Реформатор русского языка
Русский XVIII век – это эпоха радикальных перемен не только в политической и социальной сфере, но и в культурной жизни страны. В это время формируется литературный язык нового типа – единый, нормированный, обслуживающий все регистры письменной речи (1) и характеризующийся богатством стилистических средств. Становление нового литературного языка происходило в непосредственной связи с утверждением новых гражданских и религиозных ценностей. Поэтому динамика языковых процессов в XVIII веке в значительной мере отразила культурные и политические изменения в русском обществе того времени.
Наиболее решительные изменения в языковой сфере произошли в Петровскую эпоху. Следствием сознательной государственной политики явилось постепенное вытеснение традиционных книжных регистров и утверждение нового литературного языка как части новой светской культуры. Проходившая под непосредственным наблюдением Петра реформа азбуки, распоряжения царя об употреблении в светских книгах «общего» языка были прямо направлены против языковой традиции предшествующего периода, когда церковнославянский выступал в качестве универсального языка культуры. Языком нового, порвавшего с традиционными ценностями светского государства должен был стать «простой» язык. Определялся он не в своей самостоятельной норме, а скорее через противопоставление церковнославянскому, который отождествлялся со старой культурой и старым государственным порядком. У пишущих при этом не было конкретного представления о том, каким должен быть книжный текст на новом языке. Каждый самостоятельно решал, какие элементы предшествующей традиции следует исключить, а какие оставить. Из-за этого язык петровской эпохи характеризовало хаотическое смешение разнородных черт. Варианты слов и форм сосуществовали в литературном языке, при этом отсутствовали четкие принципы их стилистического распределения.
Только в 1730 годы начался отбор и классификация языковых средств, поиски единой нормы литературного языка. Работа по регламентации русского языка – орфографические преобразования, устранение семантической и морфологической вариативности – сосредоточилась, в основном, в Академии наук, и прежде всего в Академической гимназии и Академической типографии.
– и появились грамматики русского языка, написанные, однако, по большей части на немецком: «Anfangs-Gründe der Russischen Sprache» В. Е. Адодурова (1730), «Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Russischen Sprache» И. В. Пауса (1705–1729), «Сompendium grammaticae russicae» М. Шванвица (1731) и другие. В типографии начали публиковаться книги на новом, «гражданском наречии» – и, соответственно, активно стали обсуждаться вопросы орфографической нормализации. В 1735 году по распоряжению президента Академии наук барона И. А. Корфа (1697–1766) было создано Российское собрание – первое научное объединение филологов, которые должны были на заседаниях обсуждать и исправлять переводы, а также трудиться над сложением русской грамматики, риторики, словарей и руководства по стихосложению.
В Академии наук в это время работали виднейшие лингвисты – В. Е. Адодуров (1709–1780), В. К. Тредиаковский (1703–1768), И. С. Горлицкий (1690–1777), М. Шванвиц (ум. 1740), И. И. Тауберт (1717–1771). В 1730-е годы совершенство литературного языка связывалось в их сознании с ориентацией на разговорное употребление, на язык «каковым мы меж собои говорим» (2). Оппозиция церковнославянского и нового литературного языков уподоблялась при этом оппозиции латыни и французского. И подобно тому, как из французского литературного языка XVII века изгонялись латинизмы, академические филологи считали нужным исключить из русского литературного языка церковнославянские лексемы.
Задача эта оказалась непростой, так как основная масса слов была общей для двух языков. Попытки размежевания церковнославянской и русской лексики проводились в трудах В. Н. Татищева (1686–1750), снабдившего слова в своих лексиконах пометами «р.» (русское) и «сл.» (славенское), однако последовательно противопоставить генетические славянизмы и русизмы ему не удалось. Аналогичная установка – противопоставить славянские и русские элементы – действовала в 1730-е годы в морфологии. В составленных иностранцами описаниях русского языка приводились списки формальных отличий церковнославянского от русского. В качестве таковых обычно рассматриваются формы претерита, различия в именном словоизменении (напр. –го/–во в родительном падеже единственного числа мужского и среднего рода), лексико-морфонологические характеристики (напр. полногласие) и ряд собственно лексических оппозиций.
Теоретическая задача по устранению славянских форм и лексем из русского языка наталкивалась, однако, на сопротивление устоявшегося языкового сознания. Нерегламентированное соединение русских и славянских вариантов оставалось характерной чертой текстов, написанных на новом литературном языке. К тому же, лексические и морфологические славянизмы допускались в поэзии. Например, церковнославянские элементы широко использовались в одах, сохранявших связь с традицией проповеди. Так называемым «поэтическим вольностям» (допустимым в поэзии отступлениям от норм литературного языка) были посвящены пространные разделы в сочинениях по стихосложению.
Теоретические декларации, предписывавшие ориентацию на разговорное употребление, оказывались, таким образом, оторванными от реальной языковой практики, и с 1740-х годов филологическая мысль начала поиски новой теории, которая могла бы это противоречие разрешить.
детства привычных к светской культуре, воспринимающих себя как «русских европейцев». Накопился определенный объем текстов на новом литературном языке, – литературных, научных, философских, бытовых. И актуальным стал вопрос не о равноправии русского литературного языка с церковнославянским, а о его равноправии с языками Европы. Способен ли новый язык выразить все разнообразие понятий и явлений европейской культуры? Именно на этот вопрос пытались дать ответ В. К. Тредиаковский в «Слове о витийстве» (1745), А. П. Сумароков в «Эпистоле о русском языке» (1747) и М. В. Ломоносов в «Риторике» (1748) и «Российской грамматике» (1757). В предисловии к «Риторике» 1748 года М. В. Ломоносов утверждает:
«Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по ея могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся»(АПСС: VII, 91 сноска) (3).
По мысли М. В. Ломоносова, «приведенный в совершенство» русский язык по праву может занять достойное место в круге европейских языков. Однако было очевидно, что пока гражданский язык в России противопоставлен языку церковному, русский язык не может конкурировать с полифункциональными европейскими языками. Филологам предстояло найти пути объединения церковнославянского и русского, нового и старого книжного языков.
На рубеже 1750-х годов синтез противопоставленных прежде языковых стихий был намечен. В трудах академических лингвистов все чаще начинает звучать мысль о единстве природы русского и церковнославянского языков, различия между которыми сводятся к ограниченному набору грамматических и лексических характеристик. Это идея выражена в статье В. К. Тредиаковского «О правописании имен прилагательных» (1746), в статьях М. В. Ломоносова «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1758) и «О нынешнем состоянии словесных наук в России» (1756). Настаивает М. В. Ломоносов на единстве природы русского и церковнославянского и в «Российской грамматике» (1755) – фундаментальном сочинении, знаменовавшем собой завершающий этап полувековых поисков нормы русского литературного языка.
«Российская грамматика» была написана М. В. Ломоносовым в 1754–1755 гг. и должна была составить единое целое с написанной несколькими годами раньше «Риторикой». Риторика призвана была научить, как правильно строить речь, тогда как грамматика должна была объяснить устройство языка. 20 сентября 1755 г. рукопись «Российской грамматики» была поднесена великому князю Павлу, а в январе 1757 г. вышло первое издание тиражом 1200 экземпляров.
«Российской грамматики» стал знаковым событием для развития отечественной филологии: это было первое печатное и написанное по-русски научное описание русского литературного языка. Сам М. В. Ломоносов в черновиках к «Российской грамматике» писал:
«Сию грамматику не выдаю за полную, но только опытъ, ибо еще никакой нетъ, кроме славенской и малинькой в лексиконе и во многихъ местахъ не<справедливой>исправной» (АПСС: VII, 691).
Речь шла о «Грамматике славенской» М. Смотрицкого (1619) и о «Anfangs-Gründe der Russischen Sprache» В. Е. Адодурова (1731). Другие, более ранние грамматические описания русского языка не были упомянуты М. В. Ломоносовым. Скорее всего, однако, ему были известны «Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Russischen Sprache» И. В. Пауса и с «Сompendium grammaticae russicae» М. Шванвица. М. В. Ломоносов был также хорошо знаком с европейской лингвистической традицией. На него оказали влияние работы И. -К. Готтшеда (1700–1766) и знаменитая грамматика Пор-Рояля (A. Arnauld, C. Lancelot «Grammaire générale et raisonnée», 1660).
В «Российской грамматике» нашли отражения идеи универсальной грамматики. Всеобщие закономерности человеческого разума, по мысли М. В. Ломоносова, обнаруживают себя в различных языковых системах, различающихся лишь формами, словами и звуками. Настаивая на общности природы русского и европейских языков, М. В. Ломоносов подчеркивал, тем не менее, богатство русского языка, заключающего в себе совокупные достоинства европейских и древних языков:
«Повелитель многих языков, язык российский, не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе. <…> Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским язы́ком с богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, италиянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому язы́ку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского язы́ка»(АПСС: VII, 391).
«Российской грамматике» не только на уровне деклараций. Вводимые М. В. Ломоносовым грамматические категории и используемые им термины отражают его ориентацию на европейские и античные образцы. Например, для описания видовременных форм русского глагола, М. В. Ломоносов разработал сложную систему из десяти времен. В зависимости от характера протекания действия, М. В. Ломоносов выделял несколько видов прошедшего времени (неопределенное, однократное, совершенное, а также три вида давнопрошедших времен) и несколько видов будущего времени (неопределенное, однократное, совершенное).
Выделяя столь большое количество времен, М. В. Ломоносов ориентировался, видимо, на систему времен в церковнославянском языке, а также на систему времен в греческом, французском и немецком языках.
Черновые материалы к «Российской грамматике» также доказывают несомненную ориентацию М. В. Ломоносова на европейские (в первую очередь, немецкие) и античные грамматики. Так, М. В. Ломоносов нередко сначала переводит русские примеры на немецкий и предлагает латинские термины для их описания и лишь затем находит адекватный русский термин.
«Российская грамматика» разделена на шесть «наставлений». Первое, «О человеческом слове вообще», посвящено общим грамматическим вопросам и характеристике русской грамматики. М. В. Ломоносовым анализируются понятия «языка», «звука», предлагается классификация гласных и согласных, а также классификация знаменательных «частей слова» (т. е. частей речи). Во втором наставлении «О чтении и правописании российском» рассматриваются общие вопросы графики, орфографии и орфоэпии, исследуются принципы соотнесенности звуков и букв, причем морфологический принцип провозглашается ведущим принципом русской орфографии. Третье наставление «О имени» посвящено морфологическим, семантическим и словообразовательным свойствам существительных, прилагательных и числительных. Согласно традиции греческих грамматик, они трактуются как одна «знаменательная часть слова». Четвертое наставление «О глаголе» полностью посвящено глагольным категориям, формам и их семантике. Пятое наставление «О вспомогательных или служебных частях слова» содержит подробные сведения о местоимениях, наречиях, причастиях и предлогах (к ним М. В. Ломоносов относит и приставки). Наконец, в шестом «О сочинении частей слова» рассматриваются вопросы синтаксической и смысловой сочетаемости частей речи.
Что же касается соотношения русского и церковнославянского языков, то М. В. Ломоносов рассматривает грамматическую структуру нового литературного языка как синтез церковнославянской и русской грамматики. Русские и церковнославянские формы свободно совмещаются в литературном языке, причем на употребление последних не накладывается никаких ограничений. Выбор той или иной формы зависит от регистра речи и от генетической характеристики слова. М. В. Ломоносов выделяет в литературном языке два «штиля» – «высокий» («важный») и «простой». Формы высокого стиля должны образовываться от слов церковнославянского происхождения, а формы простого стиля – от слов русского происхождения. Таким образом, чтобы правильно употребить то или иное слово, пишущий должен учесть его генетическую характеристику, т. е. соотнести его с русским или церковнославянским языковым массивом. Так, например, об окончаниях страдательных причастий М. В. Ломоносов пишет следующее:
«Прошедшие неопределенные страдательные причастия весьма употребительны как от новых российских, так и от славенских глаголов произведенные: питанный, венчанный, писанный, виденный, качаной, мараной. Разницу один от другого ту имеют, что от славенских происшедшие лучше на ый, нежели на ой, простые российские приличнее на ой, нежели на ый, кончатся. Первые склоняются, как настоящие, другие в родительном единственном мужеском и среднем приличнее ого, нежели аго, принимают» (АПСС: VII, 548).
Тем же принципом руководствуется М. В. Ломоносов, рассуждая о произносительной норме русского литературного языка. Согласно М. В. Ломоносову, произношение слова определяется его происхождением. Происхождение высокого стиля соответствует церковному произношению, уместному лишь в словах церковнославянского происхождения, а произношение простого стиля соответствует произношению разговорному, уместному лишь в словах русского происхождения. Эти рекомендации касаются, в частности, произношения буквы «г», которой в словах церковнославянского происхождения соответствует фрикативный согласный звук [γ] (аналогичный современному украинскому произношению), а в словах русского происхождения – взрывной [g] (аналогичный современному русскому).
«Российская грамматика», как мы видим, включила на равных в состав литературного языка и русские, и славянские элементы. В зависимости от стилистического задания, пишущий мог свободно использовать как русский, так и церковнославянский языковой материал. Эта новая лингвистическая установка создавала исключительное языковое изобилие, нуждавшееся в регламентации, упорядочивании. Классицистический канон требовал языковой однородности литературного произведения, тогда как избыток языковых средств мог с легкостью обернуться стилистической разрозненностью.
Именно к проблеме стилистической однородности текста М. В. Ломоносов обратился в программном трактате «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1758), где были развиты идеи, выраженные ранее в «Российской грамматике». Если в «Российской грамматике» М. В. Ломоносов создавал последовательное научное описание литературного языка и акцентировал внимание, в основном, на фонетических, грамматических и синтаксических вопросах, то в «Предисловии» он сосредоточился исключительно на словарном материале. В лексическом массиве русского литературного языка М. В. Ломоносов выделил три «рода речений»:
«К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. <…> К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь» (АПСС: VII, 588).
«славенороссийские», общие для церковнославянского и русского языков; 2) «славенские», отсутствующие в современном М. В. Ломоносову русском языке, но продолжающие употребляться в литературных текстах; и 3) «российские простонародные» слова. Еще два разряда слов не вошли в эту классификацию, так как были признаны недопустимыми в литературном языке.
Это были «неупотребительные и весьма обетшалые» церковнославянские слова (например, обаваю, рясны, овогда, свене) и «презренные слова, которых ни в каком стиле употребить недостойно, как только в подлых комедиях» (АПСС: VII, 588–589).
Далее классификация «речений» была соотнесена М. В. Ломоносовым с иерархией стилей. Причем здесь в концепции «Предисловия о пользе книг церковных» наметилось существенное отличие от концепции, изложенной в «Российской грамматике». Так, если в грамматике речь шла о двух стилях – высоком и простом, то в «Предисловии» М. В. Ломоносов выделил три штиля – высокий, низкий и средний. По мысли М. В. Ломоносова, в «высоком штиле», которым должны писаться героические поэмы, оды и «речи о важных материях», употребляются «славенские» и «славенороссийские» слова. В «низком штиле», которым пишутся комедии, эпиграммы, песни, дружеские письма в прозе, – «славенороссийские» и «российские» слова. Что же касается «среднего штиля», пригодного для театральных сочинений (всех, кроме комедий), стихотворных дружеских писем, сатир, эклог и элегий, то в нем могли быть употреблены все три разряда слов – «славенские», «славенороссийские» и «российские». М. В. Ломоносов специально отмечает, что «в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда речение славенское положено будет подле российского простонародного» (АПСС: VII, 589).
Предложенная М. В. Ломоносовым программа решала вопрос о том, как использовать изобилие, образовавшееся от соединения в литературном языке церковнославянских и русских элементов.
Ломоносовская теория упорядочивала эти элементы в соответствии с представлениями европейского классицизма и, таким образом, возможность появления в одном тексте генетически разнородных слов ограничивалась. Не следует при этом полагать, что концепция М. В. Ломоносова была абсолютно новаторской. Восходящий к античности комплекс представлений о стилистическом нормировании в соответствии с теорией трех стилей был хорошо известен русским филологам. Требования языкового единообразия встречались и ранее в лингвистических сочинениях В. К. Тредиаковского, А. Д. Кантемира. Тем не менее, М. В. Ломоносов первым соотнес генетическую классификацию с жанровой иерархией и, таким образом, дал пишущим конкретные, приложимые к реальному материалу указания о том, в какого рода текстах и в какой пропорции следует употреблять церковнославянские и русские слова. Предложенная М. В. Ломоносовым в «Предисловии о пользе книг церковных» концепция стилистического нормирования, разумеется, не уничтожила антагонизма церковнославянской и русской языковых стихий, но наметила возможный компромисс между ними. Впереди, однако, были споры «архаистов» и «новаторов», выступающих одни – за славянизацию русского литературного языка, другие – за его европеизацию. Только в пушкинскую эпоху был осуществлен синтез церковнославянских и русских элементов, и литературный язык, столь бурно и резко развивающийся в XVIII веке, стабилизировался.
аппараты, позволившие дать одно из первых научных описаний языковой ситуации в России.
Что же касается «Российской грамматики», то ее влияние распространилось далеко за пределы XVIII века. Она выдержала около 14 переизданий, была еще при жизни М. В. Ломоносова и под его личным «смотрением» переведена на немецкий язык и долгое время служила источником, из которого черпали сведения позднейшие составители грамматических руководств как в России, так и за ее пределами. Сегодня работы М. В. Ломоносова по филологии, в некоторых аспектах не утратившие своей актуальности, являются ценнейшими источниками по изучению истории русского литературного языка.
Н. В. Карева
Научный сотрудник ИЛИ РАН, к. филол. н.
ПРИМЕЧАНИЯ
– церковнославянский – единым не был. Наряду с языком Священного Писания существовал «гибридный» вариант, реализовывавшийся, например, в летописях и воинских повестях, а также некнижный язык, имеющий свои собственные разновидности.
2. [Тальман П.] Езда в остров любви. Переведена с французскаго на русский через студента Василья Тредиаковского. СПб., 1730, предисл., л. 6об.
3. Все цитаты из текстов М. В. Ломоносова приводятся по Академическому полному собранию сочинений М. В. Ломоносова в 11 томах (Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 1–11. М.; Л., 1950–1959, 1983); номер тома и страница даются после цитаты в круглых скобках.
ЛИТЕРАТУРА
Буслаев Ф. И. Ломоносов как грамматик // Празднование столетней годовщины Ломоносова 4 апреля 1765–1865 гг. Императорского Московского университета. М., 1865.
Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. Изд-е 2-е, перераб. и доп. М., 1938.
Живов В. М. Очерки исторической морфологии русского языка XVII–XVIII вв. М., 2004.
Живов В. М., Кайперт Г. «О месте грамматики И. -В. Пауса в развитии русской грамматической традиции: интерпретация отношений русского и церковнославянского» // Вопросы языкознания. Москва, 1996. Вып. 6. С. 3–30.
«Российской грамматики» М. В. Ломоносова. М.; Л., 1961.
Мещерский Н. А. История русского литературного языка. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1981.
Николаев С. И. Литературная культура петровской эпохи. СПб., 1996.
–XVIII вв.). М., 1994.
Ягич И. В. История славянской филологии. СПб, 1910.
«Я знак бессмертия себе воздвигнул…». К 300-летию со дня рождения М. В. Ломоносова. Каталог выставки. СПб., 2009.
Keipert Н. «Der deutsche Beitrag zur Entwicklung der Russisch-Grammatik vor Lomonosov» // Slavistische Linguistik. Referate des XIII Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffen Tübingen. München, 1987. P. 184 – 208.
ünchen, 1969.
Unbegaun B. -O. «Russian grammars before Lomonosov» // Oxford Slavonic Papers. Vol. VIII. 1958.