Пыпин А. Н.: Ломоносов и его современники

Таким образом, характер был вовсе не таков, чтобы Ломоносова можно было представлять угнетаемым защитником интересов русской науки в Академии. Можно скорее пожалеть, что все условия положения русской науки были крайне неблагоприятны по непониманию или равнодушию к истинным пользам русской науки в тех сферах, от которых зависело обеспечить ее положение ^8* успехов русской науки впоследствии еще на сотню лет Академия все-таки не обходилась без выписных немцев, и при таких нравах Академия действительно не могла состоять. Можно пожалеть, что желание господствовать в Академии и необузданность характера помешали установиться здравым отношениям Ломоносова с двумя немецкими академиками, которые оказали тогда и после великие заслуги для русской науки, именно для русской историографии. Это были Шлцер и Миллер. Ни тот, ни другой тоже не были уступчивого характера, и особенно раздор Ломоносова с Миллером был, несомненно, вреден для успехов едва возникавшего исторического знания. Те неправильности, в которых Ломоносов обвинял Миллера, могли быть, как ученое мнение, предметом специальной критики, а не предметом обвинения в политическом недоброжелательстве, могли быть найдены неудобными в официальной речи, но не достойными осуждения по существу. Громадный исторический труд, совершенный Миллером в течение его жизни, остается лучшим оправданием Миллера против обличений, которыми осыпал его Ломоносов; таким же образом Ломоносов, который не мог не видеть исключительных дарований Шлцера и сам признавал их, никак не хотел допустить его занятий русской историей из-за опасения его иностранства, худого характера и возможных с его стороны занозливых речей о России, не предвидел, что этот самый Шлцер станет для русских исследователей учителем исторической критики.

Эта вражда к немцам изображается обыкновенно как особая патриотическая заслуга, хотя, быть может, иногда преувеличенная; но эти преувеличения были настоящей и печальной ошибкой. Дело в том, что пока не исполнились надежды Ломоносова, что русская земля будет рождать собственных Платонов и Невтонов, русские научные силы были до крайности скудны и, в серьезном смысле слова, в те годы ограничивались одним Ломоносовым. Только собственная бедность заставила обращаться к иноземным учителям, и мелочная, грубая война с ними нисколько не помогала делу русского просвещения; надо было заботиться только о том, чтобы их ученость шла больше на пользу их русским питомцам и чтобы в русском обществе укреплялось уважение к науке, водворению которого вовсе не помогали упомянутые баталии. А в укреплении уважения к науке такие немцы, как Миллер или Шлцер, могли бы быть для Ломоносова именно чрезвычайно полезными союзниками, а не врагами, какими он их делал. Из позднейших отзывов, например, Шлцера, можно видеть, что хотя способ действий Ломоносова и оставил в немецком очном известное враждебное чувство, но вовсе не помешал признанию его высоких достоинств, на почве которых было бы возможно их совместное действие на пользу русской науки.

ученого человека и писателя, надо вспомнить вообще, как относилось это общество к науке и литературе и их представителям. Это отношение было двойственное. С одной стороны, люди, несколько чуткие к умственным интересам и несколько приготовленные к их уразумению, находили удовольствие в новой литературе, . чувствовали почтение к начинавшим появляться русским ученым трудам в этих трудах виделось отражение, собственный опыт в той науке европейской, о которой много слышали, хотя мало знали и к которой питали инстинктивное, как бы ребячески суеверное уважение. Под влиянием знакомства с европейскими нравами, особливо при посредстве Двора и заезжих иностранцев, и по воспоминаниям о трудах Петра начинали думать, что литература хотя бы на первый раз в виде торжественной оды и придворного спектакля с русскими пьесами и наука хотя бы в виде Академии из иностранцев с двумя, тремя русскими членами, с учеными работами на латинском языке, а иногда и на русском служат к украшению Двора и даже к национальной славе: приятно было думать, что мы и в этом не уступаем иноземцам, между которыми заняли такое блистательное положение во внешней политике. Эта черта национального самодовольства встретится нам беспрестанно, когда мы будем следить за понятиями тогдашних людей о русской литературе и науке. Очень редко встретится мысль, что литература нужна для общества, масса которого находится в состоянии грубейшего невежества, но гораздо чаще, даже постоянно, встречается самодовольная мысль, что мы сравнялись с Европой, что мы не уступим иностранцам, и так как наша литература ставилась в непосредственную связь с классической и новоевропейской, особливо французской, то достоинства нашей литературы указывались не в какой-либо черте ее внутреннего содержания, а в сравнении: писатель, произведши несколько од в искусственном стиле высокопарным языком, был уже готовым Пиндаром; другой, накропавший несколько трагедий в рабском подражании французской драме, считался, и даже простодушно сам считал себя, российским Расином, а кстати и Вольтером; затем нашлись российские Гомера, Лафонтена и т. д. Цель казалась достигнутой. Самим российским Вальтерам не приходила в голову мысль, что, не говоря о классической литературе, в самой, ближе знакомой, литературе французской, кроме од и трагедий, есть еще нечто другое есть глубокое научное содержание, есть работа философской и общественной мысли, которая была результатом многовековой истории, и что в конце концов сравнение выходило чистым ребячеством: из этого богатства западной умственной жизни к нам доходили только отдельные отрывки, как эпизод и анекдот, не связанный с нашей собственной историей и потому принимаемый поверхностно и отрывочно. . . Но в глубине этого общества еще в полной силе была ветхая старина. Как некогда более высокий умственный интерес жил только в небольшом кругу людей, так это было и теперь. Литература и наука, начинавшиеся теперь в соприкосновении с Европой, были еще так новы и школа еще так мало к ним подготовляла, что литература действительно могла казаться Фруктами и Конфетками на богатый стол по твердых купаниях и притом только на богатый стол, как писал Тредьяковский, а наука должна была казаться, конечно, делом полезным в разных практических случаях, но в существе своем была громадному большинству или совершенно неизвестна, или представлялась пустым умствованием, или, наконец, казалась вещью душевредительной, как полагал о некоторых науках один из образованнейших людей своего времени Татищев. . . Ученые люди были в редкость. Это бывали, например, или такие высокопоставленные духовные лица, как Феофан Прокопович, или иностранцы, которым издавна полагалось быть хитрыми в разных науках, или, наконец, такие выученики духовных академий, которые почти исключительно состояли из людей низшего звания, по-тогдашнему мизерных, которые не могли претендовать на какую-нибудь роль среди людей высшего круга. Это представление в значительной мере, или сполна, было перенесено на новых писателей, которые выступили на сцену в тридцатых и сороковых годах XVIII века. Это делалось само собою. Новые писатели с своими торжественными одами и иным риторическим стихотворством, которое можно было заказывать, прямо сменяли прежних академических школьников, и в высших кругах думали, что их можно ставить на одну доску: нередко их и действительно можно было ставить на одну доску. Таким образом, в то самое время, когда новые писатели воображали себя российскими Арсинами и Вальтерами, в высшем кругу, где все-таки собиралось некоторое образование, на них смотрели весьма пренебрежительно, как на людей, занимающихся пустяками. В противоположность этому сами писатели были о себе очень высокого мнения, и справедливо замечено было, что, например, самохвальство Сумарокова, которое бросается в глаза своей безмерности, могло быть не излишним для того, чтобы указывать невеждам достоинство литературы и литературного труда. Тем не менее, известно, что хотя Сумароков был старый дворянин и довольно чиновный человек, а Ломоносов был ученый академик, уважаемый и при Дворе, такой меценат, как Шувалов, находил, как говорят, потеху в том, чтобы стравливать их между собой в роли домашних шутов, какие тогда были в моде. Известное меценатство XVIII века, которое, впрочем, не было на деле особенно щедро и поощряло только писание торжественных од, к чему и находило множество охотников, не свидетельствовало, конечно, о высоком уровне литературы. Рядом с этим меценатством возможны были и такие факты, как гнусное избиение Тредьяковекого Волынским¹⁶. Заметим впрочем, что этот последний случай указывает не только приниженное состояние литературы, но вообще страшную грубость нравов того века. Волынский был человек необузданный и бил не только таких незначительных людей, как Тредьяковский ^9*. Так было при Анне Ивановне; но так же бывало и при Елизавете. Известный Порошин в своих записках передает под 1764 годом рассказы Никиты Ивановича Панина об одном генерале, который между прочими рассуждал, какие недотыки ныне люди стали, нельзя выбранить, а бывало-де галочьем дуют, дуют, да и слова сказать не смеешь; а гр. Чернышев^{17 18}; граф Петр Иваны Шувалов всегда уезжал с ним в Москве на охоту, и гр. Мавра Егоровна¹⁹ молебны певала по возвращении их, что Петр Иваны батожьем от него не сечен. Алексей Григорьич весьма неспокоен бывал пьяный ^10*. Неудивительно, что при таких обычаях и Ломоносов мог возыметь желание поправлять зубы своим немецким коллегам. . . Но если тогдашнее меценатство важных господ сопровождалось унижением писателей, то и между ними находились люди, которые именно во имя своего литературного значения держали себя весьма независимо. Таков был, например, Сумароков, который воевал даже с московским главнокомандующим²⁰; таков был и Ломоносов, и у него эта независимость была еще тем более замечательна, что он был человек, по-тогдашнему, подлого рода, чем попрекал его даже Тредьяковский. Много раз цитировано было знаменитое письмо его к Шувалову в январе 1761, который хотел мирить его с Сумароковым. Несмотря на все почтение, какое имел он к своему покровителю, Ломоносов читает ему серьезный урок: Никто в жизни меня больше не изобидел, как Ваше высокопревосходительство. Призвали Вы меня сегодня к себе. Я думал, может быть, какое-нибудь образование будет по моим справедливым прошениям. . . Вдруг слышу: помирись с Сумароковым т. е. сделай смех и позор. . Свяжись с тем человеком, который ничего другого не говорит, как только всех бранит, себя хвалит и бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит. . . Не хотя Вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал я Вам послушание. . . Ваше высокопревосходительство, имея ныне случай служить Отечеству вспомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковыми. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. . . А с таким человеком обхождения иметь не могу и не хочу, который все прочие знания позорит, которых и духу не смыслит. . . Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей Дираком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет ^11*.

представление об известном самостоятельном значении литературы: ее содержание должно было представлять самостоятельную мысль человека ученого и самостоятельное произведение поэта. К этому представлению могли приходить уже те, кто еще в конце XVII века схоластически знакомился с классической литературой древних; тем больше это представление должно было распространяться теперь, когда возрастало знакомство с литературами европейскими. Действительно, на первых шагах нашей новой литературы, питомец Академической Гимназии и Феофана, Кантемир, с одной стороны, переводит книгу Фонтенеля²⁴ О множестве миров, представлявшую свободное научное мнение о вопросах, которые считались в понятиях громадного большинства подлежащими исключительному ведению богословия, а с другой, является сатириком, то есть в качестве поэта свободным наблюдателем и судьей недостатков общественной жизни, в том числе недостатков официального учительного сословия. Вы видели, что эти опыты были поддержаны литературными нововведениями Петра, научными изданиям его времени, с одной стороны, и Духовным Регламентом, с другой: сам Петр, конечно, в известных пределах, но несравненно шире, чем было когда-нибудь прежде, смотрел на право науки объяснять явления природы и истории и специально не любил представителей старого учительного сословия, как заведомых обскурантов, и это послужило тогда сильной опорой для тех, чья мысль направлялась в область научных исследований. Но уже на этом первом примере, на трудах Кантемира и даже раньше на самых книгах Петровского времени оказалось, что не так легко миновать исторический разлад, какой заключался в отношениях нового направления с прежним. В сущности, здесь встречались уже два совершенно противоположных мировоззрения. Старина даже не помышляла о возможности возыметь какую-нибудь мысль о природе, о судьбах мира и человека вне Писания и отеческих творении или, по крайней мере, вне схоластического богословия; она не имела также понятая о каком-либо праве личной поэзии, кроме разве торжественного стихотворства. Противоречие сказалось и на деле: перевод Фонтенеля был напечатан, но впоследствии подвергся запрещению; сатиры Кантемира напечатаны были лет через двадцать по смерти писателя и когда успели сильно постареть и по содержанию, и особливо по языку. Книги Петровского времени, как мы видели, вызвали тогда же отчаянные изобличения, которые писались Аврамовым²⁵, но представляли взгляд целого круга заклятых противников реформы и защитников доброго старого неведения: по их убеждению, как и следовало ожидать, новые учения были непосредственным делом исконного врага человеческого рода, Диавола. . . Несчастный Аврамов еще жил, когда была в полном разгаре деятельность Ломоносова: если бы он мог вполне развить свои протесты, то к обличениям Коперника, Гюенса²⁶, Фонтенеля и Феофана Прокоповича мог бы присоединить и обличения Ломоносова. Как увидим, нашлись, однако, другие люди, которые это и исполнили. . .

В своем введении к Истории Академии Наук Пекарский остановился, между прочим, на этой трудности, с которой должна была, так или иначе, встретиться ученая деятельность Академии; он назвал этот отдел так: О затруднениях, встречавшихся в старину для представителей некоторых наук в Академии, высказывать добытые ими истины в современном обществе. В действительности, этих некоторых наук было очень много, и если затруднения, то есть формальные обвинения в нечестии и колебании законов, встречались не на каждом шагу, то лишь потому, что академические ученые заняты были обыкновенно специальными, даже чисто техническими вопросами и очень редко касались общих оснований науки и даже прямо этого избегали, чувствуя, что в современном обществе, слишком невежественном, это было немыслимо и опасно, и, пожалуй, бесполезно. . . .

наконец, следующее, очевидно, самое существенное в 1722: Кроме того, еще один главный вопрос: должен ли я приниматься за осуществление моих мыслей касательно наук только в той степени, в какой будет это угодно современным русским В таком случае я, может быть, буду вынужден оставить без осуществления то, что здесь, в настоящем моем положении, осуществил бы. . . Его уверяли из России, что Петербург, в отношении просвещения, не уступит никакому германскому городу , но Вольф в конце концов уклонился от приглашения. . . В Петербургской Академии процветала безобидная математика, но речь Делила, в которой утвердительно решался вопрос, вертится Земля или нет, нашли в 1728 невозможным напечатать по-русски. Книга Фонтенеля, в переводе Кантемира, могла быть напечатана только с разрешения высшего начальства, но потом все-таки подверглась запрещению. Как увидим, с подобными затруднениями, касавшимися, очевидно, самого существа и возможности науки, пришлось ведаться и Ломоносову.

Далее, если не легко было управиться с вопросами о природе и умиротворении, то на целые десятки лет утвердилось в официальном кругу, между прочим в высшем управлении самой Академии, представление, что известные истины, добываемые научными исследованиями, составляют государственную тайну. Так, замечает Пекарский, обвинения астронома Делила в сообщении за границу астрономических наблюдений доходили даже до Сената , а между тем известно^12*, что достоверность и полезность подобных наблюдений получается именно чрез сравнение того, что наблюдаемо астрономами в разных землях. Между прочим, такие затруднения делали и такие лица, которые по самому своему положению должны были бы содействовать ученым исследованиям, а именно сам тогдашний президент Академии, барон Корф, тот самый, которого Тредьяковский изображал в мудрых мудрой, в ученых ученой, в достойных достойной Особой. Эта Особа рассудила, что не без опасности есть, ежели что в Российском государстве какие описания или известия учинятся, а в иностранные государства чрез никакие виды произнесутся, а о том еще не публиковано, о чем и указами запрещается, а потому президент Академии приказал в государственную Иностранных Дел, в Военную, Адмиралтейскую и Коммерц-коллегии и в Канцелярию Главной артиллерии и фортификации и от строений послать промемории, чтобы из этих коллегий и канцелярий, какие в которой имеются, а именно разные провинциальные описания, известия, книги, ландкарты и прочее, по вопросам Академии Наук профессорам и адъюнктам ни под каким видом отпущены бы не были, разве по письменному требованию Академии Наук из Канцелярии.

По вероятному предположению Пекарского, известный ученый Байер²⁷ первый начинатель норманнской теории происхождения Руси, изучавший, между прочим, и китайский язык, не хотел тратить времени на изучение русского языка, потому что, потратив на это время, не мог быть уверен в том, чтобы это знание когда-нибудь ему пригодилось, так как занятие в те времена русскою историею для русских сопряжено было не только с трудностями, но и опасностями. Но Байер убедил заняться изучением русского языка Миллера, тогда еще молодого человека, и известно, какую тревогу возбудила речь, предположенная Миллером для произнесения в торжественном Со брани Академии под названием Происхождение народа и имею российского: Миллер едва не был обвинен в политическом преступлении. К сожалению, в этих обвинениях против Миллера принял участие и Ломоносов, который всю свою жизнь относился к нему крайне враждебно, считая его недостаточным патриотом^13* пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения. Ломоносову не нравилось и то, что Миллер занимался исследованиями о смутных временах Годунова и Расстриги самой мрачной части российской истории. В 1761 году Ломоносов собрал эти обвинения в особой статье, посланной им к президенту Академии, а может быть, и к другим лицам и, вероятно, не без связи с этим Миллер вскоре после того получил жестокий выговор от высшего правительства за некоторые в его сочинениях о российской истории находящиеся непристойности. Миллеру оставалось прервать свои занятия русской историей. Раньше ему подобным образом пришлось отказаться от своих планов издавать старые летописи и другие материалы по русской истории: ему возражали, что для такого издания необходимо очистить летописи от басней то есть лишить их всякого исторического смысла, а кроме того, замечали, что в старых известиях говорится, между прочим, о делах государственных, а их следует ведать только министрам и Сенату. Был с ним и другой случай. В 1746 году он дал известному собирателю сведений о Петре Великом, Крекшину²⁸, рукопись с своими выписками из иностранных писателей о России, другими словами, сделал большое одолжение человеку, давши ему результаты своего собственного труда. Отсюда произошло следующее. Крекшин, когда услыхал, что Миллер дал неодобрительный отзыв о составленном им родословии великих князей, царей и императоров, захотел отмстить ему, а потому донес Сенату, что академик в одной из своих рукописей делает выписки, унизительные для русских великих князей. Дело рассматривалось, по распоряжению Сената, в Академии Наук, и назначенная там комиссия оправдала Миллера, почему Крекшин намеревался уличить в государственном преступлении и его, и членов комиссии, однако дело в Сенате было оставлено без последствии.^14*

Указанные здесь факты относятся к периоду от двадцатых до шестидесятых годов XVIII века; подобное этому повторялось и после, в несколько измененной форме переходя и в XIX столетие. Факты этого рода между прочим являются весьма осязательным опровержением и доныне повторяющихся утверждений о том, как петербургский период оторвался от старых преданий и бросился навстречу чужим нравам и образованию. В другом месте мы собрали указания о том, как, напротив, тесно связан был XVIII век с XVII, как отголоски последнего беспрестанно отзывались и в жизни, и в литературе и как, с другой стороны, нововведения, которые мы привыкли ставить на счет исключительно XVIII веку, на деле имели свой корень еще в старине допетровской. . . Так и здесь, не требует особых объяснений, что затруднения, встречавшиеся по выражению Пекарского в старину для представителей некоторых наук, высказывать добытые ими истины в современном обществе, были вполне преданием XVII века и живым олицетворением этих преданий был тогда Аврамов, представлявший собою целый обширный стан озлобленных или наивных, обскурантов. Очевидно, на почве того же старого предания стояли и упомянутые официальные разных ведомств противники академического плана издания летописей. Крайняя недоверчивость и подозрительность к тому, как бы не явились в печати, особливо иностранной, какие-нибудь сведения о России, которые не опубликованы а опубликовать не торопились, даже безразличные сведения исторические, географические, наконец, и астрономические; серьезные рассуждения об этом в Сенате и Синоде; распоряжения самого президента Академии, чтобы без разрешения Канцелярии не выдавались из других ведомств никакие описания даже самим академикам, все это было прямым продолжением приказной опасливости московских времен, когда страшно боялись, чтобы иностранцы не узнали чего-нибудь о России, когда окружали строгим надзором иностранные посольства и т. п. Семнадцатый век еще не имел таких ученых затей, как перевод книги Фонтенеля, как издание летописей или описаний и т. п. , но несомненно, что старые московские приказы или патриарх Иоаким отнеслись бы к этим вещам совершенно так же, как Сенат и Синод и президент Академии середины прошлого века, или, наоборот, последние поступали так же, как их предшественники московских времен.

не одной технической выучкой, не отрывочным специальным знанием, беззаботным о логическом развитии своих оснований, а напротив, знанием, освещенным философской мыслью, которое становилось поэтому целым мировоззрением. Именно в этом смысле он первый вносил в умственную жизнь русского общества и в русскую литературу великое благотворное начало, которое одно могло стать основой дальнейшего здравого развития и в той же области знания, и в области самой поэзии, начало сознательной работы мысли, которая уже тем самым становилась любовью к просвещению и стремлением служить этим просвещением своему обществу и народу. Не виной самого Ломоносова было то, что, как сожалеют его историки, он не имел достойных учеников, что его труд не нашел непосредственных достойных подражателей: эти первые шаги русской науки, как мы видели, были обставлены такими дикими условиями, что это одно достаточно объясняет, почему не явилось такого продолжения^15*. Но деятельность Ломоносова имела, несомненно, свое более широкое продолжение: она осталась великим заветом, нравственным и умственным возбуждением для дальнейших деятелей, и история, разъясняя сложные и часто не видные простому глазу пути развития, найдет в позднейших проявлениях умственной и общественной жизни продолжение той самой идеи, которой некогда служил Ломоносов. Деятельность его бросала свет научного сознания на то реальное, но иногда еще слишком внешнее, инстинктивное преобразование, какое совершено было Петром Великим: оно было, без сомнения, первой необходимой основой для его собственного труда; оно было первой ступенью для науки, как и для новой государственной жизни России, Ломоносов глубже, чем кто-нибудь прежде, сознавал это, и отсюда его безграничное поклонение памяти Петра Великого. Ломоносов не усомнился называть Петра творцом России, божеством ее и делал это, конечно, не в одном только риторическом порыве: он был в этом убежден. Великое значение Петра состояло для него не в том только, что он возвысил Россию как государство, но, быть может, еще более в том, что он открыл для русского народа ту область науки, с помощью которой человек только и может достигнуть высоты своего умственного и нравственного достоинства. Это возвышенное представление о науке в первый раз было высказано на русском языке Ломоносовым, и в этом была основная господствующая черта того нового мировоззрения, которое должно было стать содержанием нового периода умственной жизни русского общества: с этим наступал последний конец наших средних веков.

оснований; это доказывается планами его работ, которые стали известны теперь по его бумагам: его многие годы занимала система натуральной философии, которой ему не удалось закончить; наконец, он несколько раз возвращается к вопросу о науке в своих академических речах: частный предмет, о котором он говорил, не однажды побуждал его обращаться к великим трудам и задачам целого человеческого знания. Слушатели, к которым он обращался, представляли ту странную и пеструю среду, какою вообще было общество середины XVIII века: несколько ученых людей из сотоварищей по Академии иногда по своему иностранству и не понимавших его русской речи, а главное, люди из высшего и среднего круга в большинстве с крайне поверхностным образованием, для которых подобные рассуждения были делом совершенно новым и тем более нужным, что между ними было, без сомнения, немало людей не весьма расположенных к этим новым наукам.

Речи Ломоносова очень замечательны и по своему чисто литературному достоинству, как опыт общедоступного изложения серьезных научных предметов, остающегося, однако, на высоте научного достоинства. Надо представить себе указанный характер его слушателей, то есть общий уровень тогдашней публики, чтобы оценить, как были тогда новы мысли Ломоносова о науке и как была мужественна защита ее достоинств: он снисходит к понятиям своих слушателей, но и требует от них великого почтения к трудам людей, соорудивших здание науки. . . .

. . . Защита науки против суеверов и невежд, считавших ее противною вере, постоянно занимала Ломоносова и занимала справедливо, потому что предубеждение и вражда распространены были не только в невежественной массе, для которой, например, физическая наука была каким-то покушением открывать вещи, закрытые от людей самим Богом, но и в кругу, который считался, образованным: многие действительно с злорадством говорили о смерти Рахмана, как справедливой казни за такое покушение. Ломоносов, без сомнения, нередко слышал вокруг себя подобные враждебные отзывы невежества, которые могли грозить, наконец, самому существованию науки. Он не оставлял их без отпора, и, как упомянем, один пример шутливой полемики с его стороны стал даже предметом официального разбирательства и жалобы Святейшего Синода. К этому предмету Ломоносов возвратился и в статье Явление Венеры на Солнце 1761. Описание ученого наблюдения не могло обойтись без объяснения того, что эти наблюдения не представляют ничего богопротивного. . . .

Все эти мысли о достоинстве и необходимости науки, защита ее против неразумия и невежества, в высокой степени важны именно тем, что они в первый раз были сказаны на русском языке. В действительности, и в его время, и долго потом, и даже до нашего времени в русском обществе не обеспечено это достоинство науки и не имеет полноправности то свободное философствование, которое он считал основанием новейшей науки; но самое понятие, продуманное русским умом и высказанное в литературе, составляет исторический факт высокого значения: этим был ознаменован переход к новому мировоззрению.

Ломоносов был ум первостепенной силы; потому он и мог возыметь эти мысли, вполне отвечавшие тогдашнему состоянию научных взглядов. Биографы спорили о том, насколько он принял или самостоятельно видоизменил общие философские взгляды своего марбургского учителя; для нашего вопроса это довольно безразлично, важно только то, что Ломоносов знал все основные учения тогдашней натуральной философии; он знал и окружал высоким почтением имена Декарта, Ньютона, Гассенди³² в половине прошлого столетия, и действительно, с одной стороны, мы видим, что хотя в то время высоко ценили Ломоносова по разнообразию его познаний, по ученой славе, признанной и европейскими авторитетами, но это уважение было не сознательным пониманием его труда, а только инстинктивным почтением наивного невежества к мудреному знанию, уважение, похожее на то, каким в средние века окружали алхимиков или простой народ знахарей и колдунов^16*. С другой стороны, мы видим, что не только в то время, но и долго после в Ломоносове гораздо больше ценили не ученого, полагавшего, как мы видели, основание целого научного мировоззрения, а стихотворца, автора торжественных од, которые были событием в свое время и остались предметом восхищения для потомства, до Мерзлякова включительно.

В самом деле, в свое время оды Ломоносова были событием. Новейшие исследования утверждают, что известный рассказ о необыкновенном впечатлении, какое произвела ода На взятие Хотина, присланная Ломоносовым из-за границы, был легендой; но, как нередко бывает, легенда, образовавшаяся позднее, отвечала если не факту данного времени, то позднейшему взгляду на писателя. Об лире Ломоносова современники имели весьма высокое представление. В сороковых и пятидесятых годах прошлого столетия все действующие писатели были налицо; их было немного, в сущности, всего трое. Нечего говорить, что Ломоносов не мог быть сравниваем с Тредьяковским: Сумароков, сначала бывший в мирных отношениях с Ломоносовым, но под конец страшно с ним враждовавший, признавал, однако, что Ломоносов так далек от Тредьяковского, как Небо от ада; но Ломоносов, несомненно, превышал и самого российского Вольтера, и хотя последний также имел, как мы видели, горячих поклонников и в своих творениях был гораздо разнообразнее Ломоносова и доступнее для толпы, но, в конце концов, Ломоносов, вероятно, и тогда ставился большинством выше его и именно в литературном отношении. Это было довольно понятно: ученые сочинения Ломоносова были слишком серьезны и не представляли литературного интереса; этого интереса искали в его одах, и в них при общей риторической высокопарности чувствовалась большая глубина и сила мысли. Позднейшая художественная критика усомнилась в поэтическом даровании Ломоносова и ставила его в ряд стихотворцев-риторов, какими так богат был XVIII век; находила у него не только избыток риторики, но и избыток лести, когда он безразлично воспевал и Анну Ивановну, и принцессу Анну, и затем подряд Ивана Антоновича, Елизавету, Петра III и Екатерину; даже с огорчением упрекала его за прямое восхваление рабства^17*.

Для правильного суждения о поэтическом творчестве Ломоносова, его содержании и манере, необходимо, разумеется, дать себе отчет в свойствах его дарования и не забывать условия времени. Он не был поэтом в обычном смысле этого слова: он не был лириком, который изображает движения личного чувства, он не был поэтом, который представляет в живых образах общество своего времени, у него не было к тому ни влечения, ни достаточной силы фантазии и литературе нужно было еще много опыта, чтобы достигнуть этой формы творчества; но он, несомненно, был поэтом в той дидактической манере, которая была так распространена во всей литературе XVIII века, поэт рефлексии и поучения. И в этой области был только известный разряд предметов, которые волновали его поэтическое чувство: это были картины великих явлений природы, великие дела и задачи науки, славные события современной истории Отечества и здесь превыше всего деяния Петра Великого, наконец, стремления и мечты о славном процветании Отечества в будущем. Когда в его одах речь касалась этих любимых тем, у него являлось истинное поэтическое одушевление, и оно высказывалось сильным и выразительным языком, которым он, несомненно, предварил Державина. Не будем приводить примеров, которые достаточно известны даже по хрестоматиям. Нет спора, что здесь нашла большую долю и риторика, но это не была его личная особенность, а общая манера века. По всем условиям времени ода явилась в той форме, которая прежде всего могла найти место в литературе, и как исполнение той служебной роли, какую заняла новая литература со времен Сименона Полоцкого, и как результат подражания иностранным образцам, где она также была сильно распространена, и, наконец, как форма, наиболее доступная младенческому обществу. Крайности были замечаемы уже современниками, и, например, Сумароков в его вздорных одах³³ довольно удачно пародировал многие напыщенные обороты Ломоносова; но последний, вероятно, не чувствовал этой крайности: его фантазия требовала образов грандиозных^18* и были исполнением официального поручения, а во-вторых, Ломоносов был безусловный патриот, для которого всякая данная власть была предметом почтения, и к ней направлялись его ожидания и надежды для Отечества. Мы упоминали, как этот патриотизм приводил его к поступкам не только грубым, но и несправедливым, когда он считал необходимым вступаться за честь и пользу России, которым, по его мнению, наносили ущерб его противники из немецких академиков; он с гордости указывал им, что он природный русский; во всех своих академических планах он настаивал на том, чтобы содействовать процветанию Петрова насаждения; в заметках, которые только в последнее время извлечены из его бумаг, остался след его постоянных размышлений о том, как должны науки содействовать пользам русского государства и т. д. , понятно, что в оде, где он обращался и к лицам, окружающим престол, и к массе читателей, те же мысли должны были высказываться у него тем с большим жаром и получать иной раз преувеличенное выражение. Его оды ни в каком случае не были пустою лестью; иногда это были или прямые указания на то, что нужно для России, или воспоминания о Петре Великом, в котором он неизменно указывал идеал и образец.

Только изредка он обращался в своих стихотворных произведениях к шутке и эпиграмме. Таков в особенности известный Гимн бороде, в котором сказалась нетерпеливая вражда к обскурантизму. Шутка попала в цель, и Ломоносов вызвал против себя ожесточенные нападения, причем Тредьяковский считал полезным подобных авторов ожигать в стробах, как это практиковалось некогда в старину, а Синод подал на Ломоносова особенную жалобу на высочайшее имя, которая, впрочем, оставлена была без последствий.

Как другие начинатели новой русской литературы, так и Ломоносов считал нужным трудиться в самых разнообразных формах поэзии. Кроме всякого рода опытов риторической лирики, он оставил неконченый эпос Петриаду; по заказу императрицы Елизаветы писал трагедии; наконец, хотел быть теоретиком языка и словесности, и историком. В русской историографии он не оставил серьезного труда: от него, как от славного ученого, желали иметь книгу по русской истории, которая нужна была и как цельное изложение, которого не было, и вместе, вероятно, как своего рода панегирик; сам Ломоносов, как это очевидно из его полемики против Миллера, полагал, что история должна быть изложением славных дел российских государей, служить к возвышению российского народа и должна избегать событий, изложение которых могло бы вести к умалению этой славы. Очевидно, это не было строго критическое отношение к предмету, какое, однако, было и в ту минуту совершенно необходимо, потому что только этим путем возможно было не только установить правильно оценку фактов, но и определить самое свойство источников; Ломоносов и его друзья могли достигнуть только первоначальной популярной цели; впрочем, труд Ломоносова обнимает только древнейшие века русской истории.

Гораздо важнее были его труды по русскому языку, как теоретические в его работах по грамматике и риторике, так и практические в языке его собственных произведений. Его филологические сочинения были уже не однажды подробно разбираемы^19*. Ломоносов еще близко примыкает к своим предшественникам, именно даже к Мелетию Смотрицкому, но он, с одной стороны, знаком с постановкой грамматического вопроса в новых всеобщих грамматиках, а с другой живое чувство языка и точные детальные исследования указывают ему много таких сторон книжной и народной речи, которые не были замечаемы его предшественниками. Как вообще ученые предприятия его остались далеко недовершенными, так в особенности надо сожалеть, что не были довершены его работы по языку. Из его бумаг гораздо больше, чем из его напечатанной грамматики, мы видим широту намеченных им планов, которые для своего времени были поистине замечательны. Любопытно в самом деле, что он путем сравнения слов приходит к заключению, что языки русский, греческий, латинский и немецкий родственны между собою; но в значительную долготу времени языки изменяются, и чем давнее один язык отделяется от другого, тем разница между ними больше. От славянского корня произошли, по его словам: российский, польский, болгарский, сербский, чешский, словацкий, вендский³⁴ возрастают, так и слово человеческое, по мере известных человеку понятий, в начале было тесно ограничено и одними простыми речениями довольствовалось. Но с приращением понятий и само слово помалу умножилось, то есть ему представлялась уже развитая позднее мысль об истории языка. Что касается русского языка, то справедливо замечено было, что никто в то время, даже до Карамзина и Пушкина, не владел в такой мере непосредственным знанием русского народного языка, как Ломоносов. В своей академической записке о трудах Шлцера 1764 Ломоносов противопоставляет ему природных российских ученых и между прочим одного то есть самого себя, который с малолетства познал общей российской и славянской языки, а достигши совершенного возраста, с прилежанием прочел почти все древним славено-моравским языком сочиненные и в церкви употребительные книги. Сверх сего довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи, также слова, употребляемые при Дворе, между духовенством и между простым народом, разумея притом польской и другие с российским сродные языки^20*. Любопытно, что здесь он указывает различие древнего русского языка от древнего моравского, на который, по его мнению, было переведено Священное Писание. Как во всякой начинающейся литературе, в то время шли ожесточенные споры о литературном языке и в особенности об отношениях церковнославянского и народно-русского элемента, а также о правописании; мнения нередко путались, так что иногда защитник народного элемента как Тредьяковский становился опять его противником, и Сумароков не однажды попрекал Ломоносова в неправильности языка, в который он будто бы вставлял холмогорское наречие, тогда как Сумароков гордился тем, что был москвитянином; тем не менее Ломоносов, без сомнения, гораздо шире всех своих современников понимал состав русского языка и отношения его элементов. Главный материал для русского литературного языка должен был доставить язык народный, который, по мнению Ломоносова, распадался на три главные диалекта: московский, северный или поморский, украинский или малороссийский: московский диалект главный и при Дворе и дворянстве употребительный, а особливо в городах, близь Москвы лежащих. . . Поморский несколько склонен ближе к старому славянскому и великую часть России занял. . . Малороссийский больше всех отличен и смешен с польским. Он был знаком со всеми этими диалектами на родине, в Москве и в Киеве. Московское наречие он предпочитал как по важности столичного города, так и по его отменной красоте, но думал, что в образовании литературного языка должны иметь долю и другие наречия, и должны только подчиняться высшему авторитету языка славянского. Его отношение к церковнославянскому языку было вполне сознательное; он ценил его как историческую основу русского языка: на нем создалась богатая литература по греческим образцам, и в этом отношении он стоял выше русского народного языка, который поэтому мог делать из него заимствования как из привычного источника. Поэтому славянский язык занял место в известном распределении трех родов стиля, а именно, язык славянский. мог служить в особенности для стиля высокого.

Мы говорили в другом месте о значении того переворота, который совершился в русском литературном языке в эпоху реформы, и о том, какое значение имела при этом деятельность Ломоносова^21* . Не повторяя сказанного, укажем еще высокое представление, какое имел Ломоносов о русском языке. Еще в 1739 году Ломоносов писал: Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский наш язык не токмо бодрости и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может. В посвящении Российской Грамматики великому князю Павлу Петровичу Ломоносов писал 1755: Карл Пятый, римский император, говаривал, что шпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелями, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие шпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверь того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка. Обстоятельное всего сего доказательство требует другого места и случая. Меня долговременное в российском слове упражнение о том совершенно уверяет. Сильное красноречие Цицеронов, великолепная Виргилиева важность, Овидиев приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем. Кто отчасти далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле, или лучше сказать, едва пределы имеющее море.

³⁵.

Вестник Европы. 1895. 3. С. 295-342; 4. С. 689-732. Пыпин Александр Николаевич 1833- 1904, литературовед, академик ОМП. Академии Наук.

¹ и сохранившиеся в делах Тайной Канцелярии, были опубликованы в XIX в. Семевским см.: Семевский М. И. Царица Екатерина Алексеевна, Анна и Виллам Монд. 1672-1724. М. , Пресса, 1994. С. 135, 251252, 323-324. Казнен по доносу за взяточничество в 1724 г.

² Столетов Егор Михайлович, секретарь В. И. Монжа, арестован в 1724 г. по делу Монжа и сослан в Рогервик под Равелем, после возвращения из ссылки в 1725 г. служил при Дворе Елизаветы Петровны и пользовался ее расположением, в 1731 г. был вновь арестован и сослан в Нерчинск. Казнен в 1736 г. Его лирические стихи были также опубликованы М. И. Семевским Указ соч. С. 201, 353-355.

³ Духовный Регламент устав Русской Православной Церкви, утвержденный указом Петра I от 25января 1721 г. , проект регламента был подготовлен Феофаном Прокоповичем.

⁴ Имеются в виду Сочинения Ломоносова в 3-х томах, изданные А. Ф. Смирдиным в 1847 г. 2-е изд. 1850г. в серии Полное собрание сочинений русских авторов.

⁵ Академическое собрание сочинений Ломоносова выходило с 1891 г. под редакцией академика М. И. Сухомлинова Т. 15; 18911902, Б. Н. Меншуткина и Г. М. Князева Т. 6; 1934, Б. Н. Меншуткина Т. 7; 1934 все эти тома были подготовлены до революции; в 1948 г. вышел в свет т. 8, подготовленный к печати Л. Б. Модзалевским под редакцией С. И. Вавилова.

⁶ в Истории ОМП. Академии Наук.

⁷ Куник Арест Аристович 18141899, историк, филолог, академик ОМП. Академии Наук с 1850г. , опубликовал материалы для биографии Ломоносова

⁸ Билярский Петр Спиридонову 1819-1867, языковед-славист, академик ОМП. Академии Наук с 1863г. , опубликовал материалы для биографии Ломоносова.

⁹ Ламанский Владимир Леванович 18331914, историк, филолог, этнограф, академик ОМП. Академии Наук с 1900г. , ученик И. И. Срезневского, один инициаторов празднования юбилея Ломоносова 1865; подготовил сообщение Ломоносов и Петербургская Академия Наук.

¹⁰ Будилович Антон Семенович 18461908, филолог, историк, этнограф, член- корреспондент ОМП. Академии Наук, автор работ о Ломоносове как натуралисте и филологе 1869 и о Ломоносове как писателе 1871.

¹¹

¹²

¹³ Головин Николай Федорович ум. 1745, граф, адмирал, президент Адмиралтейств-Коллегий.

¹⁴ Юсупов Борис Григорьевич 1696-1759, князь, президент Коммерц-коллегии в 17411750 гг.

¹⁵ Брашке, лекарь Ингерманландского пехотного полка.

¹⁶ вместе с подчиненными ему солдатами избил почти до полусмерти придворного поэта императрицы Анны Иоанновны В. К. Тредиаковского.

¹⁷Чернышев Григорий Петрович 16721745, граф, один из птенцов гнезда Петрова, генерал-аншеф, сенатор.

¹⁸ Имеется в виду Алексей Григорьевич Разумовский.

¹⁹ Имеется в виду М. Е. Шувалова, жена П. И. Шувалова.

²⁰ Имеется в виду граф Петр Семенович Салтыков 1696-1772, генерал-фельдмаршал, командующий русской армией в 1759-1760 гг. в Семилетней войне, московский генерал-губернатор в 17641771 г.

²² Измайлова урод. Нарышкина Настасья Анастасия Михайловна 1703-1761, статс-дама при Дворе императрицы Елизаветы Петровны, жена генерал-майора В. А. Измайлова.

²³ Одоевский Иван Васильевич 1710-1758, князь, президент Вотчинной Коллегии с 1741 по 1744 гг. , с 1746 г. назначен в присутствие в Сенат.

²⁴ Фонтенель Бернар Лее Бове де 1657-1757, французский философ и поэт, секретарь Парижской Академии Наук, автор книги Разговоры о множестве миров, которую в 1730 г. перевел А. Д. Кантемир СПб. , при т. Академии Наук, 1740; 2-е издание 1761. В 1756 г. Синод обратился к императрице Елизавете Петровне с прошением, чтобы никто о множестве миров не писал и не печатал, а книгу Фонтенеля, имеющуюся у многих, приказано было отобрать и прислать в Синод. Обращение, понятно, осталось без последствий.

²⁵ Аврамов Михаил Петрович 1681-1752, писатель, переводчик, начинал со службы подьячим Посольского Приказа, основатель и директор типографии в Петербурге, с 1721 по 1724г. служил в Берг-коллегии. При Петре II публично обличал петровские реформы, обвинял Феофана Прокоповича в ереси и пособничестве нечестивым царям; при императрице Анне Иоанновне сослан в Охотск, откуда был возвращен императрицей Елизаветой Петровной, в 1748 г. вновь попал под следствие Тайной Канцелярии.

²⁶ из его спутников.

²⁷ Байер Готфрид Зигфрид 16941738, немецкий историк, филолог член Академии Наук с 1725 г.

²⁸ Крекшин Петр Никифорович 1684-1763, автор записок и собиратель материалов о петровском времени, которыми пользовались В. Н. Татищев, М. М. Щербатов и др.

²⁹Озерецковский Николай Яковлевич 1750- 1827, естествоиспытатель, академик ОМП. Академии Наук, участник Оренбургской экспедиции под руководством И. И. Лепехина.

^30-31 Севергин Василий Михайлович 17651826, академик ОМП. Академии Наук, один из основателей русской минералогической школы.

³²

³³ См. 48-50 раздела Слово современников о Ломоносове.

³⁴

³⁵ См. стихотворение в прозе Русский язык Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Т. 10. М. , Наука, 1982. С. 172.