Вот оттенки, характеризующие русскую речь XIII и XIV столетий; ни один из них не случаен; все напротив являются ясно и законно, выражая собою известную степень развития собственно нашей речи, известное время; так что поняв их во времени, мы имеем перед собою нашу русскую родную речь, полную и свободную. Это доказывали мы и прежде, говоря об отношениях церковнославянского языка к русскому; мы основывались на тех же фактах. Все оттенки церковнославянизма слабы; то, что главное дает их еще слогу грамот, это письмо, которое, знакомое нам чрез церковнославянский язык, еще долго удерживало, по крайней мере отчасти, права свои; орфография грамот церковнославянская. Укажем на оттенки церковнославянизма. Мы встречаем е вместо ѫ (я) церковнославянского: еще не твердое следовательно употребление; но встречается также и и, русское окончание; напр.: от лодье; а судье слати тебе свое; земле {Собр. Госуд. грам. и догов. М. 1815. ч. 1, стр. 2. 4. 7 и пр.} и пр. Далее это изчезает, и мы видим: от ладьи; а судьи слати тебе свои; а Новогородьской ти души блюстии а с Суждальской земли {Там же, стр. 7. 10. 11. 14 и пр.} и пр. За церковнославянизм принимаем мы дательный падеж множественного числа в именах мужеского и среднего рода на ом: бояром, дворяном {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815. ч. I, стр. 11. 12. 13 ипр.} и пр., встречающийся в Новгородских грамотах; нам скажут, может быть, почему же не предположить и в русском языке возможность существования прежде такого окончания; но являющееся в тоже время другое окончание не письменное и согласное с настоящим, обнаруживает, что в устах народа была другая буква; напр.: по постояниям {Там же, стр. 14.}. Еще более подтверждает это то, что между Новгородскими грамотами есть две (подлинные), в которых почти везде употреблено окончание на ам; напр.: боярам, дворянам, наместникам, купцам {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815 г. ч. 1. стр. 10. 11. 12.}. Вероятно это произошло от писавшего грамоты. Откудаже бы он взял такое употребление против другого, узаконенного письменностью, если б не из уст народа? Положим, могли бы сказать, что здесь явилось уже употребление новой образовавшейся формы; но в следующих грамотах падеж на он удерживает опять права свои; и так это действие церковнославянской орфографии. К этому же роду церковнославянского употребления причисляем мы предложный падеж множественного числа в именах мужеского и среднего рода, оканчивающийся на ех. -- Как доказательство, что здесь было чуждое влияние языка церковнославянского, можем мы привести употреблёние родительного падежа в слове Владыка: в грамотах много раз написано: {Там же, стр. 6. 7. 19 и пр.}, тогда как здесь этой перемены не нужно; это будет падеж дательный; падеж же родительный: от владыкы. Также спутанно является в грамотах различие падежей именительного и винительного во множественном числе в именах мужского рода; напр.: почие послове свои слати. Повеле Юрью и Якиму послове Михаилове поняти {Там же, ч. 1. стр. 17.}. Здесь именительный падеж с его различием употреблен вместо винительного. Но в грамотах нет прошедшего времени церковнославянского языка. Впрочем между Новгородскими грамотами есть одна, в которой встречаем церковнославянские формы глагола. Это легко объяснить внешним влиянием; но все может представиться вопрос, не явились ли эти церковнославянские формы, как исчезающие, как угасающий и вспыхивающий природный элемент языка. Мы сказали наше мнение об этом; но теперь эта грамота еще более подтверждает его. Вероятно писавший захотел пощеголять церковнославянским языком, ими намерение таким образом исказить, оклеветать русскую настоящую речь, и был за это наказан; в самом деле,сама грамота его изобличает: церковнославянские формы глагола перепутаны и неправильны, знак, что они были ему чужие, только знакомы, и плохо в тоже время знакомы. Эта грамота очень напоминает невежественное употребление, иногда и в наше время, форма церковнославянского языка в простом народе, когда почти к каждому глаголу прикладывает он ше. В грамоте употреблено ошибкою: послаше; - послаше Новгород, тогда как надобно: посла, если в единственном, в множественном же: послаша; можно бы подумать, что здесь поставлено множественное (разница была бы не велика), которое часто соединяется с именем собирательным в единственном числе, что не противно нисколько духу русского языка; но в других явственных случаях Новгород соединяется с глаголом в единственном числе; напр.: Новъгород все крест целует {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815. ч. 1, стр. 9.} и в этой грамоте далее: весь Новгород велел, что показывает, что выше ошибочно употреблен глагол в единственном числе. Далее: повелеше весь Новъгород, опять ошибочное употребление прошедшего от глагола: в единственном надобно бы: повеле иво множественном опять: повелеша {По Добровскому должно сказать: повелесте. См. его Грам. ч. II, стр. 88. Но мы следуемздесь Остр. Евангелию (см. Остр. Ев. грам. правила стр. 232), которое с нимразнствует.}. Далее чрез несколько строк употреблено, кажется, безлично: а повелеша печати приложити. Наконец употреблено правильно: Новгород повеле {Собр. Гос. гр. и дог., ч. 1, гр. XIII, стр. 16-17.}. И так здесь прошедшее от повелети, употреблено три раза и всякий раз различно. Надо прибавить, что в этой же грамоте перепутаны именительный и винительный падежи с их различием в известном случае, на что указали мы выше и привели примеры. И так есть одна между Новгородскими грамотами XIII и XIV столетия, где явились церковнославянские Формы глагола и явились, как доказательство того, что они чужды нашему языку - неправильно, искаженными. Другого влияния церковнославянского языка нет; все что есть - объясняется и отделяется следовательно как чужое, и мы имеем перед собою нашу русскую речь XIII и XIV столетия. Далее мы увидим, как церковнославянский язык вновь, но ученым образом, намеренно, как притязание входит в позднейшие грамоты; так что в этом отношении чем древнее грамота, тем чище в ней русский язык, хотя с другой стороны в позднейших грамотах более замечается нечаянное освобождение в русской речи, при дальнейшем ее ходе. Мы обратили здесь внимание собственно на грамоты Новгородские, договорные, писанные от лица народа и потому более народным языком; но и другие грамоты того же времени русских князей: Смоленского, Владимирского, что на Волыни, и Луцкого, и также одна грамота князя Литовского Московские не изменяют общему характеру; но писанные князьями, а не народом и не для народа, они не представляют той полной, по тогдашнему, национальности языка, какую видим мы с грамотах Новгородских. Первых немного; Московских же имеем мы довольное число; мы будем говорить, следовательно, собственно о Московских; но мы укажем при этом и на грамоты других князей. - Грамоты Московские, относящиеся уже к XIV столетию (грамоты других князей восходят некоторые к XIII) - или духовные, или договорные. Здесь можем мы положить тонкое отличие: грамоты духовные, при которых почти всегда выставляется имя писавшего грамоту, более имеют на себе этих знаков, следов церковнославянского языка, нежели грамоты светские. Мы можем указать на форму церковнославянского прошедшего времени в духовной грамоте Владимирского князя: создах {Собр. Госуд. грамм. и догов. М. 1815., ч. I, стр. 7.}; также на употребление русское в предложном падеже множественного числа в именах мужеского и среднего на ах вместо ех; в светской грамоте Владимирского и Луцкого же Князя: а на горажанах {Там же, стр. 8.}; но обе эти грамоты в списке. Духовная грамота Иоанна Даниловича, 1528 года, писанная дьяком Костромою, также и другая его же духовная грамота, того же года написанная, как и все, по-русски,-- сохраняют в себе правильное употребление церковнославянского языка, почти во всех случаях, где он соприкасался с русским; так сохранено различие именительного и винительного падежа во множественном числе в известном случае; не встречается винительный на о, в именах женского рода; дательный во множественном числе в именах мужеского и среднего рода на он, а не на ам. Встречается также нерешительное употребление падежей на ѫ, которое заменяется е; напр.: моее, нашее {Там же, стр. 31. 32. 33. 34. 35.}. В договорной грамоте Симеона Иоанновича видим мы уже слабейший оттенок церковнославянского языка; встречается русское народное употребление падежа винительного на а; напр.: исправа ны учинити; не сохраняется различие в падеже именительном и винительном множественного числа в известном случае; как: в бояре {Собр. Гос. грам. и догов. Москва. 1815. г. гр. XXIII. стр. 35. 36. 37.}. Но вслед за этою грамотою является духовная того же Князя, и в ней видим мы тот же самый слог, видим явственно смешанное употребление именительного и винительного падежа во множественном числе в известном случае; напр.: встречаем также и решительно употребленный родительный падеж на и вместо ѫ (я); напр.: своее купли, и даже предложный без предлога, очень редко уже встречающийся; напр.: а что буди судил когда великом Княжнье. Этот слог более русский, особенное участие, которым проникнута грамота, наконец отсутствие имени писца, и еще последние строки, являющие какое-то личное чувство, красивый оборот, которым как бы хотело выразиться само лицо: а пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла {Там же, гр. XXIV. стр. 37. 38.},-- все это намекает на то, что писал грамоту сам Великий Князь Симеон, а не писец, вероятно более знакомый с письменным языком. Следующая духовная грамота Иоанна Иоанновича уже не имеет этих особенностей {Там же, гр. XXV, стр. 34, 40, 41.}. Таким образом в духовных и светских грамотах Московских XIV столетие, видим мы основный характер языка Русской и в тоже время при нем видим, как переливается оттенок языка церковнославянского, выступает то ярче,-- в грамотах духовных, то бледнее,-- в грамотах договорных; но чем далее, темболее спутывается намеренное употребление особенностей церковнославянского языка, тем сильнее одолевает русский элемент, собственно в русской речи, хотя бы с другой стороны могли ученым образом входить церковнославянизмы, искажаясь в тоже время от неуменья и незнание, но все же входя в речь вследствие притязания. Тверже пишется и вместо ѫ(иа) в известных случаях. Что касается до и, то оно начинает являться теперь и там, где долго постоянное употребление постоянно встречавшегося слова мешало ему явиться; напр.: а что имела или земли; сабли золотые; судьи наши {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815, ч. I, стр. 47. 51. 54.} и пр. и пр. Забывается и смешивается различие именительного и винительного в известном случае в множественном числе, напр.: пред нами наместницы; а коли, Господине, имем слати данцици; а что наши данщикы сберут, и ни исправу учинят, а твои наместники с ними {Там же, стр. 48. 50. 56.} и пр. и пр. Как особенности русского языка, встречаем мы часто винительный единственного числа в известном случае, на а; напр.: знати своя служба; порука и целованье свести {Там же, стр. 44. 64.} и пр. и пр. Также имеющееся в Новгородских грамотах употребление именительного падежа множественного числа вместо родительного того же числа; напр.: {Там же, стр. 48.}; предложный падеж без предлога также встречается; напр.: бортници купленые под вечные варях {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815, ч. 1, стр. 23, 41.}; падеж нисколько темен, но кажется это предложный падеж без предлога. Русская речь обозначается явственнее и явственнее. В ней самой независимо от влияния церковнославянского языка, в ней самой есть движение; двойственное число, свойственное также и русскому языку, исчезает мало-помалу, сохранилсь в слове два, как оно и теперь сохранилось в родительном: двух, где к дву прибавилось еще окончание х (см. выше),-- в слове, числом самим указывающим на двойственность,-- и не сохраняется иногда в стоящих с ним рядом и с ним должных согласоваться именах; напр.: из дву жеребьев; двема жеребьи {Там же, стр. 42. 68.} и пр. Мы видим, что е начинает, но очень слабо и редко, заменять первообразное и в родительном падеж множественного числа; напр.: моих детей {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815. ч. 1, стр. 67.}; впрочем подлинная грамота по ветхости дополнена списком, и вероятно это слово взято из списка (ибо это единственный кажется пример). - И так XIII и XIV век являет нам в грамотах русскую народную речь; так говорил народ (оттенки письменности легко отделяются) и так клал ее на бумагу, с некоторыми ясно определяющимися условиями. Это была та речь, тот язык, который и как язык, вполне выражал определение национальности, в котором находился народ; тогда как общее, для него недоступное, выражалось в отвлеченном от него, язык церковнославянский; самыми языками уже определялись известные формы жизни духа народа. Не то, чтобы русский язык был уже по существу своему непременно национален, но русский язык, как русский народ, был определен тогда национально, а не иначе, и по этому русский язык был тогда национальный уже потому, что был русский; сторону его видели мы в грамотах и договорах, известно определенную. Язык же церковнославянский, как язык чуждый и заключивший в себе общее, принесенное для нас, еще чуждое, содержание, был языком проникнувшимся, как язык, этим значением; языком, уже и потому отвлеченным для нас, что это был не наш язык, который или мог вовсе для нас не существовать или, если содержание его уже связывало его с нами, мог существовать для нас только как язык общий, весь условленный содержанием доставшихся ему в удел. - Мы имеем давно письменные памятники языка церковнославянского, но собственно памятники другого языка, языка национального, русского имееммы только с XIII столетия в грамотах и договорах, нами указанных. Эта национальность языка, кроме различия этимологического, различия важного и заметного, имеет, само собою разумеется, различие в синтаксисе, в строении речи. В синтаксисе открывается дух языка, степень его развития, в нем его субъективная сторона; объективная является в его этимологии. Здесь, только в синтаксисе, приводятся в движение все тесилы спора, которые видели мы в предыдущей сфере; тут получают живое отношение все формы языка, им себе прежде данные, и является ряд движений языка чисто внутренних, субъективная его эпоха, где он уже не творит новых форм, но действует духовно так сказать. Только на письме, только в письменном слоге, вполне является синтаксис, только там развеивает он все свои стороны, все богатство и разнообразие оборотов, чего не может допустить разговор, где язык находится в сфере случайности и ею условливается; и в самом деле, что хлопотать о фразе, когда жест, движение, голос, все дополняет смысл ее. Письмо освобождает язык от голоса, от произношения, от всех случайных отношений, условий. И с этой стороны является нам большая разница между языком церковнославянским и языком русским. С одной стороны,-- в письменности церковнославянской, видим мы синтаксис с его разнообразием, с стройным течением речи; здесь может явиться вопрос, не греческий ли это синтаксис? Не вдаваясь в решение этого вопроса, который повел бы нас очень далеко и на которой бы мы вероятно отвечали отрицательно, скажем (что мы сказали уже выше), что в синтаксис церковнославянской письменности не находим мы ничего, противоречащего духу русского или вообще славянского языка. Для нашей цели довольно, если мы просто назовем этот синтаксис синтаксисом языка церковнославянского. Первое, что видим мы в письменности языка церковнославянского - это освобождение от разговора, свободное течение самой речи; здесь может не быть даже не только влияние греческого, но и вообще влияние чуждого языка; синтаксическая сторона языка, имея разумеется свои законы, всего более связана с духом самого пишущего, особенно когда язык сроден, и по этому, будучи управляема русским писателем, она не становилась чуждою духу русского языка; напротив выражала его в себе, но, как сказано, освобождалась своею сферою от оков случайности разговорной и представляла уже стройное синтаксическое течение речи. Одно можем мы сказать о синтаксисе церковнославянском, встречаемом нами в сочинениях, нами уже указанных: - мы видим полную свободу синтаксиса; мы видим здесь и длинный период, и глагол на конце, свойство синтаксической, письменной, к тому же еще отвлеченной письменной, сферы языка,-- и вмести с тем видим много оборотов, собственно этой письменности принадлежащих, оборотов живых, открывающих дух языка, но не могших естественно перейти тогда к народу в его ведение {Мы замечаем в языке церковнославянском оборот, которого свойственность русскому языку, по общему мнению, сомнительны; это так называемый дательный самостоятельный. Конечно, дико показалось бы вам теперь его употребление; но нам кажется, что он нисколько не противоречит духу русского языка и вытек из значения падежа дательного, и из того места, которое он у нас занимает. Вспомним, как много употребляется у нас дательный падеж, какой широкой дается ему объем, что выражается им. Дательный падеж выражает не прямое отношение предмета, но присутствие его, соединенное с принятием участия; одним словом: участвующее присутствие предмета выражает дательный. Как понятно, что он часто заменяет родительный; мы не говорим уже о примерах, где он так поразительно, резко заменяет родительный, мы приводили их выше из Слова о полку Игореве; но не только там встречаются такие примеры, дательный заменяет и другие падежи и является в других случаях, где тесно-правильное употребление не дозволяет ему явиться; напр.: говорится: поди мне туда, Волдимер ти идет на тя (Лет. Нест. по древн. списку мниха Лаврентия. Москва. 1824. стр. 44) и проч. Этот дательный падеж легко мог развиться и из него образоваться оборот; таким образом: мне хотящу или хотящему иди; и вот имеем мы уже дательный самостоятельный, по крайней мере один из его видов. Мы не говорим о случаях, где дательный употребляется согласно с смыслом глагола; напр.: напиши мне; но о тех, где глагол его не допускает, как в приведенном примере; - выражение очень употребительное, совершенно русское, где, как нам кажется, скрыт дательный самостоятельный. Тогда конечно нельзя его уже назвать самостоятельным; нам кажется, что это так и есть. Вообще если принимать определение дательного самостоятельного у нас, как падежа самостоятельного других языков, то он не следует этому определению, употребляется сбивчиво. Приведем из Нестора примеры дательного самостоятельного, которые кажется должны показать, что он свойствен русскому языку, что он не дательный самостоятельный и что вообще он не следует по крайней мере определению и употреблению грамматическому падежа самостоятельного; напр.: Оньдрею оучащю в Синапии и пришедшю ему в Корсун, оувиде. - Идущу-же ему опять, приде к Дунаеви. - Во время же хотящим родити аще родится отроча, погубят. -- Сънемъшемъся обема полкама наскупь, суну копьем Святослав на Деревляны. Влекому-же иему по ручаю к Днепру, плакахуся иего невериши людье, и проч. Как указание значение дательного, приведем следующий пример: хотя отмстити сыну своему (т. е. за сына своего). Но столько же или еще чаще употребляется дательный самостоятельный, относясь к подлежащему глагола; тогда конечно он не дательный самостоятельный; напр.: Князю Святославу възрастъшю и възмужавшю нача кои совкупляти. Здесь можно объяснить дательный самостоятельный употреблением русским; напр.: он пошел себе. Опять это также может быть распространено, как в подобном примере, приведенном нами выше. Вообще дательный самостоятельный употребляется сбивчиво, что говорить также против его употребление и значение, как дательного самостоятельного; напр.: Полеы же жившем особе и володеющем роды своими, иже и до сее братье бяху Поляне и живяху кождо с своим родом, и пр. Единою бо ми и сварящу и оному мьнущю оусние разгневавтся на мя, и пp. и пр. - (Летопись Нестора по древнейшему списку мниха Лаврентия. Москва. 1824. стр. 29. 31. 43. 4. 6. 9. 35. 5. 87).}. И так как общее являлось уделом будущим жизни народной,-- так же точно, как удел будущего для жизни слога, жизни языковой, являлся язык церковнославянский, с своим общим значением языка, с своею синтаксическою стороною. Летопись Нестора, просто написанная. Слава Кирилла Туровского и немногие послание духовных лиц не представляют еще сильного синтаксического развития; его намерены мы рассмотреть впоследствии. С другой стороны, с тех пор, как только появились памятники русской речи, видим мы напротив в них язык совершенно взятый из уст народа, и только что не произнесенный, а написанный. Совершенно как в разговоре, слова повторяются, синтаксическое движение прерывается, и, так как в разговор, начавшийся оборот перебивается другим, не будучи докончен, (как видим это у Геродота): все фразы произнесены отрывочно, стоят отдельно одна подле другой, и длятого, чтобы представить нечто целое и вместе продолженное, скрепляются между собою или т. е. свинчиваются союзами: а, ино и пр.; нет синтаксического стройного движения. Одним словом, печать разговора, этой живой сферы языка в народе, определенном как нация, лежит на памятниках его, на его грамотах и договорах, и таким образом язык этот составляет яркую противоположность языку церковнославянскому; - отношение, которое выражает взаимно внутреннее их значение. Так как синтаксис не столько привязан к известному времени, то мы намерены впоследствии подробно рассмотреть его, и вместе это синтаксическое значение и отношение языков церковнославянского и русского, и привести примеры, хотя бы и из предыдущего времени.
В XIV веке имеем мы послание к народу духовных лиц; и в этих посланиях видим, как сильно вошел русский элемент языка даже и в область деятельности пастырей церкви. Правда, именно в ту их деятельность, которая направлена к мирянам, но которая все-таки условливалась религиозным томом, языком. Здесь в посланиях духовных лиц видим мы даже решительное преобладание русской речи. Редко встречаются формы собственно церковнославянского языка, как: прошедшее время, ему свойственное, и слова и выражение именно ему принадлежащие; встречаются ошибки против языка церковнославянского, в тех случаях, где необходимо с ним соприкасается русский язык, ошибки, какие свойственны памятникам народным, русским. В послании Митрополита Феогноста встречаем мы постоянно и вместо ѫ (я); напр.: несколько раз попадается: братьи моей; также: а милость Божия и святой Богородицы {Акты исторические, Спб. 1841. т. 1, стр. 1, 3.}; в последнем случае обыкновенно сохраняется церковнославянская форма. В послании Митрополита Алексия видим тоже; однажды употреблено там согласно с церковнославянским языком: ибо овца словесные Христовы {Акты исторические. Спб. 1841. т. 1, стр. 4.}. Но всего более является это в простых посланиях Киприана Митрополита; кроме употребления и, напр.: земли, никакой опитемьи или: милость Божия и пречистые его матери {Там же, стр. 17, 20, 17.} и пр. - мы встречаем у него народный русский падеж на а, напр.: Великого Василя служба служивший выше; напр.: окончание на а: трапеза же святая помывати {Акты историч. Спб. 1841. т. 1. стр. 478.}. Именно в этом послании находим мы весьма редкое и даже странное употребление русского предложного падежа: а черньцах же {Там же, стр. 479.}. Самое строение речи в этих посланиях, особенно у Киприана Митрополита, становится просто, и почти такое же как в грамотах; хотя мы и не говорили еще собственно о синтаксической стороне языка и не сравнивали речи русской с речью церковнославянскою, но думаем, что и теперь тон речи, ее течение, понятно будет в своей простоте и народности; по этому приведем примеры: А что Денисий Владыка въплел ся не во свое дело, да списал неподобную грамоту, и яз тую грамоту рушаю, или далее: а что владычня грамота Денисьева, и ту грамоту пошлите ко мне, а тое я сам подеру: та грамота не в грамоту {Акты историч. Спб. 1841. т. 1. стр. 19.}, и пр. Эта грамота (Митрополита Киприана Псковичам) особенно отличается простотою слога и склада речи. Правильно, хотя без особенной характеристики церковнославянского языка, написано послание Кирилла игумена Белозерского монастыря {Там же, стр. 21.}. Оно написано стройно и довольно связно и в синтаксическом отношении, хотя тоже без особенной характеристика синтаксиса церковнославянской письменности, как и послание Киприана Митрополита к игумену Афанасия, тоже написанное стройнее других. - Казалось бы, что совершается преобладание русской речи; хотя все эти сочинение - послание к народу, но все же послание духовные, и могли бы, как после увидим, быть писаны на церковнославянском языке с возможным соблюдением форм его; - но нет, это только вторжение, вторжение временное. Русская речь не могла получить еще права гражданства вне национальной сферы, и то, что мы видим в XIV столетии, показывает только это взаимное внешнее влияние, возникшее между русским и церковнославянским языком, в случаях их соприкосновения; так и в XIV столетии преобладание русской речи - внешний временный факт. Скоро мы увидим, как церковнославянский язык, опираясь на права свои, возьмет опять верх, опять наложит печать свою на язык русский, преимущественно в тех сферах, где является притязание далее национальной только жизни. Сам в тоже время не сохраняясь в чистоте своей, искажаясь напротив более и более, он только закует, спутает русскую речь, неизбежно, необходимо долженствующую принимать его формы, внешним для нее образом, ибо выступая за пределы национальной жизни, она перепадает в его сферу. Мы говорим здесь о церковнославянском языке всоприкосновении с русскою речью, тогда как об эти сферы, вне их соприкосновения: церковнославянский язык с своим общим, вечным, религиозным содержанием, и язык русский с содержанием волнующейся народной жизни, сохраняют всё в них заключающееся значение, и в крайних пределах своих соблюдаются в своей особенности, не смешиваются и имеют только разве слабое на себе взаимное влияние; но язык церковнославянский имеет его несколько более, как язык все таки чуждый и только ученому знанию доступный.
И так в XIV столетии, в посланиях духовных лиц, видим мы сильное влияние русской речи; и вдруг среди этих почти русских посланий, встречаются некоторые, написанные в строжайших правилах языка церковнославянского. Откуда же идет среди этих русских памятников, среди слабых только отблесков языка церковнославянского, вдруг этот прилив церковнославянского языка? Из Цареграда, оттуда, откуда пришла к нам христианская вера, христианское учение на язык церковно славянском. Послание Константинопольского Патриарха Нила Псковичам написано самым чистым церковнославянским языком; ошибки, ярко бросающиеся в глаза в посланиях русских духовных лиц, здесь удалились, и являются едва заметные: церкви в р. и др.; однажды встречается и вместо ѫ (я) вцитате: в дом вшедшу ему Марии. (Впрочем, не дательный ли это?). Здесь синтаксис уже вполне согласуется с языком этого послание, ужевполне независимо выражается в течении речи. Замечательно в этой грамоте неупотребление звательного: сын мой посадник {Акты историч. Спб. 1841 г. т. 1. стр. 6. 6. 5.}. Таким же тоном и также правильно по церковнославянски написаны: грамота того же Патриарха Суздальскому Епископу Дионисию, настольная грамота Константинопольского Патриарха Антония Митрополита Фотию; сюда же должны мы отнести уставную грамоту Архиепископа Дионисия, писавшего явно под влиянием Патриарха Константинопольского, тем же тоном и так же правильно. Наконец находим еще послание Псковичам Патриарха Константинопольского Антония, написанное также как и предыдущее, по-церковнославянски, хотя не совсем также правильно; чаще встречается и вместо ѫ (я); напр.: находим несоблюдение двойственного числа; напр.: пред ногами Апостола Петра; странно, вероятно ошибкою уже переписчика, встречается русской винительный падеж на а; понахида по них пети; встречается также несоблюдение звательного: ты же благородный посадник {Там же, стр. 19. 13. 15. 9.}; впрочем, здесь сила звательного могла опереться на ты. И так среди преобладание речи русской в церковных посланиях XIV века, вдруг совершился прилив языка чисто церковнославянского, напомнившего тем о правах своих, основанных на его великом значении.
Мы должны упомянуть еще об одном сочинении, относимом к XIV веку: это Сказание о Мамаевом побоище. Оно написано церковнославянским языком со многими и большими ошибками, ошибками против так строго в то время, и вообще долго, соблюдаемых употреблений; напр.: Нача... полцы оуряживати; Татаров же мнози стязи Великого Князя подсекоша, и пр: С Татарскими полками; полковникам {Древнее сказание о победе В. К. Димитрия Иоанновича Донского над Мамаем. М. 1829. стр. 43. 57. 33. 49.} и др. т. п. Мы не говорим уже о других более обыкновенных ошибках, как: со всей Русской земли {Там же, стр. 31.} и пр. Встречается иногда и правильное употребление, но очень редко; сохраняется иногда именительный множественного с его отличием, напр.: вестницы и пр.; также видим: {Там же, стр. 18. 63.} и пр. Но тут же и нарушается правильное употребление. Мало того, здесь встречаем мы ошибки против употребления времен глаголов; напр.: Димитрей же.... слышах; воздвигошеся Велицы Князи {Там же, стр. 46. 30.} и пр. Двойственное много раз и вовсе не соблюдается; напр.: во обоих руках; от обоих стран {Там же, стр. 49, 50.} и пр. Употребляется предложный без предлога, напр.: воображен хрестьянских знамениях {Там же, стр. 44.}. Замечательно употребление именительного на ы как творительного в именах женского рода, то, чего мы не встречаем еще, кажется, в этом столетии; со всеми русскими Князи и воеводы; под южными окны {Там же, стр. 18. 28.}. Это сказание не лишено поэтических мест, имеет какой-то общий, отличительный, важный характер и в тоже время все проникнуто духом религиозным. Вообще надо заметить, что язык этого сочинения, исполненный ошибок может быть и сам по себе, искажен очевидно переписчиком, так, что во многих случаях нет грамматического смысла; впрочем, такого искажения мы не находим в других памятниках, также дошедших до нас в позднейших списках; это заставляет думать, что не все виноват переписчик, хотя иные ошибки конечно описки. Сочинение это по ошибкам, по языку и по выражениям принадлежит кажется несомненно к гораздо позднейшему времени. на словах: Се же слышахом от верного самовидца, думаем, нельзя еще основывать мнение о времени сочинения этого Сказания. Странно при этом Слово о полку Игореве, с такою правильностию и единством языка дошедшее до нас в списке XVI века.
В XV веке встречаем мы те же памятники, т. е. по тем же путям и в таком же роде, только несравненно многочисленнее. Взглянем на язык. Народная речь продолжала переходить на бумагу в грамотах, особенно договорных; в ней замечаем мы свое грамматическое движение, видим необходимый ход языка по путям его, вследствие причин, в нем сокрытых. Мы сказали прежде, что в языке нашем было самобытное сходство с языком церковнославянским, условливаемое современностью, и именно там язык отклонился от форм церковнославянских, увлекаясь своим движением, где формы эти принадлежали и ему; это было собственностью и потому изменялось легче, незаметнее, как свое. Русский язык отклонялся также более и более там, где слишком противоречили ему формы церковнославянские. Так в известных падежах в именах женского рода известного окончания, окончание на ѫ (я) вместо и, становилось реже и реже и, наконец, почти уступило место и, исключая тех немногих случаев, где слово по характеру своему или принадлежало сфере религиозной или уже успело приобрести некоторую официальность; но и здесь употребление колеблется и пишется разно; напр.: в начале грамот пишется: во имя святые и живоначальные Троица {Собр. Госуд. грам. и догов. М. 1813 г. ч. 1, стр. 370.}; но встречается также и здесь нарушение этого употребления; напр.: во имя святые и живоначальные Троицы окончанию и, но имена прилагательные, т. е. полные, изменяющиеся в двух последних буквах, пишутся чрезвычайно различно, подчиняясь тем же условиям, которые мы указали выше; хотя можно сказать, что и здесь вообще русская Форма более и более одолевает. Приведем примеры: без всякия хитросити без всякое хитрости, без всякие хитрости и пр.; твоее матери великие Княгини; пречистые его Богоматери и из меншми мои братьи {Собр. Госуд. грам. и дог. Москва. 1813 г. ч. 1, стр. 99. 109. 115. 101. 124. 172.} и пр. Есть и правильное употребление; напр.: казны твоей; ино на том на виноватом не будет милости Божьей {Собр. Госуд. грам. и дог. М. 1813 г. ч. 1, стр. 161. 139.} и пр. Все колеблется и все еще не может установиться падеж. Падежи именительный и винительный продолжают смешиваться беспрестанно; видно здесь, также как и в других местах, что слово, получившее официальность, уже готовое в употреблении, ужи не новое, сохраняет окончание с ним сроднившееся; но новое такое же слово тут же оканчивается иначе. Случается, что одно и тоже слово, через строку, разно употребляется; напр.: а што зберут нашы данщики; и те суды судят наши намесники; а на то послуси; а наместницы мои Звенигородцкии; через строку далее: и Рузскии мои наместники {Там же, стр. 158. 197. 350. - Акты ист. Спб. 1841. ч. 1. стр. 24.}. Мы должны сказать, что в этом веке, особенно в конце века, именительный падеж становится сходен с винительным, в чем собственно он и смешивается, но не наоборот; попадается довольно редко именительный падеж, с отличающеюся своею церковнославянскою формою. Вообще мало-помалу уничтожаются тонкости церковнославянского склонения; так напр.: и в предложном падеже и дательном в известных случаях вместо е; напр.: на моей Княгине; раздел земле {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1813. ч. 1, стр. 138, 143.} и пр. Совсем уже почти не встречается родительный множественного на ий; напр.: моих детей; а Князей; людей {Там же, стр. 138. 150. 180.} и пр. Исключения очень редки; напр.: {Акты ист. Спб. 1841. ч. 1, стр. 130.} и нек. др. Вообще надо сказать, что буква и переходила в е, и в тих случаях, где она и теперь не сохраняется; напр.: Василей; Дмитрей; в великом Княжение; Княженей {Собр. Госуд. грам. и догов. М. 1813. ч. 1, стр. 124. 144. 224. 311.}. Это, кажется, было особенным свойством Велико-Русского наречия. Двойственное число, собственно существующее в коренных языках, каков язык славянский, вообще существовало конечно и в языке русском; это было также его собственное сходство с языком церковнославянским (см. выше): но опять условливаемое тем же движением языка, оно исчезало мало-помалу; именно числительные два, оба, сохраняли его; но рядом с ними стоящее существительное уже было просто во множественном; это видели мы и выше; напр.: на обе стороны; в дву тысечах рублех; дву бояринов {Собр. Госуд. грам. и догов. М. 1813. ч. 1. стр. 211. 251. 115.}; редко встречаются исключения; напр.: с городским или с волостным человекома {Акты, собр. Арх. Эксп., стр. 87.}; но однако двойственное только еще уничтожалось, еще не было совершенно забыто в языке и это доказывается тем, что хотя двойственное окончание и не употреблялось при двойственном числе и при двойственных числительных, но за то не употреблялось уже вовсе в других случаях,-- как теперь в именительном множественного числа мужеского рода,-- заменяя множественное или делаясь его особенным видоизменением; это показывало, что хотя двойственное и переставало употребляться, но в тоже время чувствовалась его разность от множественного, его отличие, и первое никогда не употреблялось, как последнее; напр.: если можно было не сказать два города, а два городы, то за то никак окончание двойственное на а не говорилось при множественном числе и при множественных числительных; не говорилось города или три города_, рубля, но три городы, рубли; явный опять признак, что двойственное существовало у нас самобытно и в то время еще не было забыто; но мало-помалу исчезло вовсе употребление двойственного, народ забыл его наконец, и окончание его перешло во множественное число, где имеет оно особенный характер, сообщая какую-то замкнутость и целость множеству предметов, но составляя уже вид множественного, следовательно не различаясь уже от него, потерявши эту разность, которую видим еще в XV столетии. Оно сохранилось следовательно и неприкосновенно, по преданию, даже до времен наших; напр.: вочью_, или в сложных, напр.: двесте (слова, которые от слишком большего употребление, так сказать, затвердились народом и не успели измениться),-- и вообще в словах, изъятых почему-нибудь от изменения. Все это служит доказательством, что у нас самобытно было двойственное число. Наконец самое теперешнее склонение множественного числительного: дву, уже показывает некогда его двойственное окончание, окончание множественного: х только присоединено к родительному двойственного: дву, и составило: двух; творительный опять имеет другой характер, именно двойственного падежа, который принимает в окончании: двумя (двема), а не двуми; это же окончание на мя перенесено и на слова: три, четыре, по своему характеру отличающиеся от дальнейших: пять, шесть и д. (существительных единственного числа женского рода), и в этом случае близкие с числительным два; окончание на мя перенесено таким же образом, как потом стали говорить: и т. д. Дательный, слишком различаясь во множественном от двойственного окончанием, не сохранил с ним сходства в числительном два, и был произведен от дву, падежа двойственного родительного (как и все другие падежи), приняв окончание множественного: м: двум. Мы видели, в какой меренаходилось двойственное число в XV столетии; скажем еще, что в то время уже прибавлялось иногда множественное: х даже и к числу ва,-- дву, и писалось уже как и нынче: двух (прочем примеров не много). В тоже время встречаются ошибки в двойственном числе, показывающие, что оно забывалось мало-помалу. Напр.: а о двух станех; у обоих (от обою) {Собр. Гос. грам. и догов. М. 1813. ч. 1, стр. 207. 89.}.
Мы сказали, как изменялось и слабло различие, вероятно чуждое, именительного и винительного падежей; мы видели, как уже совсем исчезли другие тонкие особенности церковнославянского склонения; но надо сказать, что долго и упорно еще держались в этом отношении другие падежи, именно: в именах мужеского рода, также в именах женского на ь, дательный на ом или ем, предложный на ех, или ох; также творительный на ы, в именах только мужеского и среднего рода; также долго сохранялось изменение согласных в падежах дательном и предложном обоих чисел. Исключений есть достаточно; напр.: в подлинной жалованной Новгородской грамоте Соловецкому монастырю встречается очень часто употребление дательного на ам, творительного на ами и предложного на ах: посадникам, боярам; ловищами; в тых островах боярам, ловищами, детям {Собр. Гос. грам. и догов. М. 1813. ч. 1, стр. 838. - Акты ист., ч. 1, стр. 36.}. Еще встречается правильное употребление по церковнославянски: на их приказнице; о празницех; по дензе; по реце; по Оце; о лисе {Акты, собр. Арх. Эксп., т. 1, стр. 46. 59. 100. Собр. Гос. гр. и дог. М. 1813. ч. 1, стр. 143. 234.}. Эти слова, особенно последние, получившие официальное значение, долго постоянно так употреблялись, по крайней мере до конца XV века. Есть исключение против этого употребления; напр.: на его прикащике; по денге; на его прикащикех; о лихе; снохе своей; по Оке реке {Акты, собр. Арх. Эксп., т. 1, стр. 85. 92. 94. - Собр. Гос. грам. и дог. М. 1813. т. 1., стр. 249. 294. 301. 322.}. Эти исключение дают нам основание полагать, что встречаясь против употребление господствующей письменности, они могли иметь опору только в народе в его живой речи, в иных случаях сильнее, в иных слабо обнаруживавшейся сквозь церковнославянский язык. Мы не можем считать ошибками эти исключение, совершенно согласные с настоящим употреблением, нам могут сказать, что здесь могли быть древние первые определение языка, которые преобразовались мало-помалу. Мы сами признали в нем самобытно сходный с церковнославянским древний характер но во многих случаях, который исчезал в нем понемногу; но изменение собственных его окончаний к оттенков имеет другой ход, другой характер; мы можем показать, как, или уничтожилось то, что необходимо должно было существовать в языке во время его древности, или развеивалось то, что не могло еще прежде развеяться; в этих же случаях, не смотря на силу употребление, мы видим только внешнее определение, данное нашему языку церковнославянским, от которого с большим или меньшим успехом силится он освободиться, особенно на поприще, принадлежащем народу, в его грамотах. Такие внешние определение видим мы в приведенных вами надежах, которых не изменением, но заменою являются другие окончание, вдруг, нечаянно, чтобы снова потом, уступая обычаю, почти обратившемуся в привычку, особенно у людей, знакомых с религиозною сферою, дать место окончаниям церковнославянского языка. Подкрепим примерами слова наши. Мы сказали уже, что совершенно нам чуждые прошедшие времена глаголов церковнославянского языка, не встречались в самом начал нашей народной письменности; и именно в Новгородских грамотах видели мы, при полном отсутствий этих времен, силу народной речи; но здесь (в XV столетии, в Новгородских и других грамотах) встречаем мы их употребление, в которое опять вкрадываются ошибки, служащие доказательством их несвойственности нашему языку; напр.: се приехаша; се пожаловаша посадник... и все старые посадники {Собр. Гос гр. и дог. ч. 1, стр. 96. Акты, собр. Арх. Эксп., т. I. 1830 г. стр. 39.} и пр. Замечательно, что именно в XV столетии и особенно в Новгородских грамотах встречаются окончание церковнославянские прошедшего времени, как: ее дахом; сложиша; отпустиша; заплатиша {Акты, собр. Арх. Эксп., 1831 г. т. 1. стр. 24. 41. 45.}. Но освобождаясь от церковнославянского языка и подвигаясь в тоже время вперед, язык наш уничтожал в себе много древних своих оборотов и оттенков (как напр. двойственное число). Что касается до употребление так называемого вспомогательного есмь, мы говорили уже, что это собственность нашего языка и определили выше смысл этого употребления; здесь при множеств памятников, можем мы яснее видеть, когда и как он употреблялся, и это еще более подтверждает сказанное нами выше. Мы говорили, что это не вспомогательный глагол, но что при употреблении с прилагательным отглагольным, не имеющим лица или лучше, имеющий, как всякой предмет, третье лице (он), употреблялся этот глагол, как определяющий личность, к которой относилось наше отглагольное прилагательное, единственно заменяющее нам прошедшее время глагола. Употребление есмь во временах глагола равняется употреблению его при прилагательных (есмь верен, еси верен); в третьем лице встречается он реже и реже, даже в памятниках достаточно правильных церковнославянского языка, что определили мы еще яснее выше; наше заключение подтверждается еще более употреблением есмь, встречаемого нами в грамотах. Есмь и и есте, не употребляется тогда, когда при предложении стоит я или ты, мы или вы, не употребляется, как ненужный глагол; как же скоро при предложении, хотя бы рядом идущем, оно отсутствует, тогда сейчас является глагол этот, указывающий, к какому лицу должно относиться прошедшее время или отглагольное прошедшее прилагательное, иногда даже просто прилагательное, это дилается с правильностию, подтверждающею наше заключение; примеров много,-- приведем их. А писати мы ее с ним в докончальную грамоту, что есми с тобою один человек. А что есмь взял Царев ярлык. А который суды судил яз. Чем, брате, яз тобя пожаловал аль ти есми. Или что еси собе примыслил, или что собе примыслишь или что ты Князь, Великы взял {Собр. Гос. грам. и догов. ч. 1. Москва. 1833, стр. 96, 100, 101, 108, 110.}. Считаем эти примеры достаточными. В XV веке встречаем мы в именах женского рода тот же падеж именительный, употребляемый как винительный, не только в существительных, но и в прилагательных; здесь могло бы возникнуть мнение, что этот оборот получил официальность в выражениях юридических актов и потому уже так сохраняется; так напр.: в оборотах: исправа дати, порука свести, орда знати, згают своя служба и т. д.; но тот же падеж находим мы в словах, встречающихся нечаянно или редко в грамотах; напр.: знать тебе своя черна куна; взяти от поля гривна; имати тамга; ведать та вотчина {Акты, собр. Арх. Эксп. 1836 г. т. 1. стр. 63. 100. Акты историч. 1841 г. т. II,стр. 130.}. Но что касается до падежа винительного мужеского рода, то мы должны сказать, что реже встречается в нем форма именительная; падеж родительный за невозможностию внутреннею формы винительного падежа, заменяет его; мы говорили о значении винительного падежа и о естественной замен его родительным при именах мужеского рода; здесь считаем нужным сказать об этом подробнее. - Родительный падеж указывает всегда на источник, на начало, откуда происходит вещь; он естественно заменяет винительный падеж в именах мужеского рода, где винительный со своею формою существовать не мог, где ъ не мог склониться. Мало-помалу этот родительный падеж, при развитии языка и имеет с тем при отсутствии особенной винительной Формы, совершенно удержался, вместо винительного, в именах одушевленных, а древний винительный, или именительный в винительном, остался в именах неодушевленных. Это употребление, образовавшееся со временем, образовалось не без причины; имена мужеского рода, слишком субъективные по характеру своему, не могли прямо склониться, объективироваться, и потому приняли косвенное склонение, падеж выражающий косвенное отношение; так мы говорим: и послал мужа; это имеет другой характер, не то что: я послал мужа, где нет-таки падежа винительного, но где по крайней мере, действие устремлено прямо на предмет; но когда вы говорите: я послал муж, то вы как будто посылаете не именно своего мужа, или лучше: как будто для вас существует этот муж (или что бы то ни было) как что-то общее, и вы говорите об этом так, или в таком же род, как сказали бы: и т. д. Употребление оставило за именами одушевленными, в которых разумеется само значение еще резче выдает характер этих имен мужеского, рода, падеж родительный вместо винительного падежа, который не образовался и не мог образоваться при развитии и ходе языка; этот родительный постоянно теперь употребляется. Имена же неодушевленные имеют свой винительный, который есть ни что иное, как именительный; значение их позволило им не выходить, при развитии языка, из пределов этого сходства именительного с винительным; и как родительный падеж сделался винительным имен одушевленных мужеского рода, так в имёнах неодушевленных напротив осталось сходство именительного свинительным. Сходство это теперь с течением времени получило кажется характер того сходства именительного с винительным, какое находится в именах среднего рода. Сверх того, родительный падеж является самобытно и там, где существует падеж винительный; он составляет особенный оттенок предмета действие, особенное косвенное отношение, их соединяющее; следовательно он и никогда не составляет собственно замену, но конечно выказывается там преимущественно, где может существовать, по созерцанию грамматическому, только косвенное отношение и где прямое трудно; - там, при невнимательном употреблении, где только этот один родительный падеж и встречаете вы на месте винительного, как в склонениях имен мужеского рода,-- там употребляете вы его просто как замену винительного; и не видать его оттенка собственно как родительного падежа. Но там, где существует и падеж винительный, там употребление родительного на его мест не теряет своего характера и отсюда может быть много уясняется, почему в мужеском род в винительном и нет другого падежа, кроме родительного. Это видим мы в именах напр. женского рода единственного числа. Здесь ясно, что родительный не означает самого определенного предмета, но предмет как общее, в его сущности, идеал предмета, так сказать. Самый обыкновенный пример может нам показать это: дай воду, дай воды или в среднем, где винительный и именительный все равно: дай ведро, дай ведра; здесь не прямо известного предмета и не прямо общего, но какого бы то ни было осуществление этого общего; это называют genitivus partitivus; но такого рода определение слишком сжато и не точно и не может быть применено всюду. Так напр. оборот встречающиеся еще в Русской Правде: чинить мостов, а не мосты; здесь нет отношение части к целому, здесь разумеется: чинить все мосты без исключения; но здесь родительный показывает, что действие устремлено не на известные мосты, но на мосты вообще, на мостовую починку; здесь мосты взяты в общем отвлеченном смысле, относительно к которому все и мосты, какие бы ни встретились, должны быть чинены - все они осуществление этого общего. - Надо заметить, что употребление родительного в случае нами показанном и вместе различие его с винительным встречается и в Остромировом Евангелии. - Вот еще пример из XV столетия: сея грамоты слушал; сию грамоту, и тонкое едва заметное различие выражается в обороте; дело в том, известна ли была Государю эта грамота, т. е. не сама она, но существование ее и вместе смысл, который она в своем существовании заключает и, сея грамоты указывает, нам кажется, на содержание и сущность грамоты, но не именно на самую грамоту. И так это тонкое различие и тонкой смысл родительного падежа, употребляемого как винительный, был у нас всегда; это значение родительного служит объяснением, почему наконец все имена мужеского рода одушевленные, при которых не мог развиться необходимый для них падеж винительный (формою именительного в винительном, не могли они довольствоваться, как имена средние одушевленные и неодушевленные) приняли, мало-помалу, решительно родительный падеж, также и во множественном числе, где тоже не развился и не мог развиться падеж винительный;-- а неодушевленные отнеслись к категории имен средних. Такая нравственная причина различия достаточно, кажется, доказывает, что в им. ч. р. это не падеж винительный, и подтверждает слова наши, что это падеж родительный, заменяющий здесь, как и следует, винительный. Смысл этого падежа, как родительного в случае винительного, не потерям для нас и теперь, владеющих возможностию употреблять его, и при падеже винительном с собственною формою, илипри падеже именительном, употребляющемся как винительный. Он еще менее был потерян для наших предков, как показывают многие примеры, и то самое, что еще родительный падеж не исключительно занял место винительного в тех случаях, в которых теперь занимает. В XV столетии мы уже видим, как родительный, при неудовлетворительности в именах мужеского рода (одушевленных) простого сходства винительного с именительным (сходства некогда первоначального для всех имен), более и более является в случаях винительного. Напр.: {Собр. Гос. гр. и дог. 1813 г. т. 1, стр. 147, 161. Акты ист. 1841 г. т. 1, стр. 106. Акты, собр. Арх. Эксп. 1836 г. т. 1, стр. 76.} и пр. и пр. Впрочем говорится иногда и именительная Форма; напр.: судит те свои люди; а ведает и судит свои люди {Акты ист. 1841 г. т. 1, стр. 98. Акты, собр. Арх. Эксп. 1836 г. 1, стр. 35.}. - Мы видим еще употребление родительного в случаях винительного там, где и теперь признаем его как правило, именно в отрицательных предложениях; употребление, согласное с духом родительного в этом случае, употребление вполне и глубоко, логическое. В отрицательном предложении например: я не видал жены, (видеть), если же отрицается самое действие, то естественно, что предмет, о котором идет речь, не мог испытать этого действия и не может стать следовательно простым предметом действие, падежом винительным; он связан отвлеченно с ним, с отрицательным действием. В таком случае предмет является общим отвлеченным, существует только в мысли, в воображении, как скоро потеряна живость и конкретность явления: сама отрицательная фраза уничтожает ее, и, становя общим образ предмета, как бы даже ни был он определен, показывает, что это общее, эта сущность, всегда существующая, не нашла себе проявление, не конкретировалась. И как здесь является необходимо то отношение неопределенного (в этом случае неопределенного, потому что не конкретировавшегося) общего предмета к действию, которое само будучи отречено, становит в таком свете и предмет, не уничтожая того косвенного отношение, которое выражается падежом родительным. Надо сказать, что это так глубоко лежит в разумной природе русского языка (синтаксиса), что употребляется всегда, постоянно, правильно, за очень - очень немногими, двумя-тремя исключениями. И так значение и употребление родительного падежа,-- при форме или без формы винительного в склонении, словом сказать везде в случаях винительного, встречаемое нами с самых древних времен,-- у нас не случайно, но очень важно и имеет глубокое основание. - Что касается до склонения местоимений личных, то скажем опять, что мы все извинение их считаем находящимися в русском языке (и даже доселе сохранившимися); так краткие, в скорой речи ставящиеся ти, мимы, вы, в дательном падеже, служили естественными оттенками речи; до сих пор всего более в употреблении, особенно в народном языке, ты, перешедшее у нас в те, по преимуществу в нашем великорусском языке буквы ятьМя, тя, падеж винительный, также принадлежал нам (не есть ли это только вид родительного?), и последнее: тя, также употребляется ныне, особенно у народа, хотя с сомнительным произношением последней буквы. Родительный, что допускает и Добровский {Грамматика языка церковнославянского.}, и здесь часто употребляется в случаях винительного; но часто окончание церковнославянские заменяются окончаниями: меня, тебя тобя, также и в возвратном себя, собя, что бывает и в других падежах этих местоимений. Впрочем здесь кажется нет того различия между тя или тебя ты к тебе (тобе), т. е. употреблялось там, где не на нем собственно останавливается смысл фразы; напр.: целуй ко мне крест; а держати ми тебя; быти ты брате со мною; то и тебе недруг; а что мя еси.... {Собр. Госуд. грам. и догов. Москва. 1813 года, том 1, стр. 99, 100, 107, 134, 145, 153, 158.}. - Между памятниками XV столетия встречается иногда несколько раз полногласное прилагательное окончание, как бы в доказательство, что в устах народа оно жило и тогда, и прорвавшись на бумагу, дало знать о своем существовании; оно перешло и к нам в песнях, и теперь в употреблении у народа; напр.: молодшиим; Московскими; волныим; в которыих {Собр. Госуд. гр. и дог. 1813. т. 1. стр. 194, 135, 136, 138.}и др. Особенность старинного окончания: ти в неопределенном наклонении, употребляемая и доныне во многих случаях, встречается уже не так повсеместно как прежде, и вместо него становится: ть; ти; особенно постоянно в договорных грамотах, которые пишутся почти одинаким образом. Впрочем есть исключения; напр.: призовут жить людей; ни черенов не наряжатии, ни лесов не полесовать никому же, мои ездоки имут ставиться; и ты тое пошлины имать не вели {Акты, собр. Арх. Эксп., т. 1, стр. 45, 47, 76. Акты ист. стр. 144.}. Ся, в сложных, встречаем мы иногда отдельно употребляющееся, иногда в соединении с глаголом; последнее встречается чаще, нежели прежде. Эта разница также зависит от течение речи и разумеется от движение языка во времени. Чаще пишется ее а оже ся сопрут; отступил тис я есмь; и ты мой брате тое моее отчины отступился; а в то ся тебе честному Королю не вступати; а кто ся ослушает сие моее грамоты; не вступаются; а случитца суд; анхимандрит в их человека не вступается; архимандрит ее не вступает {Собр. Гос. гр. и дог. т. 1, стр. 98, 178, 833. Акты, собр. Арх. Эксп., т. I, стр. 63, 85, 94. Акты ист. стр. 157, 158.}. - Вот теслучаи, в которых проявляется движение нашего языка, его жизнь,-- с одной стороны борясь и побеждая влияние церковнославянского языка, с другой двигаясь вперед самобытно в самом язык. Мы привели выше тому примеры. И так мы видим, как с одной стороны язык освобождается от Форм церковнославянского языка, с другой в тоже время, при своем движении вперед, оставляет и свои формы, самобытно сходные с формами церковнославянского языка. Это самое дало некоторым возможность думать, что наш язык в древности был церковнославянский, потому что в нынешнем русском языке не находят они тех форм, которые есть в языке церковнославянском, и видя их существование в последнем, и в тоже время находя их и в древних русских памятниках, относят все эти особенности к церковнославянскому языку, смешивая то, что принадлежит самобытно русскому языку, и то, что внешним образом вошло в него; потому что русский язык оставляя формы церковнославянского, оставлял в тоже время и сходные с ними свои собственные древние формы, которые, будучи сохранены в церковнославянском вместе с чисто церковнославянскими формами языка, кажутся для многих принадлежащими именно церковнославянскому языку. И так пестроту и ошибки, нетвердость в употреблении букв и окончаний до такой степени, что одно и тоже слово сряду пишется разно, видим мы и в XV столетии. Живая речь - разговор, и духовная письменность - преимущественно священные книги, составляют две крайние стороны нашего слова; на каждой свободно раздается оно, вполне оригинально определенное; но как определение самого народа, его национальная жизнь и вмести значение общего, встречаются между собою, хотя оставаясь каждое в своих пределах,-- так и языки, служащие тому и другому, язык церковнославянский и русский национальный, встречаются между собою и невольно производят взаимное влияние. Эта борьба собственно происходит там, в отношений к языку, где встречаются невольно два языка, там, где живая произносимая речь переходит на бумагу, в письменность, от начала собственное достояние языка церковнославянского, где следовательно перестает уже она быть живою, звучащею речью; и это представляют нам памятники народной письменности. Но не только здесь, еще далее в собственных сферах этих двух слогов отдается их взаимное влияние; в самой живой народной речи сохранились до наших времен церковнославянизмы, вошедшие туда, как поговорка, как набожное восклицание; напр.: поделом! Боже! Царю мой небесный! (хотя все определительно нельзя сказать, чтобы звательный падеж, с формою как не был и в русском языке). Темна вода во облацех воздушных и пр. С другой стороны, в самом церковнославянском языке, не принимавшем влияние, не развивавшемся, но оставшимся как он был, вследствие вечного содержания,-- в самых священных книгах, при переписке, постепенно исчезали формы несродные с русским языком, что впрочем ни сколько не изменяло его самобытного характера и независимости. В памятниках же народной речи, как сказали мы, видим мы особенно борьбу этих двух языков, которая не могла быть равна, ибо не равны были борющиеся стороны, и состояла в освобождении живого языка от налагаемых на него форм языка, отвлеченного от живого движение и развития; эту борьбу старались мы показать в слоге наших народных памятников, пестреющих разностью употребления. Так колебался церковнославянский язык, потрясаемый живою речью, еще незнакомою с бумагою и не завладевшею ею вполне; и множество ошибок, различий в употреблении, неровностей, разнообразный беспорядок являются нам в слог XV столетия; но этот хаос грамматический не бессмысленно предстает пред нами; он условливается внутренними причинами, положениями, значением необходимых для России языков, и от великой, глубокой, светлой идеи ведет свое начало. Все, что мы видим перед собою, в самых мелких, крайних точках языка, все это брожение, вся пестрота, являющаяся по-видимому в простых мелочах, в самых пустых безделицах, все это имеет смысл. Так бывает в развитии, но не всегда так смотрят на неважные и мелкие движение предмета, считая их пустыми и скучными, и не видят в них движение той же великой мысли, которая поражает сама собою. Но между тем это ее движение, и только тут, при повороте песчинок, видим, как все проникает электрическая ее сила; только тут видим мы ее вполне, и тогда великим становится созерцание песчинок и дает великое наслаждение; не скучны, не пусты становятся мелкие их движение, но получают живой, великий, серьезный интерес, и радуют созерцающий ум, проникнутые той же великою идеею и служащие той же великой идее.
заключалось в современной судьбе его. Что касается до другого отношения, до субъективного духа языка, до его синтаксиса, то здесь резко и просто разделяются национальный и церковнославянский языки. Намереваясь здесь дать подробный отчет о синтаксисе, мы должны припомнить, что мы сказали выше. Живая речь, обитая в области произношение, в области разговора и случайности, не могла, разумеется, развить в себе синтаксиса, его настоящих сил, развеивающихся только на бумаг, в письменности; фразы говорились, и так слово, как слово, не было предоставлено самому себе и не развивало пред мыслию, уединенно присутствующею, все свои тайные обороты, все богатство свое, чтобы достойно воплотить ее. В разговоре, голосе, движении, все помогало слову, и само оно, являясь зависимым слугою, живою речью известного лица, покорялось его движениям; фразы перебивались, не досказывались, повторялись; одним словом, с синтаксической стороны своей, слог в живой речи предан был в жертву случайности и был взависимости от множества посторонних обстоятельств. Эту живую речь видим мы в народных памятниках, в договорах, жалованных и прочих грамотах; эта речь, касаясь бумаги, конечно отстаивалась, так сказать, и невольно устроивалась; она не переносила туда того, чего не могла перенести, ни движений, ни голоса; все это оставалось за пределами письменности, как и все мелкие оттенки; но синтаксический ее характер сохранялся сколько мог, и она становилась неловка на бумаг, нося на себе явные признаки речи произнесенной, но не имеющей уже сопровождающих ее внешних обстоятельств и лишенной следовательно своей живости. В национальных памятниках видим мы именно, как фраза перебивает одна другую, нарушая ее синтаксическое течение, как повторяется она часто, как фразы соединяются союзами предложение, или свинчиваются, как выразились мы выше; видно часто, что в периоде все фразы выстанавливаются, так сказать, рядом, потом уже делается заключение; ибо нет еще синтаксической силы, которая бы могла связать все предложение в одно целое; вся речь является разделенною по своим предложениям. Напр.: А ордынцы и делюи, а те знают своя служба по старине, а земель их не купити; А городная осада где кто живет тому туто и сести в осаде опроче путных бояр; А которые господине слуги потягли к дворьскому и черные люди к соцкому при твоем отцы Великом Князи и мне тех не примати также господине и тобе тех не примати; А Князя Данила в своей вине искати Великому Князю соби, а животы и села и остатки Князи Даниловы все, а то Великому Князю; Приедет мой даньщик или поищик на Белоозеро, в мою вотчину, и игумен моему даньщику дани не дает, ни описыватися не дает, а то игумену безпено; На которую грамоту грамоту свою дам, а на сию грамоту грамоты моее ины нет; А приедет мой пристав Великие Княгини по те люди по монастырские, ино им срок один в году, две недели по крещеньи {Собр. Гос. гр. и дог. ч. 1, стр. 91, 95, 200, 250. - Акты, собр. Арх. Эксп., т. 1, стр. 33, 31.}. Не видать еще в речи того господина-периода, который единовластно управлял бы всеми частями, покорный одной чистой мысли, нет того синтаксиса, который тогда весь предоставлен был другому языку, языку церковнославянскому, языку в свою очередь только книжному, в котором отвлеченно должен был храниться и пребывать синтаксис. Но не смотря на то, мы можем уже видеть те элементы синтаксиса, из которых должен некогда он создаться и развиться вполне в языке; живая речь не чужда слогу письменному: и там и здесь один и тот же язык; но в последнем случае является он очищенным, свободным вполне от случайности, во всей силе и красоте своего выражения. И так во столько, во сколько является синтаксис в живой речи и потом в той же речи перенесенной на бумагу, во столько можем мы видеть, уже и здесь, его начала и элементы. Следовательно в народных памятниках мы их уже видим; мы видим уже свободу синтаксиса и там; видим в конструкции фразы не только простое сцепление слов на основании ближайшего отношение их между собою; напротив, часто бывают они расположены вследствие мысли, современно объемлющей все части фразы, которая потому получает некоторую замкнутость; напр.: моего Княжениа Великого под нами не обидети не вступатися ни которою хитростью. Также ти, брате, в нашу отчину в Великий Новгород и во вся Новгородцкая места не вступатися, и блюсши и не обидети, ни подыскивати всего нашего Великого Княжение подо мною под Великим Князем, и под моим сыном под Великим Князем, и под меншими моими детьми никоторою хитростию {Собр. Гос. гр. и дог. ч. 1, стр. 143, 260.}. И в живой речи встречаем мы такие обороты, которые казалось бы удобнее написались на бумаге; напр.: мы видим часто глагол на конце, замыкающий все предложение: А чем тя, Господине, благословил отец твой Князь Велики Василей Васильевич своею отчиною Великим Княжением в Москве и Коломною с волостьми и всем Великим Княженем; и что еси собе промыслил, или что собе промыслите: и мне того всего под тобою под Великим Князем, и под твоим сыном под Великим Князем, и под меншими твоими детми блюсти и не обидети, не въступатися. - И Господин бы Князь Велики пожаловал им земель монастырских Спаских всех писцам писати и дани с них имати не велел {Собр. Гос. гр. и дог. ч. 1, стр. 263, 272.}. Видим, как определяющие слова становятся пред определяемыми (что есть и в Немецком языке и то в тоже время основано совершенно на духе русского языка); напр.: {Там же, стр. 143, 249.}. Видим оборот, который встречается разве только у Римлян и которого нет в языках современных: Что к тем потягло и старины местам; -- а кто, Господине, иметь жити твоих бояр {Собр. Гос. гр. и дог. ч. 1, стр. 134, 141.}. Таки теперь говорит народ; напр.: Вообще одно скажем мы: не находя здесь еще полного периода в конструкции фразы, мы видим уже полную свободу синтаксиса, ни сколько не запутывающего смысла,-- свойство важное в русском языке; эта возможность сосредоточивать силою мысли слова в одно целое, как бы по видимому ни произвольно расположились они, и отсюда возможность выражать невыразимые в других языках оттенки - эта возможность, великое свойство синтаксиса, встречается нам и в наших народных памятниках, в которых видим живую речь. Вот пример свободного оборота, идущий и к последним приведенным сейчас примерам: И отчина ты, Господине, наша Великму Князю держати под нами {Собр. Гос. гр. и дог. ч. 1, стр. 134.}.
Таковы памятники нашего народного национального языка и слога национальной сферы; взглянем на памятники другой сферы и другого языка и слога. В прошедшем столетии видели мы, как народная речь сильно проторглась и в эту сферу; но несколько посланий, писанных довольно строгим церковнославянским языком, показали нам, что он не потерял прав своих в письменности. И точно; это явление не обмануло. В XV столетии, в посланиях Митрополитов, Епископов, Игуменов является вновь церковнославянский язык, строго храня (за небольшими исключениями) свои освященные формы и резко различаясь от русской речи, уже обильно изливавшейся на бумагу. - Первое, что нам встречается еще на границе этого столетие,-- это послание Кирилла, игумена Белозерского монастыря; они написаны правильно церковнославянским языком, соблюдены родительные падежи на я (а) Вот примеры правильного употребление и ошибок: всея земля русския; -- от всея душа своея; -- Пречистые Госпожа Богородица Матере своея;-- любве радии -- пречистей его Матери Госпожи Богородицы; Пречистые Богородицы;-- а души гибнут; -- церковь наречется;-- детках {Акты ист. стр. 21, 22, 25, 26. - Там же, стр. 22, 25, 26.}. Все послание Кирилла и духовные грамоты имеют тот же характер; вместе с тем они отличаются какою-то простотою речи. - В начале же XV столетия является целый ряд посланий Фотия Митрополита, посланий духовных увещательных; в них раздается голос церкви и в тоже время содержанием возвышаясь над национальною сферою, является он в формах языка церковнославянского. Фотий был грек, человек, который только вероюпослан был в Россию и пришел с нею в соприкосновение, который может быть знал церковнославянский язык прежде, нежели русской; и потому слог его посланий, вся речь его проникнута характером языка церковнославянского, и, совсем тем, именно в посланиях Фотия, при решительном господстве языка церковнославянского, при употреблении всех его форм, опускаемых, обходимых мимо другими духовными писателями, правильно впрочем на нем писавшими,-- при всем этом у Фотия встречается более руссицизмов, нежели у других духовных писателей. Вот примеры в доказательство слов наших. Мы встречаем различие именительного и винительного; напр. нечюдитеся, възлюблении о Господи, аще пастырие образом суще, паче же волци быша; - се убо сборная и апостольская церкви; - нынешнего времене;-- душа своя положиша за овца Еуангелиам, делам, Христову церкву, волкы суще, литургия пети {Там же, стр. 28. 29. 46. 65.}, (вероятно не родительный). Замечательно употребление: правилми; духми; веленми {Там же, стр. 31. 35.} и пр., очень часто у Фотия встречающееся. Видно, как отсюда может образоваться падеж творительный на ами, амии, во есть развитие падежа в окончании. Есть также народное употребление полногласного прилагательного; напр.: сборныих, некыих {Акты ист. т. 1, стр. 36. 39.}. Двойственное число начинает и здесь колебаться; напр.: {Там же, стр. 47. 63.}. Употребляется так называемое усеченное прилагательное; напр.: слове блазе {Там же, стр. 54.}. В посланиях Фотия встречаем мы чрезвычайно замечательное употребление звательного падежа: это форма родительного в звательном падеже; напр.: О безмерной дерзости! о мерзкого починания! о безместию и погибели вашей! ,-- употребление понятное по смыслу, который имеет родительный падеж, выражающий общее и вместе с тем часть его, прикосновение его к действительности. Мы имеем теперь употребляющийся в русском народ и особенно в простонародьи замечательный звательный, употребляющийся как похвальное восклицание, который можем мы объяснить родительным падежом в звательном, нами здесь в древних памятниках встречаемым; это: молодца! -- Народный винительный падеж на а отсутствует. Руссицизмы не странны в писаниях, приближающихся к народному языку, где едва мелькает слабою тенью язык церковнославянский, как напр.: отчаоти в посланиях Кирилла и большею частию Геннадия (см. ниже); но там, где выказывается он наиболее, как объяснить это обильное присутствие руссицизмов, чего нет, как мы видели, у других духовных писателей, у которых не всеми формами присутствует язык церковнославянский? Объяснение кажется нам возможным, и оно заключается в том, что Фотий был не русский, - грек. Для всякого русского существовала в то время живая борьба этих двух языков, борьба, составившая особенную среду слога, всякий русский знал известные выражения, которые обегал он, пишучи на церковнославянском язык. Русская речь вторгалась живо в его слог; но зная ее как русский, имея длясебя живую борьбу языков, он умел удержать русскую речь в известных случаях; к тому же для него имела смысл сама эта образовавшаяся письменность, уже так давно продолжавшаяся в России. На Фотий был иностранец; отвлеченно изучивши язык церковнославянский, потом выучившись языку русскому, он не мог так как русский знать эту борьбу языков, так сочувствовать ей; и потому в его писаниях, при преимущественном более нежели где-нибудь присутствии языка церковнославянского, прорывается русская речь, становясь рядом подле строгих церковнославянских форм, в техслучаях, в которых никогда не прорывается она у русских духовных писателей, знающих и пишущих по-церковнославянски. Будучи иностранцем, не мог он чувствовать этой живой борьбы; не мог найти той среды слога, которая образовалась у нас для писаний духовного содержания; он не знал меры слов, оборотов, употребления русских окончаний, что доступно только длярусского, знающего как русский свою речь, он не знал жизни языка, этой жизни ошибок, являвшейся и в XV столетий в письменности духовной, не знал этого живого участного соприкосновения двух языков; и по этому мы можем здесь употребить опять, как и прежде, выражение: в писаниях Фотия видно языков между собою, элементов нашего слога в то время, т. е. национально русского и отвлеченно общего церковнославянского,-- равнодушие понятное, вытекающее из указанной нами причины. Мы замечали уже это отношение вСлове о полку Игореве и употребили уже там это выражение. Слог посланий Фотия еще более кажется убеждает нас в вашем мнении о Слове о полку Игореве.
Во время Фотия находим мы послание Новгородского Архиепископа Симеона, написанное простым слогом по-церковнославянски, нос ошибками, большими против других таких же посланий, ошибками довольно важными; между правильными употреблениями, как напр.: святые Богородица; тыя.... судья, почнет.... мирьстии люди подъимати или судии {Акты ист. ч. 1, стр. 50.} и пр. Сверх того имеем послание другого Новгородского Архиепископа Евфимия, написанное также просто на языке церковнославянском с небольшими обычными против него ошибками; соблюден дательный падеж на и в именах женского рода известного окончания; напр.: к сбору святей Троици; к сбору святей Софии их выше. Впрочем падеж на ѫ (я) не встречается; вместо него пишется русское окончание и; напр.: с Русской земли {Акты ист. ч. 1, стр. 61.}. Русское первообразное прилагательное соблюдено не только в именительном падеже; напр.: {Там же, стр. 61.}. Тоже должны мы сказать и о Исповедании православной веры того же Новгородского Архиепископа Евгения, кроме того, что там, при несоблюдении, встречается и правильное окончание церковнославянское на ѫ (а); напр.: сея Епископиа {Акты, собр. Арх. Эксп., ч. 1, стр. 463.}; замечательно также употребление, ошибочное конечно, числительного напр.: святых вселенских седмих сборов {Там же, стр. 463.}. Вообще как то, так и это послание, хотя в них не выказывается особенно церковнославянская речь с своим характером и формами, написаны довольно правильно, так как писали в этом духе русские духовные писатели, без особенных оттенков русской речи, каковы послание Кирилла игумена Белозерского, Киприана Митрополита (собственно некоторые) и пр.
За посланиями Фотия, проникнутыми, дышащими глубоко характером речи церковнославянской, не смотря на указанное и объясненное нами присутствие русской речи, следуют послание заступившего его место Митрополита Ионы. Здесь мы видим решительное тоже господство языка церковнославянского, утвердившегося вновь в XV столетии в посланиях духовного содержания; но Иона был русский и в его посланиях не видим мы уже таких проявлений русской речи, какие есть у Фотия: не видим напр.: окончания вдательном множественного числа на ам, как и пр. (см. выше у Фотия). Мы встречаем различия именительного от винительного в посланиях Ионы напр.: тые честний старци; отступници {Акты ист., ч. 1, стр. 92. 111.}. Встречается также разница именительного единственного числа (в некоторых случаях); напр.: Богомати ми встречается, также как и у Фотия, очень часто: запечатленми; мужми {Там же, стр. 74, 95.} и пр. Встречается довольно постоянно и я (ѫ) в известных случаях, как напр.: {Акты, ист., ч. 1, стр. 95, 115.} и пр. Но есть довольно и ошибок против такого употребления; напр.: нашие земли {Там же, стр. 86.} и пр. Большею частию встречается и в родительном падеж в известном случае вместо е, как {Там же, стр. 108. 109.} и пр. Редко е вместо и, как: Богоматере {Там же, стр. 116.}. В родительном множественного числа утвердилось и здесь в духовной письменности е и; так напр.: обителей, Государей, детей, людей {Там же, стр. 92. 100. 104.} и пр. и пр. Исключение есть, но их не много; напр.: писаний, ересий, зверий о единой души; святей Живоначальной Троици; Богородици.... Марии {Акты ист., т. 1, стр. 91. 107.}. Исключения довольно редки: напр.: Владычице {Там же, стр. 107.}. Сохраняется изменение букв в падежах, свойственное языку церковнославянскому; напр.: {Там же, стр. 93.}, также а в прилагательных именах: Русстей; апостольстей {Там же, стр. 95. 110.} и пр. и пр. Есть и ошибки против этого употребления в прилагательных, впрочем очень мало; напр.: апостольской от чиста сердца {Там же, стр. 108.}. Что касается до предложного без предлога, то он встречается только в прилагательных в форме наречий; напр.: душевне, телесне, волне, добре от многиих; прочиими преподобныими; духовныими; нашиим; Константиноградцкиим; святыих {Там же, стр. 93. 94. 104. 113.} и пр. и пр. Что касается до двойственного числа, то оно хотя является и правильно, как напр.: с обою страну; две начале; {Там же, стр. 88. 110.} и пр. и пр., за то исчезает иногда даже и в числительных; напр.: {Там же, стр. 89. 100.}. Числительное четыре является в творительном, так как и следует, на ми: четырми два,-- окончание двойственного искаженного. Числительное существительное (с пяти) встречаем мы здесь употребленным уже не как существительное; напр.: {Акты ист., ч. 1, стр. 92. 94.}. Замечательны слова: посполно {Там же, стр. 97.}, которое напоминает польское слово посполитый полный, сполна; также замечательно выражение в послании Ионы, где он жалуется на то, что конюшего и дворян его перебили, что милостию Божиею все живы, а в прок два их и три без века {Там же, стр. 99.}, т. е. вероятно лишены века, полного века, не доживут века; отсюда кажется объясняется слово лишить века, лишенный века. - Послание Ионы вообще писаны церковнославянским языком, сохраняющим явственно свои характер с некоторыми ошибками против него, постоянно обличающими, что, не смотря на полное знание языка, это не был язык русский, живой, которым говорил пишущий; словом сказать, мы здесь видим ту же живую цепь ошибок, которую заметили прежде, но при решительном господств и в пределах церковнославянского языка. Слог пестреет; рядом с правильным употреблением окончаний и форм церковнославянского языка, показывающим его знание, встречается ошибочное против него употребление, взятое из живой речи.
Кроме послании Ионы находим мы и другие памятники религиозной письменности в его время, и встречаем в них тот же церковнославянский язык, хотя не так выдающий свои собственные формы, и те же ошибки. Мы находим в это же время письма Великого Князя Василья Васильевича к патриарху и царю Константинопольскому, написанные правильно, по крайней мере с знанием всех тонкостей церковнославянской грамматики, и в тоже время с ошибками, почти всегда присутствующими в ту эпоху, против тут же соблюдаемых правил. Напр.: от своея земля; от тоя сборныя церкве {Акты ист., ч. 1, стр. 72. 73.}; встречается: {Акты, исторические, том 1, стр. 73.}; правильно употреблено двойственное: две начале {Там же, стр. 74.}. Правильно соблюден именительный падеж во мн. ч., с его различием: малий же и велиции, убозии и богатии писаше {Там же, стр. 74.}; также окончание на и вместо нашего ять в известном случае и перемена букв в падежах; напр.: во {Там же, стр. 72.} и пр. и пр. Замечателен винительный: во вся.... градовы {Там же, стр. 72.}. Ошибок вообще мало, и он встречаются собственно в другом послании позднейшего списка; напр.: Пречистые Владычица нашия Богородици; Русския земли; {Акты ист., ч. 1, стр. 83. 85.} и пр. В исповедании Ростовского Архиепископа Феодосия находим мы и те же правильные употребления (от пища {Там же, стр. 105.}и пр.) и те же ошибки. Одна ошибка замечательна: глаголам божественныими {Там же, стр. 106.}. - Окружная грамота Архиепископа Федосия написана вообще правильнее церковнославянским языком; одна ошибка против правильного употребление существительного в р.: Архиепископии {Там же, стр. 114.}. Есть еще несколько других подобных ошибок, как напр.: {Там же, стр. 114.} и пр. - Присяжная грамота Тверского Архиепископа Геннадия {Там же, стр. 506.} написана совершенно правильно. - Но не смотря на все эти ошибки, в тих случаях, где встречается русская речь с церковнославянской, язык церковнославянский совершенно сохраняет свой характер, особенно там, где в употреблениях своих он не встречается с русскою речью, именно в употреблении времен; вообще видно, что эти ошибки - ошибки в пределах церковнославянского языка, которые твердо обозначены беспрестанно встречающейся тонкости языка, иногда строго соблюдаемые; отсутствие народных иных окончаний (падежа на а) (впрочем в послании Великого Князя Василия Васильевича встречается: мужа имам {Акты ист., ч. 1, стр. 73.},-- и наконец синтаксис, кладут резкое различие между памятниками народной и религиозной письменности. Особенно является это в общем послании Российского Духовенства Углицкому Князю Димитрию Юрьевичу, где двойственное число: от твоею руку {Акты ист., ч. 1. стр. 77.}; также употребление числительного существительного, уже не как существительного: в пяти человецех {Там же, стр. 76.}; но язык вообще церковнославянский;-- и вдруг среди этого является: {Там же, стр. 78.}, и вообще народный строй речи: эти выписки из грамот. - Другие послания русского духовенства: соборные грамоты русских епископов {Акты ист., ч. 1, стр. 108, 110.} написаны с обыкновенными соблюдениями правильного употребления и обыкновенными ошибками, что мы уже видим и рассмотрим в других памятниках языка. Послание русских епископов к литовским все написано по церковнославянски, но ошибочно; кроме других ошибок, не соблюден даже именительный церковнославянский: а они сами отметникы и отступникы {Там же, стр. 503.}. - Что касается вообще до ошибок, то иногда видим строго соблюденные тонкости, иногда почти вслед за ними ошибки; (выше были уже приведены примеры таких и правильных и ошибочных употреблений). Мы должны заметить, что скорее кажется изменяются теобороты, формы ивообще употребление в церковнославянском языке, в которых он самобытно и свободно сходится с языком русским, разумеется по мере того и как изменялись они в русском языке; это понятно: ибо здесь не чувствовалась разница языков и движение и изменение в формах сходных с церковнославянский языком, было перенесено и в церковнославянский язык, что могло казаться движением этих самых форме вообще, и в церковнославянском следовательно языке. Тогда как теформы, в которых он отличался от русского, были долго и упорно хранимы, ибо здесь на различии была основана особенность, самобытность языка; как например: падежи на ом и ех, русского языка. В примере первых изменяемых форм, мы можем указать на изменение двойственного числа, на употребление числительных существительных не как существительных, на перемену родительного на ий - в ей, что уже очень сильно преобладало в XV столетии; на присоединение ся в глаголах возвратных; напр.: а надеемся; тщатися {Акты ист., ч. 1, стр. 73. 110.}, что является, не исключая и раздельного употребление, в нашей церковнославянской письменности, и пр. В посланиях Ионы (как и вдругих) Замечаем мы употребление полногласия в прилагательных и даже в глаголах (чему мы видели примеры); это полногласие согласуется с древним церковнославянским языком, но вероятно взято из русской речи (в церковнославянских памятниках оно уже перестало встречаться), в которой оно и до сих пор сохранилось собственно в прилагательных.