumentum ex Arcadiae stabulo [Геркулесово доказательство из конюшни в Аркадии]. Смысл этого латинского замечания Ломоносова заключается, как думают, в том, что подобно тому, как Геркулес не на словах, а на деле доказал возможность очистки Авгиевых конюшен, так и он, Ломоносов, не теоретически, а практически, т. е. своими стихами докажет возможность сочетания мужских и женских рифм. Неудачное уподобление мужской и женской рифм дряхлому „арапу“ и молодой „эвропской“ красавице дало содержание позднейшей эпиграмме Ломоносова, написанной, вероятно, в начале 1750-х годов: „Я мужа бодрого из давних лет имела“.