ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
М. В. ЛОМОНОСОВА.
Въ исторiи русской литературы Ломоносовъ занимаетъ почетное место. Восемнадцатый векъ создалъ ему такую прочную славу, что ея поколебать не могла критическая мысль XIX столетiя, безпощадная къ старымъ богамъ. Прошло уже более полутораста летъ съ техъ поръ, какъ началась его литературная деятельность, а светлый образъ его по прежнему незыблемо высится въ благодарной памяти потомковъ...
Чемъ дальше отходятъ событiя въ сумракъ прошлаго, темъ безпристрастнее и разностороннее делается судъ исторiи, — темъ настоятельнее сознается необходимость этого суда.
Вотъ почему на этомъ празднике, посвященномъ памяти Ломоносова, оцениваются различныя стороны его разнообразной деятельности.
Вотъ почему и литературное творчество его должно быть выяснено сегодня съ возможной полнотой.
Не страшенъ Ломоносову судъ исторiи!.. Отпадутъ некоторыя ошибочныя мненiя о немъ, расширятся сужденiя узкiя, сузятся широкiя... Въ результате, яснее сделается великiй писатель: проявятся въ его образе новыя черты, въ жизни и литературной деятельности его откроются новыя стороны...
Переоценка этой великой русской ценности приведетъ къ ея возвеличенiю...
*
Общiй голосъ установилъ, что съ Ломоносова начинается новая русская литература, что онъ — «отецъ русской поэзiи»... Изследователь къ этому решительному сужденiю обязанъ сделать оговорку: такое утвержденiе понимать надо условно, — ведь новая русская литература начинается еще съ XVII столетiя... Да и въ начале XVIII у Ломоносова были предшественники въ лице Прокоповича, Кантемира и другихъ.
Ломоносовъ ввелъ въ нашу литературу классицизмъ — говоритъ готовое мненiе... Но историкъ напомнитъ, что многiя характерныя черты литературнаго классицизма определились у насъ раньше, — еще въ творчестве юго-западно-русскихъ писателей, — что въ XVII столетiи успешно культивировался этотъ классицизмъ въ творенiяхъ Симеона Полоцкаго и его учениковъ...
Принятое мненiе заявляетъ, что Ломоносовъ создалъ русскую хвалебную оду, — новый у насъ литературный видъ лирическаго творчества... Въ ответъ на это утвержденiе можно указать на панегирики XVII столетiя, отмеченные чертами, характерными для Ломоносовскихъ одъ...
— утверждаетъ сложившееся мненiе... Добросовестный изследователь спешитъ указать, что тоническiй стихъ намечается у насъ еще въ XVII веке, въ творенiямъ Симеона Полоцкаго. Онъ напомнитъ, что при Петре были неоднократные и, при томъ, удачные опыты въ этомъ направленiи, — что теорiю новаго стиха высказалъ первый Тредiаковскiй...
Ломоносовъ создалъ русскiй литературный языкъ... И сейчасъ же историкъ разскажетъ о техъ вековыхъ усилiяхъ, которыя проявилъ русскiй народъ, когда въ XVII столетiи и при Петре неустанно ковалъ свой новый языкъ изъ причудливаго сплава разныхъ чужихъ наречiй.
Какимъ же образомъ сложились эти «готовыя мненiя», съ которыми борется историкъ?
Великiй человекъ, вносящiй въ жизнь новыя начала, всегда имеетъ предшественниковъ. Они облегчаютъ реформатору его созидающую работу... Они пролагаютъ дороги, указываютъ ему средства, подсказываютъ прiемы и часто своимъ опытомъ удерживаютъ отъ ошибокъ.
Но не имъ воздвигаются трiумфальныя арки: слава всякаго новаго дела связывается, обыкновенно, съ именемъ того счастливца, который успешно довершаетъ начатое до него.
Оттого современники присудили Ломоносову пальму первенства за его «начинанiя» въ разныхъ областяхъ русской литературной жизни... Но историкъ доказалъ, что этотъ приговоръ справедливъ относительно, — что готовыя мненiя, сложившiяся на основанiи этого приговора, нуждаются въ исправленiяхъ и дополненiяхъ...
И на другихъ основанiяхъ, более прочныхъ и устойчивыхъ, укрепитъ историкъ славу великаго Ломоносова!..
Определивъ предшественниковъ поэта, онъ установитъ связи, неразрывно соединяющiя Ломоносова съ прошлымъ; этимъ самымъ онъ докажетъ, что въ исторiи русской поэзiи онъ — явленiе не случайное, а закономерное, характерное для русской жизни всего XVIII столетiя... Это заключенiе приведетъ его къ выводу, что Ломоносовъ, подобно Петру Великому, есть яркое воплощенiе царственной воли русскаго народа и потому историческое и нацiональное значенiе его велико и безспорно!
*
Ценность историческихъ явленiй определяется не только ихъ связью съ прошлымъ, но и значенiемъ ихъ для будущаго. И потому, новый вопросъ возникаетъ передъ историкомъ: «какое влiянiе на последующихъ русскихъ писателей имелъ Ломоносовъ?»
Стоитъ вслушаться въ многоголосный хоръ русскихъ критиковъ XVIII, особенно XIX столетiя, чтобы понять, какъ велико было его влiянiе! Стоитъ перечитать лирическiя произведенiя XVIII столетiя, — и окажется, что своими одами онъ подчинилъ себе творчество Хераскова, Державина, Дмитрiева, Богдановича, Капниста и многихъ другихъ, крупныхъ и мелкихъ одописцевъ XVIII века, начала ХІХ-го... Все они находились подъ впечатленiемъ его торжественныхъ песнопенiй. Они взяли излюбленную имъ литературную форму — «торжественную оду», они усвоили его манеру письма, заимствовали найденные имъ образы... А ведь къ концу XVIII столетiя русская жизнъ изменилась кореннымъ образомъ: наросли новые интересы, сложились новыя мiросозерцанiя, явились новые люди... Темъ значительнее делается тайна Ломоносовскихъ влiянiй на русскую поэзiю.
Темъ съ бо́льшимъ вниманiемъ возьмется теперь историкъ за разгадку этой тайны. Отбросивъ «готовыя мненiя», въ творенiяхъ поэта онъ прояснитъ черты творца и постарается открыть то, что̀ чаровало вдохновенiе стихотворцевъ, что̀ выражало настроенiе читателей XVIII века!..
*
Первая оригинальная ода Ломоносова: «На взятiе Хотина», — произведенiе живое и вдохновенное. Въ ней юноша-поэтъ сумелъ выразитъ свое восторженное преклоненiе передъ генiемъ Петра и гордую любовь къ родине...
Чувства его были искренни, и грандiозные образы, найденные имъ для воплощенiя этихъ чувствъ, вполне отвечали возвышеннымъ переживанiямъ тогдашняго русскаго общества.
Историческiй моментъ былъ интересный...
Благодаря могучимъ усилiямъ Петра, Россiя внезапно возстала изъ небытiя — и вся Европа съ изумленiемъ и страхомъ оглянуласъ на неведомаго ей севернаго великана...
Полтавскiй бой былъ самымъ величественнымъ моментомъ всей русской исторiи XVIII века. Здесь, на ратномъ поле, генiй Россiи впервые померился силами съ генiемъ Запада, и — победилъ его... Трудно представитъ, какъ страшно измениласъ самооценка русскаго человека после этой победы!.. Недавно еще ученикъ, на себя смотревшiй чуть ли не съ презренiемъ, теперь безмерно выросъ онъ въ собственныхъ глазахъ! Въ этой переоценке своего нацiональнаго достоинства — источникъ героическихъ настроенiй всего XVIII века.
Впечатленiе отъ деянiй Петра и память о славной «Полтавской баталiи» определили пафосъ этихъ настроенiй1*). Оттого блескъ феерическаго величiя лежитъ на всемъ этомъ столетiи, — бурномъ и яркомъ, когда неудержимо выросталъ русскiй патрiотизмъ, а вместе съ нимъ росла народная гордость и углублялась любовь къ родине.
Ломоносовъ первый изъ русскихъ поэтовъ воспелъ свою торжествующую родину... Онъ былъ русскимъ художникомъ, воплотившимъ въ поэтическомъ слове пафосъ века. И впервые въ его юношеской оде: «На взятiе Хотина» ярко и пышно расцветился этотъ пафосъ...
Слабы и бледны две следующiя оды Ломоносова (1741 г.), сочиненныя въ Петербурге. Яркiе образы первой оды затуманились въ нихъ и поблекли подъ гнетомъ вычурныхъ и надуманныхъ украшенiй... Угасли живыя, искреннiя чувства, померкло вдохновенiе...
Какъ связать резко-определенную индивидуальность молодого Ломоносова съ этими холодными, безликими произведенiями?
Бiографiя поэта объяснитъ намъ это: въ одахъ 1741 года онъ выступилъ въ роли поэта «по обязанности»... Онъ долженъ былъ сочинять — и при томъ только такъ, какъ сочиняли академическiе поэты — Юнкеръ, Штелинъ и Тредiаковскiй2*).
Въ ихъ произведенiяхъ былъ заданъ ему тонъ, подсказаны были готовые образы, предписаны прiемы творчества...
Впрочемъ, не только требованiя жизни обязывали Ломоносова сдерживать свое вдохновенiе, скрывать чувства, рабски следовать готовымъ образцамъ, — на этотъ путь властно толкало его и тогдашнее рацiоналистическое пониманiе поэзiи... Французскiе теоретики требовали отъ поэта прежде всего знанiя правилъ, «науки стихотворства»... Они навязывали поэзiи утилитарное пониманiе целей, вносили дидактизмъ въ творчество, холодному разсчету подчиняли свободное вдохновенiе...
*
Когда на Россiйскiй престолъ вступила Елисавета Петровна, по словамъ Ломоносова, совершилось великое чудо... Богъ взглянулъ на Россiю «кроткимъ окомъ» —
«И, видя въ мраке ту глубокомъ,
Со властью рекъ: «да будетъ светъ!» —
И бысть!..
Тьма претворилась въ светъ, скорбь сменилась радостью, буря — тишиной, зима — весной:
«И намъ является прекрасная весна!
Отъ ней неистовы бореи убегаютъ,
Отъ ней прiятные зефиры вылетаютъ!».
Для Ломоносова она — «венчанное солнце», которое даритъ землю светомъ и тепломъ; она — роса, оживляющая природу; она — светозарная Дiана, поражающая стрелами титановъ!.. Утомленной Россiи принесла она въ даръ ту благодатную тишину, подъ кровомъ которой расцветаютъ науки, искусства, — развивается и углубляется духовная сила народа...
Кончилась власть большихъ и малыхъ бироновъ... Восторжествовали русскiя нацiональныя начала... Такъ, по крайней мере, казалось Ломоносову, особенно когда въ 1745 году онъ сделанъ былъ академикомъ... Для него это было великимъ торжествомъ молодой русской науки, нравственной победой Россiи...
Тогда, воодушевленный чувствомъ безмерной признательности, «ликуя и веселясь», сталъ онъ воспевать Императрицу Елисавету... Съ ея образомъ соединилось для него все, что̀ было ему дорого — Петръ, Россiя и наука.
Россiя, полная гордаго покоя, въ виде величественной женщины возлежитъ, отъ одного края мiра до другого, опираясь локтемъ на снежныя вершины Кавказа, — вотъ, державный образъ, который настойчиво преследуетъ теперь воображенiе поэта.
— божественный генiй-хранитель ея.
«Онъ — Богъ; онъ — Богъ твой былъ, Россiя»! — восклицаетъ поэтъ, — «былъ», «есть» и «будетъ» — повторяетъ онъ неразъ въ различныхъ своихъ произведенiяхъ...
Онъ веритъ въ святую истину своихъ словъ потому, что теперь «стихъ его сложенъ изъ похвалъ правдивыхъ», — потому, что теперь поетъ онъ не въ угоду людямъ, не страха ради, не ради награжденiя, а ради одной правды:
«Ни злости не страшусь, не требую добра,
Не ради васъ пою — для правды, для Петра!»
— съ гордостью, во всеуслышанiе, заявляетъ онъ.
Теперь въ его одахъ реторика, мало по малу, исчезаетъ, уступая место сердечному красноречiю; тускнеетъ классицизмъ; реже появляются античные боги... На смену старымъ прiемамъ и шаблоннымъ образамъ являются новые, свежiе и яркiе...
Съ особой любовью воспеваетъ онъ теперь природу, ея многообразныя красоты, ея божественное могущество и творческiя силы.
Воображенiе рисуетъ ему величественную картину: благосклонная и доброжелательная, возседаетъ державная Натура на блещущемъ престоле, окруженная силами и явленiями мiровой жизни... Она —
«Между стихiй смиряетъ споръ,
Сосцами всяку плоть питаетъ,
Зелену ризу по лугамъ
И по долинамъ расширяя,
Изъ устъ зефирами дыхая...»
Смелой и широкой кистью рисуетъ теперь Ломоносовъ величественно-унылыя картины далекаго севера, зимы, бурнаго моря, покрытаго льдами... Изъ русскихъ поэтовъ онъ первый сумелъ найти эти картины, первый оценилъ ихъ своеобразную красоту.
Его воображенiе любитъ представлять титановъ, раздирающихъ облака. Онъ вдохновляется картинами созданiя мiра, претворенiя мрака въ светъ, великими явленiями, когда сотрясаются горы, и реки текутъ вспять...
У Ломоносова была душа, которая вдохновлялась всемъ «грандiознымъ» и «сверхчеловеческимъ»...
Это характерная особенность ломоносовской Музы. Но не чуждалась эта Муза и мирныхъ настроенiй...
Тихiй, сiяющiй день, когда
«Межъ бисерными облаками
Сiяетъ злато и лазурь»...
«Отъ ризы сыплетъ светъ румяный
Въ поля, въ леса, во градъ, въ моря!»
Ночное небо, распростертое надъ землей, «шатру подобно», тихо сверкающее звездами, — все это картины природы, величаво-спокойной и божественно-прекрасной... Душевнымъ миромъ проникнуты эти картины, о безмятежной созерцательности умиротвореннаго поэта благовествуютъ оне...
Много красивыхъ образовъ нашелъ Ломоносовъ и въ другихъ явленiяхъ жизни. Для примера, можно привести изображенiе коня Императрицы Елисаветы:
«Крутитъ главой, звучитъ браздами
И топчетъ бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!»
Титаническiй образъ «Борея съ мерзлыми крылами», «Ликующiй Петрополь» и «коленопреклоненная Москва» съ седыми волосами — это образы, введенные въ нашу поэзiю Ломоносовымъ. Величiе Петра на ратномъ поле — впервые оценено имъ...
Все такiя «открытiя» свидетельствуютъ о томъ, что поэтъ старался освободиться отъ гнета шаблона и традицiи...
Это сказывается также и въ исканiяхъ новой формы хвалебной оды...
И вотъ, вместо прежней тяжеловесной оды, онъ создаетъ грацiозное произведенiе, теплое по настроенiю, искреннее по тону, свободное отъ «правилъ», — это одна изъ позднейшихъ одъ, въ честь любимой Монархини Елисаветы Петровны:
«Когда ночная тьма скрываетъ горизонтъ,
Скрываются поля, брега и понтъ...
Чувствительны цветы во тьме себя сжимаютъ,
Отъ хладу кроются и солнца ожидаютъ...
Но только лишь оно въ луга свой лучъ прольетъ, —
Открывшись въ теплоте, сiяетъ каждый цветъ,
Богатства красоты предъ онымъ отверзаетъ
И свой прiятный духъ, какъ жертву, изливаетъ...
Подобенъ солнцу твой, Монархиня, восходъ,
Усердны предъ тобой сердца мы отверзаемъ
И жертвы верности нелестной изливаемъ».
Въ этомъ задушевномъ стихотворенiи красота и искренность чувствъ воплощены въ картину, изумительную по своему изяществу.
Великiй поэтъ не только нашелъ себя, но и своимъ ученикамъ указалъ путь, куда имъ идти, — къ искренности и простоте чувства, къ художественной правде, — путь, который исторiю нашей поэзiи приведетъ къ кристальному творчеству Пушкина!
Итакъ, «форма» Ломоносовскихъ одъ не осталась неподвижной: съ теченiемъ времени, она изменилась къ лучшему. Развивался и стихотворный языкъ Ломоносова; поэтъ работалъ надъ нимъ упорно — и, победивъ все трудности, достигъ совершенства: удивительной мягкости, прозрачности выраженiй, грацiозности словесныхъ украшенiй... Онъ овладелъ великой тайной гармонiи формы и содержанiя, нашелъ разнообразiе стихотворныхъ размеровъ и свободу построенiя...
Изменилось и содержанiе Ломоносовскихъ одъ. Прежде оно было трудно уловимо, — хитроумныя украшенiя всегда туманили основную идею произведенiя: теперь мысль поэта делается яснее, рельефнее... Она властно приковываетъ къ себе вниманiе читателя... Форма делается все прозрачнее и отходитъ на второе место.
Уже въ одной изъ первыхъ Елисаветинскихъ одъ Ломоносова: «На день восшествiя на престолъ Императрицы Елисаветы Петровны» (1747) — проясняются эти новыя черты его творчества. Въ этомъ произведенiи свободно и безстрашно, во весь ростъ, встаетъ передъ нами Ломоносовъ, — созданiе Петра и провозвестникъ его державной воли:
Особенно интересна ода его: «На восшествiе на престолъ Императрицы Екатерины».
Резко осудивъ нерусскую политику Петра III, поэтъ, объятый возмущенiемъ, восклицаетъ:
«Слыхалъ ли кто изъ въ светъ рожденныхъ,
Чтобъ торжествующiй народъ
Предался въ руки побежденныхъ?
О, стыдъ! о, странный оборотъ!»
— и обращается къ тому же Петру III со словами:
«Теперь злоумышленiе въ яме
За гордость сверженно лежитъ!».
Далее следуетъ знаменательное воззванiе поэта къ новой властительнице:
«Услышьте, судiи земные,
И все державныя главы!
Отъ буйности блюдитесь вы
Но ихъ пороки исправляйте
Ученьемъ, милостью, трудомъ!
........
Народну наблюдайте льготу!»
Затемъ поэтъ обращается къ иностранцамъ, которые, за время царствованiя Петра III, опять сделались опасны для русскаго нацiонализма:
«А вы, которымъ здесь Россiя
Даетъ уже отъ древнихъ летъ
Довольство, вольности златыя,
Какой въ другихъ державахъ нетъ!
........
На то ль склонились къ вамъ Монархи
И согласились Іерархи,
Чтобъ древнiй нашъ законъ вредить?
........
И вместо, чтобъ вамъ быть межъ нами
Въ пределахъ должности своей
Считать насъ вашими рабами
Въ противность истины вещей?»
Это — «хвалебная ода»? Это — приветъ Монархине-иностранке, вступающей на россiйскiй престолъ?.. Нетъ, это — суровое и безстрашное обличенiе!..
Придворный поэтъ, сочинявшiй заказныя хвалы, превратился теперь въ разгневаннаго пророка, обличающаго, карающаго, грозящаго, глаголомъ жгущаго сердца людей...
̀ могутъ они сделать съ одой, — какъ холодный придворный панегирикъ можно превратитъ въ смелое публицистическое произведенiе. И урокъ этотъ не пропалъ даромъ...
Державинъ пошелъ по указанному пути; вследъ за нимъ Радищевъ, Капнистъ, Карамзинъ и многiе другiе поэты въ хвалебныхъ одахъ выражали свои политическiе взгляды...
Когда Ломоносовъ оценилъ мечты и дела Екатерины, — онъ проникся уваженiемъ къ ней.
Не жизнерадостной, светозарной Дiаной, — строгой Минервой представилась поэту Императрица Екатерина... Она — не богиня, не «лучезарное солнце», какъ Елизавета, — она — мудрый человекъ, «мать отечества», которая —
...«о подданныхъ покое
Печется, ночь вменяя въ день».
Въ одной изъ последнихъ своихъ одъ Ломоносовъ перечисляетъ заслуги Императрицы Екатерины передъ русскимъ обществомъ. И дважды слово «общество» повторяется въ оде, и оба раза это слово пишетъ онъ съ заглавной буквы... Это характерно!..
Определяя общественное значенiе деянiй Императрицы, «певецъ Титановъ и Гигантовъ», на склоне летъ, обращается въ «певца Общества»...
*
Въ одахъ выразилъ Ломоносовъ общественную ценность своей личности. Но среди его произведенiй есть несколько такихъ, въ которыхъ выразились интимныя стороны его души. Еще заграницей онъ увлекался творчествомъ эпикурейца-Гюнтера и, подражая ему, сочинилъ несколько стихотворенiй въ анакреонтическимъ духе.
И вотъ, за годъ до смерти, пишетъ онъ стихотворенiе: «Разговоръ съ Анакреономъ». Въ этомъ произведенiи онъ повествуетъ, какъ убеждалъ его греческiй поэтъ предаться легкокрылой радости и воспевать любовь.
Речи Анакреона были увлекательны, и Ломоносовъ почувствовалъ —
«... жаръ прежнiй
Въ согревшейся крови».
— но воспевать утехи любви онъ уже не могъ.
Хоть въ любви нашъ поэтъ, по его словамъ, и «не былъ лишенъ» «нежности сердечной», но «восхищался онъ более героевъ вечной славой», и «струны по неволе звучали ему только геройской шумъ».
Къ тому же все колебанiя его разрешаются, когда вспоминаетъ онъ суроваго Катона, — тогда онъ окончательно побеждаетъ все искушенiя Анакреона...
Не трудно заметить, что въ этомъ произведенiи Ломоносовъ разсказалъ свою жизнь. Онъ могъ сделаться поэтомъ-эпикурейцемъ, такъ какъ отъ природы не лишенъ былъ нежности сердечной, но онъ оставилъ Анакреона и пошелъ вследъ за Катономъ, который воодушевилъ его своей «упрямкой славной» и указалъ ему на трудный путъ служенiя родине...
Но и Катонъ не овладелъ Ломоносовымъ всецело, — широта и богатство души удержали его отъ всяческой односторонности и узости... Любовь къ радостямъ жизни онъ сочеталъ съ готовностью безбоязненно идти на встречу тяжкимъ лишенiямъ, подвигамъ и борьбе...
Онъ — мудрецъ, который въ своемъ бодромъ и ясномъ мiросозерцанiи, — помирилъ жизнерадостный эпикуреизмъ и строгiй стоицизмъ, воплотилъ суровый и, вместе, светлый взглядъ на жизнь.
*
Таково отношенiе Ломоносова къ мудрости языческаго мiра. Въ своихъ духовныхъ произведенiяхъ онъ выясняетъ религiозныя стороны своей личности.
Поэзiей Св. Писанiя увлекался онъ еще въ юности... Въ зреломъ возрастъ это увлеченiе сказалось въ его оригинальномъ творчестве (Утреннее и Вечернее размышленiя о Божьемъ величестве), а также въ стихотворныхъ переложенiяхъ псалмовъ и книги Іова.
, — вотъ мотивъ, который является основой почти всехъ его духовныхъ произведенiй.
не можетъ быть мериломъ вещей, — мiръ созданъ по замысламъ, которые превышаютъ силы человеческаго разума.
Ломоносовъ не сталъ на сторону Іова — онъ всецело на стороне Бога и сверху внизъ смотритъ на безсильную тоску человека, отравленнаго безпросветнымъ пессимизмомъ. Произведенiе, безотрадное по духу, въ переделке Ломоносова обратилось въ величавый гимнъ Творцу; ропотъ человека разрешается у него въ убежденiе, что Богъ —
«все на пользу нашу строитъ».
А потому человекъ долженъ безропотно нести тяжелый яремъ жизни...
Но не во всехъ духовныхъ произведенiяхъ Ломоносова найдемъ мы такiя примирительныя стремленiя. Жизнь захватывала нашего поэта: часто она отрывала его вдохновенныя очи отъ Бога-Творца... Борьба, которую пришлось Ломоносову вести въ это время въ жизни, вносила тревогу и страсть въ его мятежную душу; эти земныя переживанiя отразились на выборе техъ псалмовъ, которые особенно сильно проникнуты чувствомъ горечи и гнева на «враговъ Бога»... Для Ломоносова такими «врагами Бога», противниками божественной воли, были все «недоброхоты» Россiи и русской науки. На себя поэтъ смотрелъ, какъ на слугу Бога, апостола Его мудрыхъ веленiй... Оттого и въ гневныхъ жалобахъ царя Давида онъ услышалъ родное и близкое своей мятежной душе...
*
— въ нихъ онъ определилъ и отношенiе свое къ высочайшимъ проявленiямъ человеческой мудрости — къ науке и религiи.
Ученикъ Лейбница и Вольфа, онъ безъ труда сумелъ установить мудрое равновесiе между наукой и религiей. Но этого личнаго сознанiя ему было мало, — онъ хотелъ, чтобы весь русскiй народъ призналъ ихъ равноправiе, равноценность, даже тожество...3*).
Предки наши сознательно боролись съ разумамъ. Подобно всемъ людямъ средневековья, они боялись мысли, проклинали науку, прославляли ту простоту, которая не знаетъ критики, — все принимаетъ, ничего не испытуетъ, предъ таинственнымъ смиряется и съ нимъ не борется, опасаясь гнева Божьяго...
Ломоносовъ первый изъ русскихъ писателей вознесъ у насъ мысль человеческую на такую высоту, на какой въ Россiи до него она не подымалась никогда...4*)
Свой взглядъ на взаимоотношенiе религiи и науки полнее всего выразилъ онъ въ своемъ «Посланiи о пользе стекла». Въ этомъ произведенiи поэтъ выступаетъ въ качестве защитника и апостола «разума». Онъ утверждаетъ, что неправильное отношенiе къ работе человеческой мысли принесло знанiю много непоправимыхъ бедъ... Жертвами невежества пало много ученыхъ изследователей и испытателей тайнъ мiровой жизни... По его мненiю, первымъ изъ нихъ, былъ, — не более, не менее, — какъ Прометей, который низвелъ огонь на землю при помощи «зажигательнаго стекла», за что прослылъ «чародеемъ» и погибъ, побежденный мрачными силами невежества. Уже впоследствiи эту трагедiю ученаго облекли «знатными вымыслами», придали всему «неправый толкъ» — такъ сложился мифъ о похищенiи Прометеемъ огня съ неба и о божьей каре, которая за это постигла его.
«Коль много таковыхъ примеровъ мы имеемъ,
Что зависть, скрывъ себя подъ святости покровъ,
И груба ревность съ ней на правду строя ковъ,
Чемъ много знанiя погибло невозвратно!»
— горестно восклицаетъ поэтъ.
Устройство громоотвода и во времена Ломоносова многимъ представлялось «предерзостнымъ сопротивленiемъ гневу Божiю» — возстанiемъ человека противъ Бога...
покоренными силами природы.
«слабый умъ» человека, который, прикрываясь покровомъ святости, считаетъ грехомъ всякую попытку проникнутъ въ тайны мiровой жизни и отказывается изучатъ силы этой жизни въ явленiяхъ природы. Съ точки зренiя Ломоносова, такое изученiе вело къ познанiю Бога и укрепляло человеческую веру въ мудрость и могущество Творца...
«Природа, говоритъ онъ въ одномъ своемъ сочиненiи, естъ Евангелiе, благовествующее творческую силу, премудромъ и величество Творца! Не только небеса, но и недра земныя поведаютъ славу Божiю!»... Въ творенiяхъ Іоанна Златоуста, Василiя Великаго встретилъ онъ такое же возвышенное пониманiе Бога и мiровой жизни, — пониманiе широкое, которое свободно раскрывало врата науке въ таинственный мiръ божественныхъ откровенiй...5*).
Разумъ, ограниченный религiей, и религiя, просветленная разумомъ, — вотъ основы той Ломоносовской мудрости, въ которой нетъ внутренней дисгармонiи, которая сильна и свята своею близостью къ Богу.
*
Совсемъ иное отношенiе къ науке и разуму виделъ Ломоносовъ у современныхъ ему церковниковъ. Его «Гимнъ бороде» — это сатира, направленная не только противъ раскольниковъ, но и противъ всехъ, кто, прикрываясь знаменемъ церкви, «покровомъ святости», на самомъ деле былъ врагомъ знанiя и прогресса.
Горячо верующiй, возвышенно религiозно-мыслящiй, Ломоносовъ больно чувствовалъ, какъ великъ былъ разладъ между его мiросозерцанiемъ и русской действительностью. Въ своемъ «Гимне» онъ и выразилъ всю ту горечь, что накопилась въ его душе...
«продерзателемъ къ безстрашному кощунству». Его сатирическое произведенiе постановлено было «чрезъ палача подъ виселицею жечь», а самому автору, академику Ломоносову, было указано, какiя «жестокiя кары грозятъ хулителямъ закона и веры».
Такая угроза была высказана ему, — великому Ломоносову, который своими орлиными очами узрелъ Бога въ Его творенiи!..
Ломоносовская сатира и споръ его съ св. Синодомъ — это эпизодъ, характерный не только для русской исторiи, но и для всемiрной исторiи новаго времени. На переломе къ новой жизни свободная мысль во всей Европе пошла въ разрезъ съ устаревшими традицiями... И нашъ русскiй провозвестникъ державныхъ правъ разума вполне последовательно шелъ по стопамъ своихъ великихъ учителей Запада!
*
Разносторонне выразилъ себя Ломоносовъ въ своихъ поэтическихъ произведенiяхъ. Онъ выяснилъ себя, какъ художника, какъ общественнаго деятеля, какъ философа и религiознаго человека...
Остается, въ заключенiе, соединить все эти многообразныя черты въ одинъ человеческiй ликъ, — остается найти тотъ синтезъ, который определитъ всего Ломоносова, какъ своеобразную и оригинальную личность Петровской Руси... Русская исторiя поможетъ намъ, — она напомнитъ, что проблески новой жизни заметны сделались у насъ въ Россiи съ конца XVI века, — что въ XVII столетiи эта новая жизнь вступаетъ въ свои права и выдвигаетъ великаго Петра...
духовенства въ тоне Ломоносовской сатиры.. Татищевъ старается разрушить средневековое аскетическое мiросозерцанiе, доказывая, что человекъ имеетъ право радоваться и наслаждаться жизнью. Эти мерцающiе проблески новой мудрости впервые у Ломоносова проявляются свободно и открыто... Что̀ раньше поблескивало во тьме, въ виде отдельныхъ, разрозненныхъ искръ, то теперь, благодаря Ломоносову, загорается яркимъ светомъ, озаряющимъ всю русскую жизнь...
Интересы земли, земное счастье, свободный разумъ, естественное право, естественная мораль, — вотъ новыя понятiя, которыя овладеваютъ теперь сознанiемъ русскаго человека Ломоносовскаго склада... Эти понятiя принесены были къ намъ извне: они — созданiе Возрожденiя и Реформацiи.
На Западе эти понятiя взяты были съ бою, въ трудной и долгой борьбе. Они сложились и определились въ то время, когда аскетизмъ и мистицизмъ средневековья сменился свободнымъ и радостнымъ гимномъ въ честь земной жизни, — когда схоластика уступила свое место свободной науке, католицизмъ посторонился предъ реформацiей, — и, свободный отъ узъ, всталъ свободный человекъ новаго времени, прекрасный и радостный...
Человекъ въ полномъ значенiи этого слова, понимающiй жизнь широко и свободно...
изъ тьмы вековъ встаютъ передъ нами эти носители света, враги тьмы, апостолы прогресса...
Они — учители Ломоносова. Свое поэтическое вдохновенiе питалъ онъ поэзiей классицизма; критическое отношенiе къ родной старине было подсказано ему этими врагами обскурантизма; свое преклоненiе передъ свободнымъ разумомъ6*) онъ воспиталъ на философiи Лейбница, провозвестника новой жизни въ той Германiи, мудрость которой сложилась подъ влiянiемъ Возрожденiя и Реформацiи. Онъ сумелъ все свои душевныя способности развитъ широко и свободно, и первый изъ русскихъ поэтовъ въ апофеозе представилъ человека7*).
Его борьба съ тьмой невежества, его вера въ мощь разума, его преклоненiе передъ мудростью земли, его стремленiе къ свету, къ свободе жизни и творчества, — все это черты, позволяющiя историку сказать, что Ломоносовъ — , идеологъ и апостолъ новой жизни.
И понятнымъ сделается намъ теперь, почему съ детства такъ неудержимо тянуло его къ свету, къ звездамъ, къ восходящему солнцу...
«Утреннемъ размышленiи»... И гимнъ этотъ удивительно напоминаетъ тотъ вдохновенный приветъ, которымъ Пушкинъ, много летъ спустя, приветствовалъ все то же царственное солнце:
«Да здравствуетъ солнце,
Да скроется тьма!».
Знаменательна эта близость Ломоносова къ великому русскому гуманисту XIX столетiя, — «певцу земли и человека»... Она свидетельствуетъ, что Ломоносовъ, органически связанный съ прошлымъ своей родины, въ такой же мере принадлежитъ ея будущему... Онъ — основное звено, въ той великой цепи, что соединяетъ XVII векъ съ XIX-мъ. Онъ стоитъ на прямомъ пути отъ Петра къ Пушкину... Оттого слава его незыблема. Оттого сегодня, на этомъ всенародномъ празднике, историкъ съ глубокимъ благоговенiемъ вспоминаетъ его великое, светлое имя!...
Примечания
1*„Фонвизинъ“ говоритъ следующее: „Грозы Полтавской битвы провозгласили наше, уже безспорное водворенiе въ семейство Европейское. Сiи громы, сiи торжественныя победныя молебствiя отозвались на поэзiи нашей и дали ей направленiе. Следующiя эпохи, более или менее ознаменованныя завоеванiями, войнами блестящими, питали въ ней сей духъ воинственный, сiю торжественность, которая, можетъ бытъ, впоследствiи времени была ужъ больше привычка и подражанiе и потому не удовлетворительна, но на первую пору была она точно истинная, живая и выражала совершенно главный характеръ нашего политическаго быта“. Лира Ломоносова была отголоскомъ Полтавскихъ пушекъ. Напряженiе лирическаго восторга сделалось после него и, безъ сомненiя, отъ него общимъ характеромъ нашей поэзiи“.
2*) Для него, какъ человека прямого и откровеннаго, трудна была эта роль придворнаго поэта. Онъ самъ разсказывалъ, какъ разсердился однажды на Тредiаковскаго, который свое произведенiе выпустилъ въ светъ подъ его именемъ: „Мне и на мысль не приходили оды съ техъ поръ, какъ Тредiаковскiй, изъ рабскаго подобострастiя къ Бирону, сперва ему прохрипелъ какую-то оду, а потомъ, по его же повеленiю, накропалъ другую: „на восшествiе на престолъ малолетняго Іоанна“, и, чтобы этимъ рифмамъ датъ ходъ, означилъ подъ ними мое имя. Эта нелепая клевета такъ меня поразила, что я отрекся навсегда отъ одъ“.
3*) „Не здраво разсуждаетъ математикъ, говоритъ Ломоносовъ, ежели онъ хочетъ Божескую волю вымерять циркулемъ. Таковъ же и богословiя учитель, ежели онъ думаетъ, что по псалтири научиться можно астрономiи или химiи. Толкователи и проповедники Священнаго Писанiя показываютъ путъ къ добродетели, представляютъ награжденiе праведникамъ, наказанiе законопреступнымъ и благополучiе житiя, съ волею Божiею согласнаго. Астрономы открываютъ, кроме Божеской силы, великолепiя, изыскиваютъ способы и ко временному нашему блаженству, соединенному съ благоговенiемъ ко Всевышнему. Обои обще удостоверяютъ насъ не токмо о бытiи Божiемъ, но и о несказанныхъ къ намъ Его благодеянiяхъ. Грехъ всевать между ними плевелы и раздоры... Правда (наука) и вера суть две сестры родныя, , никогда межъ собою въ распрю придти не могутъ, разве кто, изъ некотораго тщеславiя и показанiя своего мудрованiя, на нихъ вражду всплететъ“.
4*) „Науку“ онъ считалъ „панацеею“: „зналъ, говорилъ онъ, Петръ Великiй, что ни законовъ, ни судовъ привести, ни честности нравовъ безъ ученiя философiи, и красноречiя не ввести“.
5*) Онъ высоко ценилъ сочувствiе св. Отцовъ къ природе и желанiе ихъ помирить изученiе ея съ религiей. „О, если бы въ ихъ время“, сказалъ онъ однажды, „известны были изобретенныя недавно астрономическiя орудiя и открыты тысячи новыхъ звездъ! Съ какимъ бы восторгомъ проповедники истины возвестили о новыхъ свидетельствахъ величiя, мудрости и могущества Творца!“.
6*) По его словамъ, „въ Кiеве противъ чаянiя своего, нашелъ пустыя только словопренiя Аристотелевой философiи“. Въ этом отрицательномъ отношенiи — стать по отношенiю къ ней на точку зренiя гуманистовъ. Съ этой точки зренiя онъ не сошелъ никогда. Позднее говоритъ онъ следующее: „Декарту мы особливо за то благодарны, что онъ ученыхъ людей ободрилъ противъ Аристотеля, противъ самого себя и противъ прочихъ философовъ въ правде споритъ и темъ самымъ открылъ дорогу къ вольному философствованiю“.
7*) У Ломоносова встречаемъ мы такой гимнъ человеку: „образованность“ и „свободный опытъ“, говоритъ онъ, гонятъ
„... глубокую неведенiя тьму
Въ благословенный нашъ и просвещенный векъ,
человекъ!“.