Кулакова Л. И.: А. Н. Радищев о М. В. Ломоносове

А. Н. РАДИЩЕВ О М. В. ЛОМОНОСОВЕ

I

Радищев перенес на русскую почву и развил учение французских просветителей о влиянии среды и обстоятельств на формирование характера человека. Он создал учение о революции как неизбежном результате угнетения и предсказал, что судьбу России будет решать народ. Наряду с этим через большинство его произведений красной нитью проходит мысль о человеке как существе деятельном, о личности как активной силе в историческом процессе. Убеждая, что каждый человек не вправе пассивно созерцать страдания миллионов, Радищев неоднократно возвращался также к вопросу об исторической роли людей, одаренных, по его терминологии, «изящным умом».

О роли выдающихся личностей в истории думал в XVIII в. не только Радищев, но его трактовка вопроса оригинальна. Так, великий французский просветитель Гельвеций, по книге которого, по словам Радищева, он и его товарищи «мыслить научалися», считал, что все люди от рождения одинаковы по своим умственным способностям. Различие привносится только воспитанием. Великим же человека делает случай. Если бы Шекспир не пристал к дурной компании, он не бежал бы в Лондон, не стал актером, а следовательно, и драматургом. Если бы дед Мольера не бросил случайного восклицания, его внук не стал бы великим писателем. Если бы Корнель не влюбился безрассудно, он не начал бы писать стихов, а затем пьес и т. д. «Гений есть отдаленный продукт событий или случайностей, примерно таких, о каких я упомянул».¹

Радищев не соглашается с теорией «единомыслия разумов» и слово «случай» понимает иначе. Великий человек даровит от природы. Но чтобы природные дарования раскрылись полностью, нужны надлежащие условия. «Обстоятельства делают великого мужа». Неожиданность эпох великих открытий кажущаяся, ибо подготавливаются они исподволь. Наибольшие трудности падают на долю зачинателей. «Редко возмогает тот или другой вознестися превыше окружностей своих. Уготовлено да будет место на развержение; великие мужи влекутся издали, и да явится Ньютон, надлежало, да предшествует Кеплер».²

Радищев говорит о преемственности мысли, о воздействии «разума на разум», сравнивая его с искрой, порождающей пожар, и опять возвращается к решающей роли соответствующих условий. «Но нужны обстоятельства, нужно их поборствие, а без того Иоган Гус издыхает во пламени, Галилей влечется в темницу, друг ваш в Илимск заточается. Но время, уготовление, отъемлет все препоны» (II, 129). Каковы бы ни были непосредственные результаты деятельности человека, значение личности определяется тем, насколько она прокладывает пути последующим поколениям.

Так рассуждал Радищев в философском трактате, написанном в ссылке. Так думал он вначале, еще только становясь на путь «уготовления» будущего. И естественно, что размышления о роли личности в истории, вызванные думами о судьбах России, привели мыслителя-революционера к образу великого сына русского народа М. В. Ломоносова, одного из тех немногих, кто сумел стать «превыше окружностей своих».

Однако «Слово о Ломоносове» Радищева не только конкретизация теоретических положений по вопросу о путях формирования и значении выдающейся личности, но и произведение, порожденное борьбой по вопросам литературы и культуры, которая шла в XVIII в. и в которой имя Ломоносова в разное время играло разную роль.

В 1780 г., когда Радищев начал писать «Слово», печатных материалов, посвященных Ломоносову, было немного.

Огромное стечение народа на похоронах Ломоносова, отмеченное даже его старым врагом Таубертом,³ стороны Академии наук и правительства, в первую очередь самой императрицы Екатерины II, позаботившейся лишь о том, чтобы бумаги покойного были опечатаны.⁴

Молчала печать, молчали старые коллеги в Академии наук. Первое слово сказал чужой человек: избранный уже после смерти Ломоносова почетным членом Академии наук доктор медицины Н. -Г. Леклерк. На академическом заседании 15 апреля 1765 г. Леклерк, поблагодарив за избрание, произнес небольшое похвальное слово Ломоносову. «Не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человеческого разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озирающего вдруг многие области», — начинает Леклерк, переходя далее к дифирамбам в честь поэтического творчества Ломоносова.⁵ Похвалы Леклерка показались академикам преувеличенными. Определение в протоколе гласило, что в речи следует кое-что исправить, кое-что выпустить. Однако ни в подлинном, ни в исправленном виде речь напечатана не была.

Долгое время не печаталась и стихотворная эпитафия Ломоносову И. Голеневского.⁶ «Надгробная песнь в бозе почившему ученому российскому мужу Михайле Васильевичу Ломоносову. От усерднейшего имени его почитателя Луки Сичкарева. 1765 году апреля 15 дня» была напечатана без обозначения года.⁷ «надгробная песнь» Сичкарева, в которой сквозь замысловатую форму проступает лирический образ Ломоносова — учителя молодых поэтов.

Первый печатный панегирик Ломоносову появился за границей. Летом 1765 г. граф А. П. Шувалов издал на французском языке брошюру, в которую вошли небольшое предисловие, ода на смерть Ломоносова и прозаический перевод «Утреннего размышления о божием величестве».⁸

Почитатель великого поэта, писавший о нем и при его жизни, А. П. Шувалов говорит о всенародной скорби русских людей, оплакивающих Ломоносова во всех концах необъятной страны, видит в нем первого просветителя России, сочетавшего «пальму Архимеда и лавры Пиндара, перо Тацита и цветы Цицерона». Желая возвысить Ломоносова, Шувалов пренебрежительно отзывается о его предшественниках и современниках («Правда, до Ломоносова у нас было несколько рифмачей вроде князя Кантемира, Тредиаковского и др.»). Ничтожным завистником, рабским подражателем Расина именует он Сумарокова.

Брошюра Шувалова не прошла незамеченной. Один из первых ответов на нее содержится в напечатанном в 1768 г. в Лейпциге «Известии о некоторых русских писателях». Автор называет Ломоносова «великим гением», но отмечает и историческое значение деятельности В. К. Тредиаковского, который «проложил в своем отечестве дорогу изящным наукам, преимущественно же стихотворству».⁹ С похвалой отозвавшись об оде Шувалова в целом, автор называет несправедливыми и личными нападки на Сумарокова, говорит об успехах и недостатках писателей, о том, что они «истреблять несвойственные слова и значительно обогащать нашу речь из древнего коренного языка нашего — славянского».¹⁰

Особенности литературной борьбы 1769 г. объясняют тенденцию к объективной оценке писателей в журналах Н. И. Новикова. Как бы ни относилась реакция к Ломоносову, открыто нападать на него было трудно, да и для гонителей сатиры не он в это время представлял опасность. Замалчивание заслуг великого ученого и поэта, выдвижение «второго Ломоносова», В. Петрова, — осторожный путь, по которому шла Екатерина II. Зато «Всякая всячина» осмеяла «Тилемахиду» Тредиаковского и не уставала нападать на Сумарокова, чья сатира не раз выводила из себя правительницу российского государства. В этих условиях противопоставление двух старейших деятелей русской культуры, возвышение одного за счет другого играло на руку реакции. Поэтому, вопреки тенденции к забвению памяти Ломоносова, Новиков помещает стихотворную «Надгробную» неизвестного автора,¹¹ пространное описание памятника, воздвигнутого на могиле Ломоносова,¹² и т. д. Но одновременно с ними появляются сатира Аблесимова «Стыд хулителю», осмеивающая назойливое противопоставление «лирика» и «драматиста», и многочисленные выступления в защиту Сумарокова.

«Опыте исторического словаря о российских писателях». В нее введен ряд биографических фактов, впервые отмечено значение образования, полученного Ломоносовым в России, разносторонность научной деятельности и поэтического творчества, сделана попытка рассказать о Ломоносове-человеке. Как бы желая окончательно отмести противопоставление Ломоносова и Сумарокова, Новиков вводит в статью восторженные строки из сумароковской «Эпистолы о стихотворстве»:

Иль с Ломоносовым глас громкий вознеси:
Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен.

Следующее слово о Ломоносове сказал начинающий поэт М. Муравьев. Воспитанник А. А. Барсова, одного из видных учеников Ломоносова, Муравьев и позднее многократно писал о великом ученом, человеке и поэте, обращал внимание на самобытность его гения, был одним из немногих людей XVIII в., признавших самостоятельность исследований Ломоносова в области химии и физики. Он считал (в отличие от Радищева), что Ломоносов изучал явления электричества независимо от Франклина и «силою собственного размышления доходил до тех же заключений и разделял с ним славу изобретения».¹³

В «Слове похвальном Михайле Васильевичу Ломоносову» 1774 г. Муравьев в первую очередь славит Ломоносова-поэта. По мере сил автор пытается приблизиться к самой манере похвальных слов Ломоносова и защищает такие «антисумароковские» принципы ломоносовской поэзии, как «стихотворческая пышность», «восторг», «великолепие», «громкость». Одним из первых Муравьев понял, что суть поэзии Ломоносова не только прославление, но и поучение: «Повелители народов, наместники божеския власти, градоначальники, притеките на глас гремящего витии, научитеся в стихах его должности своей», — обращается автор к сильным мира сего.¹⁴ «где б явился в удивленных очах многочисленных сограждан не один в нем стихотворец, не один вития, не один природы испытатель, мудрец и мира гражданин, но честный человек, сын отечества, ревнитель добрых дел, рачитель общественного блага, Росс и мнением и делом».¹⁵

Муравьев знал о прижизненной вражде Ломоносова и Сумарокова и не любил последнего. Знал о претензиях В. Петрова, читал журналы, в которых доказывалась несамостоятельность научных трудов Ломоносова.¹⁶ О многом он мог слышать от Барсова. Ему самому пришлось присутствовать при споре Г. -Ф. Миллера и И. И. Мелиссино, когда Миллер доказывал подражательный характер поэзии Ломоносова.¹⁷

Всем врагам Ломоносова автор «Слова» грозит судом потомства: «А вы, живые, завидующие славе мертвого, не будьте соперники Ломоносова, будьте подражатели его. Уже наступает тот час, где будет судить его справедливое потомство. Зависть не будет в состоянии затмевать заслуги его. Вотще восстанете вы против его, падение ваше посрамит вас, потомство презрит усилия ваши, а достоинство будет жить во веки».¹⁸

«Слово похвальное» Муравьева было последним значительным произведением, посвященным памяти Ломоносова, к моменту, когда Радищев начал писать свое «Слово», ибо биография, приложенная к «Собранию разных сочинений» Ломоносова 1778 г., была перепечатана из «Опыта» Новикова.¹⁹

«Письмом к другу, жительствующему в Тобольске» и одой «Вольность» в начале 80-х годов, а затем над основным текстом «Путешествия из Петербурга в Москву» отвлекла Радищева на некоторое время от образа Ломоносова.

В 1783 г. по инициативе президента Российской Академии Е. Р. Дашковой (племянницы М. И. Воронцова, воздвигнувшего памятник Ломоносову) началась подготовка полного собрания сочинений основоположника русской поэзии. За дополнительными биографическими сведениями Дашкова обратилась к академику Я. Штелину, который много лет проработал с Ломоносовым и был автором латинского текста на надгробном памятнике поэту. Свои материалы Штелин озаглавил «Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелиным».²⁰

Когда были написаны «Черты и анекдоты», неясно. Проходящее в них от названия до последних строк желание подчеркнуть дружескую близость к Ломоносову отсутствует в «Записке» Штелина, намечающей хронологический ход развития русской литературы до 1763 г.²¹ Крайняя сухость оценки Ломоносова в «Записке» сменяется откровенной неприязнью в заметках «О мозаике».²² Недоброжелателен и набросок, принятый за проект похвального слова Ломоносову.²³ — «мужиковат»; «с низшими и в семействе суров; желал возвыситься, равных презирал», напоминания о «сатирах на духовных», о преследовании Тредиаковского мало похожи не только на похвальное слово, но и на простое дружеское воспоминание. И только когда прошли годы, когда «широкие круги передовых людей поняли, что Ломоносов — это залог дальнейшего неустанного и глубокого развития отечественной науки, отечественного искусства и государственного гения»,²⁴ Штелин изменил позицию, и в 80-е годы передал «Черты и анекдоты» Дашковой, составив их, по-видимому, на основании старых записей, но придав соответствующий тон.²⁵

«Черт и анекдотов». Деятельности Ломоносова в Академии наук посвящено пятнадцать строк. О поэзии говорится больше, но на первый план выдвинута мысль о заимствованном характере ломоносовской реформы стихосложения и оды на взятие Хотина. «В особенности любил он стихотворения Гюнтера и знал их почти наизусть. По тому же размеру стал он сочинять русские стихи. Первым его опытом в этом роде (в 1739 г.) была торжественная ода на взятие Очакова ... Мы были очень удивлены таким, еще небывалым в русском языке размером стихов и нашли, между прочим, что эта ода написана в гюнтеровом размере и именно в подражание его знаменитой оде: Eugen ist fort! Ihr Musen nach etc. — и даже целые строфы были из нее переведены».²⁶

Таким образом, если Шувалов назвал «подражателем» Сумарокова, то Штелин и его друзья ту же роль отвели Ломоносову.

— унижение Сумарокова. Зная, что вельможам нравилось раздувать вражду между поэтами, зная о немилости к Сумарокову Екатерины II, Штелин с удовольствием пересказывает известные факты, свидетельствующие о вражде поэтов, и, пользуясь тем, что Сумароков уже умер, вводит в записки свой разговор с Сумароковым у гроба Ломоносова.

Штелин был для Сумарокова одной из тех «немецких блох», которые мешают развитию русской культуры. Они враждовали со времен издания «Трудолюбивой пчелы» (1759 г.). Конечно, Сумароков был оскорблен одой Шувалова, но, жалуясь на Шувалова, он не порочил Ломоносова.²⁷ Конечно, он до конца жизни пытался доказать свою независимость от Ломоносова и не соглашался с некоторыми принципами его поэзии. Но все же он не снял восторженную характеристику «Эпистолы» 1748 г. из издания своих сочинений в 1774 г. Он писал, что «истинную честь российскому Парнасу» приносят только имена Ломоносова и Поповского. «Воспомянем его (Ломоносова, — Л. К.) с воздыханием, подобно как творца „Тилемахиды“ со смехом, и утвердим тако: что г. Ломоносов толико отстоит от Тредиаковского, как небо от ада», — воскликнул Сумароков в статье «О стопосложении».²⁸

О коль ватага здесь Прадонова числа
—

такие слова приписывали Сумарокову его друзья.²⁹

Утверждение Штелина, что его «Черты и анекдоты» перепечатаны в первом томе собрания сочинений Ломоносова, неверно.³⁰ Они не удовлетворили Дашкову, и по ее приказанию биографию написал М. И. Веревкин, который использовал материалы Штелина, многое добавил, кое-что сократил (в том числе и мнимый разговор на похоронах).

II

Из перечисленных статей и высказываний Радищев мог знать все, кроме речи Леклерка. С материалами Штелина он мог познакомиться через Воронцовых, а если даже рукопись осталась неизвестной ему, то в основной части «Черты и анекдоты» были повторены Веревкиным. О том, что никакая из предшествующих работ не удовлетворила Радищева, говорит «Слово о Ломоносове», впервые воссоздавшее образ великого поэта и полемичное по отношению к утвердившимся взглядам на Ломоносова. Забегая вперед, можно сказать, что лишь в одном случае Радищев остался верен традиции — в оценке деятельности Ломоносова-естествоиспытателя, и эта часть «Слова» слабее других. Во всех остальных разделах Радищев совершенно самостоятелен.

«Трутне» писал: «Монумент, воздвигнутый его (М. И. Воронцова, — Л. К.) тщанием и иждивением в честь имени покойного г. Ломоносова, возвестит позднейшим потомкам состояние словесных наук нашего века». Радищев начинает «Слово о Ломоносове» с прямого опровержения этой мысли, почти сохраняя конструкцию фразы: «Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомстве. Не камень со иссечением имени твоего пренесет славу в будущие столетия» (I, 380).

«Гробницы великолепные» — плод суетности человеческой. Бессмертие человека — в его делах, бессмертие Ломоносова — в его творчестве. «Слово твое, живущее присно, и во веки в творениях твоих, слово Российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит во устах народных за необозримый горизонт столетий» (I, 380). Уже в этих начальных строках дан основной тезис оценки поэта, великого не только силою своего гения, но и опорою на народные основы языка, а потому подлинно национального и истинно бессмертного.

Располагая теми же материалами, что и другие биографы Ломоносова, Радищев хочет озарить их светом истины. «Истина есть высшее для нас божество», — говорит он, подчеркивая, что в его задачи не входит сделать Ломоносова «богом всезиждущим» или поставить «истуканом на поклонение обществу». Истина нужна для правильного понимания деятельности Ломоносова, как необходимо было ее присутствие в «Спасской полести», ибо только она могла освободить образ Ломоносова от канонических ложных представлений. А представления эти были очень устойчивы. Гениальный одиночка, выросший в дикой стране, великий поэт, не имевший ни предшественников, ни последователей, — таким выглядит Ломоносов в панегирике А. П. Шувалова 1765 г. Однако уже Шувалов не забыл сказать о благодеяниях, которыми осыпали Ломоносова русские государи: Анна, Елизавета и в особенности Екатерина II.³¹ О благодеяниях Елизаветы, Екатерины II, Шуваловых, Воронцовых говорило большинство биографов, в том числе и Веревкин. При всем отличии академической биографии от более ранней оды Шувалова пессимистический оттенок ей придают якобы сказанные Ломоносовым Штелину предсмертные слова: «К сожалению, вижу теперь, что благие намерения мои исчезнут вместе со мною».³²

— Веревкина о том, как плакал и молился Ломоносов, попав в Москву, приключенческую новеллу о вербовке в рекруты и многое другое, но зато как бы заново проходит со своим героем тернистый путь: видит метания гениального юноши в поисках знаний, испытывает трудности, изучая языки, спускается с ним в рудники Фрейберга. Он показывает значение человеческой воли, настойчивости в достижении задуманного — те индивидуальные черты, которые в соединении с необычайной одаренностью помогли сыну помора преодолеть неблагоприятные обстоятельства и превратиться в великого ученого.

Позднее, в «Сокращенном повествовании о приобретении Сибири» Радищев назовет те же черты характера национальными качествами русского народа: «Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ российский» (II, 146—147).

«Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении» Радищев раскрывает на примере жизни-подвига Ломоносова. Прослеживая шаг за шагом биографию великого человека, он разрушает представление о Ломоносове как чудом появившемся одиночке, поддержанном лишь монархами и меценатами. Перед читателем возникает образ гениального человека, вышедшего из «среды народныя» и кровно связанного с нею Радищев не говорит прямо о деятельности Ломоносова как о результате петровских реформ, вернее — не распространяется на эту тему, но помнит о них. Предшественники Ломоносова в прозе писали так, как можно было писать «до сообщения Россиян с народами европейскими» (I, 390). В прямую связь с общим прогрессом России поставлен такой, казалось бы, сугубо индивидуальный успех Ломоносова, как ода на взятие Хотина. Она является доказательством, что, «когда народ направлен единожды к усовершенствованию, он ко славе идет не одной тропинкою, но многими стезями вдруг» (I, 385).

III

«русского Гюнтера». Вслед за Новиковым и с большими подробностями говорит он о важности знаний, полученных Ломоносовым в России, в «обители иноческих Мусс». Здесь Ломоносов изучил иностранные языки, ознакомился с античной культурой и с древнерусской литературой. «Представил бы его ищущего знания в древних рукописях своего училища и гоняющегося за видом учения, везде, где казалося быть его хранилище. Часто обманут бывал в ожидании своем, но частным чтением церковных книг он основание положил к изящности своего слога» (I, 382; курсив наш, — Л. К.)

Церковные книги — основание «изящного слога» Ломоносова, национальный источник его поэзии и реформы в области литературного языка, которая явилась основанием для реформы стихосложения.

Здесь же, в Москве, в Славяно-греко-латинской академии, Ломоносов ознакомился и с античной литературой. Греческие и римские писатели открыли ему красоту поэзии. «С ними научался он чувствовать изящности природы; с ними научался познавать все уловки искусства, крыющегося всегда в одушевленных стихотворством видах, с ними научался изъявлять чувствия свои, давать тело мысли и душу бездыханному» (I, 382).

Античная поэзия дала Ломоносову то, чего не могли дать церковные книги. Она раскрыла «уловки стихотворства», учила пониманию природы, изображению простых человеческих мыслей и чувств, показала, до какой степени совершенства может дойти художественное слово.

Ломоносов как поэт родился в России, — настаивает Радищев. Церковные книги раскрыли красоту родного языка. Античность, усвоенная в России, привила вкус к поэзии. Русская книга послужила толчком к пробуждению поэтического дарования. «Еще в отечестве своем случай показал ему, что природа назначила его к величию, что в обыкновенной стезе шествия человеческого он скитаться не будет. Псалтырь Симеона Полоцкого, в стихи преложенная, ему открыла о нем таинство природы, показала, что и он стихотворец» (I, 385).

возможности, не раскрывает всех заложенных в нем богатых данных. Эти выводы подтвердились за границей наблюдениями над немецкой поэзией. «Беседуя с Горацием, Вергилием и другими древними писателями, он давно уже удостоверился, что стихотворение Российское весьма несродно благогласию и важности языка нашего. Читая немецких стихотворцев, он находил, что слог их был плавнее Российского, что стопы в стихах были расположены . И так он вознамерился сделать опыт сочинения новообразными стихами, поставив сперьва Российскому стихотворению правила, на благогласии нашего языка основанные» (I, 385; курсив наш, — Л. К.).

«Путешествия» опровергает академическую биографию, в которой утверждалось, что во время пребывания в Марбурге Ломоносов «от обхождения с тамошними студентами и слушая их песни возлюбил немецкое стихотворство. Лутчей для него писатель был Гинтер. Многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть. По тамошним ямбам, хореям и дактилям начал размерять стопы и в русских стихах». Ода на взятие Хотина написана была «ямбическими стопами на вкус Гинтеров, подражательно славной его оде».³³

Таким образом, оказывалось, что Ломоносов принес чужую систему в русское стихосложение, что его вдохновенные поэтические создания не что иное, как хорошие переводы, как говорил Штелин, или подражания, как мягче выразились академические биографы. Этим точкам зрения и противостояли радищевская оценка оды 1739 г.: «первородное чадо стремящегося воображения не по проложенному пути» — и его указание, что ломоносовская система стихосложения глубоко национальна, ибо основана на учете особенностей русского языка.

Непроложенным путем шел гениальный поэт и ученый-филолог — в этом утверждении — пафос «Слова о Ломоносове», ибо Радищев видел в великом поэте один из тех «изящных умов», которые, как говорилось в «Житии Ушакова», «укрепив природные силы своя учением, устраняются от проложенных стезей и вдаются в неизвестные и непроложенные» (I, 180—181). Но радищевская точка зрения на «изящные умы» не имела ничего общего с теорией гениальной исключительности, позволяющей гению презирать все образцы и руководствоваться лишь «безумством» поэтического вдохновения. «Мы называем тех людей гениями, которые сразу проникают в сущность всего, что им представляется, видят его насквозь; так что их познание вещей отличается такими же достоинствами, как если бы оно было приобретено продолжительным наблюдением при помощи всех семи чувств», — писал Ленц в своих «Заметках о театре», которые явились манифестом «бурных гениев».³⁴

Радищеву чужды взгляды подобного рода и отношение к великим людям как божкам, которые, получив с неба «божественную искру», «восседают на земных тронах».³⁵ «правилами», считает бесплодной теоретическую часть ломоносовской «Риторики», видит значение «изящных умов» в их оригинальности, осуждает эпигонство, признает истинно великими писателей, идущих «непроложенным путем», но постоянно говорит о необходимости укрепить природное дарование учением, советует проникнуть в тайны художественного мастерства великих художников. Если не побояться упреков в модернизации, можно сказать, что конфликт между романтическим и классическим отношением к искусству не существует для Радищева: «Сила воображения и живое чувствование не отвергает разыскания подробностей» (I, 385).

«сила природы», но и внимательное изучение лучших образцов художественной литературы дали возможность Ломоносову понять, что «изящность слога состоит на правилах, языку свойственных». Глубокое знание общенародного языка, понимание его особенностей, возможностей, законов явились источником успеха Ломоносова, помогли ему снять с русских стихов «несродное им полукафтанье» силлабической системы и создать новое стихосложение, основанное «на благогласии нашего языка».

Ломоносовскую реформу в области стихосложения нельзя оторвать от его работы в области грамматики. Они неотделимы и равно национальны, ибо Ломоносов опирался на древнерусскую культуру. Но, найдя «истинное свойство языка российского ... забытое в книгах церковных», великий поэт и ученый «понесся путем непроложенным, где ему вождало остроумие» (II, 215). Будучи человеком нового времени, он не мог писать так, как писали когда-то «красноречивые пастыри церкви». И содержание его произведений иное, и язык не «славенский», а русский, и учился он светскому красноречию у Демосфена и Цицерона, а искусству поэзии — у древних греков и римлян.

Великий поэт и ученый сторицей вернул долг воспитавшей его стране и ее культуре. Он создал литературный язык своей эпохи, новую поэзию, новую систему стихосложения, оказал огромное влияние на все последующее развитие русской литературы. Не восседал он божком на земном троне, а отдавал народу плоды своего труда. «Прияв от природы право неоцененное действовать на своих современников, прияв от нее силу творения, поверженный в среду народныя толщи, великий муж действует на оную... Тако и Ломоносов, действуя на сограждан своих разнообразно, разнообразные отверзал общему уму стези на познании» (I, 388).

«уловок искусства», «вкус и разборчивость в выражении и в сочетании слов и речей» вместе с гениальностью помогли Ломоносову создать поэтические шедевры. Великий поэт дал русской поэзии не только язык и стих: он не оставил ее «при тощем без мыслей источнике словесности. Воображению вещал: лети в беспредельность мечтаний и возможности, собери яркие цветы одушевленною и, вождаяся вкусом, украшай оными самую неосязательность» (I, 388).

Великолепная радищевская формула противостояла всем определениям «поэтической материи» XVIII в. Она ломала ограниченные рамки эстетики и классицизма и сентиментализма, ибо «мечтания» Радищева — не уводящая от действительного мира богиня Фантазия дворянских сентименталистов. «Беспредельность мечтаний и возможности» означает, по Радищеву, что весь мир конкретно-чувственный, мир материальной природы, и все, что постигает человек посредством мысли, абстракции, достойны поэтического вдохновения.

Содержание, вложенное Радищевым в его формулу, до конца может быть понято в связи с другими его высказываниями на примере его собственного творчества, которое включало изображение «блистательных картин обновляющейся природы» и нищей крестьянской избы, ставило глубочайшие философские вопросы и рассказывало о браке барона Дурындина, потрясало картинами человеческого страдания и позволяло заметить «краснопевую овсянку на смородинном кусточке». Но само открытие беспредельных возможностей поэзии, умение давать «тело мысли и душу бездыханному» Радищев приписывает Ломоносову, доказывая свою мысль ссылками на философскую лирику Ломоносова.

Только выяснив истинную роль создателя нового литературного языка и новой поэзии в истории русской культуры, Радищев переходит к тому, с чего начинали все поэты и критики, писавшие о Ломоносове в 80-е годы, что считалось главной его заслугой, затмевающей все остальное, — к оценке Ломоносова как «певца Елисаветы».

IV

В 1783 г. в «Собеседнике любителей российского слова» Екатерина II начинает печатать «Записки касательно Российской истории», в которых старательно доказывает, что благоденствие народа, его культура и даже язык зависят от государей. Соответственно от поэтов требовалось прославление государыни и благоденствующего под ее эгидой государства. Но похвальная ода, лишившаяся под пером В. Петрова, В. Рубана и других широкой программности, которая составляла суть поэзии Ломоносова, все чаще и чаще подвергалась осмеянию.

только придворного поэта. Подретушированный лик поэта прошлого становится как бы образцом для поэтов настоящего.

Характерным примером такой фальсификации является статья И. Богдановича «О древнем и новом стихосложении».³⁶ Теоретических рассуждений в статье немного. Автор скромно говорит, что право разбора «стихотворческих достоинств принадлежит любимцам Аполлоновым», его же цель — подобрать стихи Ломоносова «одинакового содержания под общие приличные им оглавления». Подбирает и распределяет стихи Богданович примерно по тому же принципу, что и пословицы в сборнике 1785 г. Как «Русские пословицы» открываются главою «Благоверие», за которой следует «Служба государю», так и стихи Ломоносова сначала служат доказательством «истинного богопочитания» поэта, затем его «благонамеренности» и т. д. Стрелы в адрес сатириков («кто во всяком действии изыскивает худые намерения, тот всегда и везде найдет лесть, ложь и обманы») раскрывают до конца замысел статьи: поэзия «благонамеренного» Ломоносова противопоставлена сатире. То, до чего не додумались в 1769 г., когда память о непокорном поэте и «Гимне бороде» была свежа, сделали в 1783 г.

Выдвинутый по указанию свыше тезис Богдановича становится выражением официальной точки зрения. Подавляющее большинство статей и стихотворений, посвященных Ломоносову в 80—90-е годы, объединены мыслью: Ломоносов велик, как «певец Елисаветы». Роль Ломоносова в истории русского литературного языка, стихосложения, деятельность ученого, неутомимая борьба за науку, прославление ее в поэтических произведениях, страстная любовь к родине, даже поэтическое достоинство стихов Ломоносова — все замалчивалось либо оттеснялось на второй план. На первый выдвигалось пресловутое «певец Елисаветы» и — добавлялось иногда — Шувалова.

Елисаветины душевны красоты

И покровитель твой любезен нам пребудет,
Доколь Россия Муз совсем не позабудет, —

писал один из бывших воспитанников Лейпцигского университета О. П. Козодавлев.³⁷ Н. П. Николев, который издал свое «Лиродидактическое послание» после выхода в свет «Путешествия», уделяя внимание научным трудам Ломоносова, считает особенно важным, что «Ломоносово перо славило Елизавету», и говорит о нем в первую очередь как певце «владычицы Россов», «владычицы корон».³⁸ «Акростихе к творениям бессмертного российского стихотворца», прославляя «громкие оды» «певца Елисаветы», выделяет начальными буквами то, что, очевидно, по его мнению, было главным: «Статской советник Михайло Василиевич Ломоносов».³⁹

Статский советник, милостью меценатов достигший славы,⁴⁰ официальный одописец, певец «владычицы Россов» — таким должен был войти Ломоносов в сознание потомства. Радищев борется против этого позолоченного облика, так же как и против легенды о подражательности Ломоносова. «Оставив чиновника, воззрим на обновителя российского стихотворства и красноречия», — прямо писал он в одном из ранних вариантов «Путешествия» (I, 436), а в окончательном варианте, исключив фразу, сохранил мысль. То, что признавалось главным, Радищев отнес за счет наносного, влияния окружающей среды. Ломоносов действительно хвалил Елизавету, но в этом не сила его, а слабость, объясняемая обстоятельствами жизни поэта и примерами окружающих. «Не завидую тебе, что, следуя общему обычаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы, стройным гласом воспетой, но ниже гудочного бряцанья; ты льстил похвалою в стихах Елисавете. И если бы можно было без уязвления истины и потомства, простил бы я то тебе ради признательныя твоея души ко благодеяниям» (I, 388).

Умолчать об этой слабости нельзя. Ее нужно было назвать соответствующим именем и показать то незначительное место, которое занимала лесть Елизавете в поэзии и тем более общей грандиозной деятельности великого поэта-новатора: «Прославиться всяк может подвигами, но ты был первый» (I, 389).

V

Доказывая, что не мундир статского советника, а обновление «российского стихотворства и красноречия» определяет облик великого сына русского народа, Радищев отвоевывал Ломоносова для общенациональной, а не придворной культуры. Далее Радищев показывает плодотворность деятельности Ломоносова, его влияние на последующих писателей, из которых самым крупным он считает Сумарокова: «Но если ведаете, какое действие разум великого мужа имеет над общим разумом, то ведайте еще, что великий муж может родить великого мужа; и се венец твой победоносный. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова» (1, 389).

«Слово о Ломоносове». Радищев возражал ими и самому Сумарокову, до конца жизни не признавшему своей зависимости от Ломоносова, и его почитателям, которые утверждали, что Сумароков «своими бессмертными стихотворениями открыл еще прежде славного господина Ломоносова истинный путь к Российскому Парнасу».⁴¹

Одновременно радищевская характеристика была прямо противоположна враждебной недооценке Сумарокова, которая прозвучала в оде Шувалова, насаждалась «Всякой всячиной» и др. И, наконец, признав Ломоносова реформатором русской поэзии, а Сумарокова его достойным продолжателем-современником, Радищев отказался от противопоставления двух крупнейших поэтов.⁴²

Равного Сумарокову последователя Ломоносова в области прозы Радищев не находит и усматривает влияние его прозы более на «общем образе письма», чем в области гражданского красноречия. Подобно Фонвизину, утверждавшему, что недостаток ораторов в России объясняется отсутствием условий, способствующих развитию искусства красноречия, Радищев, не говоря о причинах, называет «бесплодно употребленными» блестящие ораторские приемы похвальных слов Ломоносова, не удовлетворявших писателя-революционера своим содержанием. Он предсказывает появление прозаика, который, учтя великолепное искусство Ломоносова, проложит путь новому, действительно гражданскому витийству, незнакомому самодержавной России. «Далеко ли время сие или близко, блудящий взор, скитаяся в неизвестности грядущего, не находит подножия остановиться» (I, 389).

Выдвинув принцип «истины в люблении», Радищев борется против канонизации образа Ломоносова. В оценке деятельности Ломоносова-естествоиспытателя он несправедлив. Подобно тому как «Ежемесячные сочинения» снисходительно похваливали автора «Первых оснований металлургии» как одного из тех, кто умеет «избирать полезнейшее из иностранных книг» и «оное сообщает российским согражданам»,⁴³ так и Радищев считает, что в «исследовании истины естественности ... » (I, 390).

Более интересны критические замечания Радищева по поводу творчества Ломоносова. Писателя конца XVIII в. не удовлетворяет драматургия Ломоносова, велеречие похвальных слов, многословие некоторых од, отсутствие чувствительности в стихах, их метрическое однообразие. Не в «Слове», а ранее, в главе «Тверь», Радищев сказал о двойственной роли стихотворной реформы и поэзии Ломоносова. Открыв перед русской поэзией новые возможности, Ломоносов остановил ее развитие уздой великого примера. Он и последовавший ему «отменной стихотворец» Сумароков написали свои лучшие произведения ямбами, и ямб стал господствующим размером во всех жанрах. Но ни несогласие с рядом поэтических принципов отца русской поэзии, ни понимание несовершенства следующего за ним этапа русской литературы не должны уменьшать признательности потомства. Ограничены возможности са́мого великого человека, но неодолим прогресс человечества. Бессмертие личности заключается в воздействии ее на умы современников и грядущие поколения.

«Слово о Ломоносове» было закончено в 1788 г. и не вошло в представленную первоначально в цензуру рукопись «Путешествия». Затем, будучи введено в окончательный текст, как опыт «парнасского судьи», стало органической частью, оптимистическим финалом трагической книги. Утверждая силу прогрессивной мысли, художественного слова, Радищев отвечал на поставленный в начале «Путешествия» вопрос о целесообразности борьбы с стозевным чудищем. На широко известном примере он показал богатые возможности русского народа. Отбросив легенды и кривотолки, Радищев раскрыл истинное значение деятельности Ломоносова, который вышел из народа, жил и творил ради него, решал насущные вопросы русской культуры, обогащая то, что давало ее прошлое, многовековым опытом европейской цивилизации и тем открывая пути будущему. «В стезе Российской словесности Ломоносов есть первый. Беги, толпа завистливая, се потомство о нем судит, оно нелицемерно» (I, 392).

Примечания