1764 ОКТЯБРЯ 15. ЗАМЕЧАНИЯ ОБ УСЛОВИЯХ, НА КОТОРЫХ
А. -Л. ШЛЁЦЕР МОЖЕТ БЫТЬ ОТПУЩЕН ЗА ГРАНИЦУ
В Канцелярию Академии Наук
Примечания на мнение г. статского советника Тауберта
Заурядного адъюнкта Шлёцера хотя я прежде за его прилежание к российскому языку и похвалял, однако, уведав его наглости, что он, будучи намерен здесь приложить старание в российском языке и истории, оскорбил в Академии двух старших членов, о коих бы ему надобно было в своем намерении пользоваться, потому не нахожу никакой причины его убеждать здесь остаться. А примечания суть следующие по пунктам реченного мнения:
1) Таких подложных отпусков я производить не привык, последуя всегда правде по моему крайнему разумению. И нет в Шлёцере такой надобности, чтобы хотя на черту отступить от порядку.
Академии поведениям. Что ж до жалованья надлежит, то видно, что г. статский советник Тауберт чрезвычайный (не говорю — чрезъестественный) патрон Шлёцеру. Нет еще примеру, чтобы не токмо какой адъюнкт, но ниже кто из старших профессоров, которые многие показали услуги Академии, с толь знатною пенсиею отпущены были, а помянутому Шлёцеру не токмо не за что дать такого награждения, но и того жалованья чуть не жаль ли, что он здесь получал, ничего надобного для Академии не сделав, но только дав себя употребить инструментом к оскорблению тех, коих он почитать должен.
3) Что же до придачи к нему студентов надлежит, то не вверяю я Шлёцеру ниже волоса студентского, 1) что есть за морем кроме его довольно славных ученых людей и не токмо в Геттингене, но и вне Германии; 2) весьма смешно учиться в Европе ориентальным языкам, а особливо что россияне по соседству имеют к тому другие, несравненно преимущественные способы; 3) всего смешнее, что еще учиться оным у Шлёцера, который сам только еще был намерен ехать в восточные земли оным языкам (сам) учиться; 4) представлены мною студенты для посылки в чужие краи совсем для других наук, коим в Европе должно обучаться, а для научения ориентальных языков имею представить другие меры, со здравым рассуждением сходные; 5) северных писателей о государствах, с Россиею смежных, тому, кто сочиняет российскую историю, должно читать только для сведения, а не лекции слушать, ибо, хотя бы всех университетов с их начала каталоги лекций взять, то конечно не найдется в них того, чтобы кто читал лекции по Стурлезону или другому ему подобному. Сочинение российской истории не такое дело, чтобы тому в Геттингене или в другом каком университете научиться можно было, но по книгам. А студенты несравненно способнее и внятнее читать и разуметь могут российские летописи, нежели Шлёцер, который, здесь будучи, у их братьи искал изъяснения, учась российскому языку. Коль бы сие развратно и позорно было, когда бы природные россияне принуждены были учиться разуметь российские исторические книги у иноземца, который недавно при их глазах начал сам учиться по-российски и спрашивался в том у их братьи!
заочно употреблять их не может, ибо и в глазах здесь во всех своих опытах написал многие грубые и досадительные погрешности; 2) когда он, будучи еще новопришлец, не обинулся здесь оказывать грубости старшим академикам и обиды тем, коих он благодарить и почитать должен, то ничего лучшего позаочно надеяться от него не можно; и для сего не надлежит с ним вступать ни в какие кондиции, на кои бы он мог впредь опереться и в случае неудовольствия сказать, что ему Академия то дело поверила, уповая на его справедливость, о которой я довольно имею причины сомневаться и от некоторых иностранных здесь академиков уверен о его худом характере, сверх осязаемых его же непохвальных поступков, выше сего помянутых.
Итак, сие мое рассуждение на мнение г. статского советника Тауберта записать купно с оным в журнал и приложить к делу. А мое мнение в том состоит, что отпустить помянутого Шлёцера в свое место, 1) обрав от него российские манускрипты для всякой предосторожности, как из вышеписанных явствует, 2) не вступать с ним ни в какие кондиции, ниже́ обещать каких пенсий, затем что нет в том ни малейшей надобности, да и самой справедливости противно, ибо выписанные Академиею и действительно членами в ней бывшие знатные ученые люди, принесшие ей подлинные услуги и не показавшие никаких наглостей, отпущены по большой части просто. Что ж до пашпорта из Иностранной коллегии надлежит, то исходатайствование оного в Правительствующем Сенате я принимаю на себя и неукоснительно обещание свое исполню, как только помянутый Шлёцер уверит, что он больше от Академии ничего не требует, как своего отпуску.
Октября 15 дня
1764 года
282, лл. 255—256).
Впервые напечатано — Билярский, стр. 731—733.
Еще в августе 1764 г. А. -Л. Шлёцер подавал заявление в Академическую канцелярию, прося уволить его в Геттинген на неопределенный срок, впредь до того, пока Академии „угодно будет в случае ваканции“ вызвать его назад, в Петербург. Шлёцер подчеркивал, что „расставаться“ с Академией не намерен и что при условии „довольного награждения“ готов выполнять для нее за границей троякого рода работу: 1) изучать „известия чужестранных о российских делах писателей“, 2) составлять „полезные компендии или учебные книги“ и 3) обучать командированных за границу „молодых россиян“ (ААН, ф. 3, оп. 1, № 282, лл. 240—246; Билярский, стр. 720—725).
И. И. Тауберт не давал хода этому заявлению Шлёцера более двух недель: лишь 13 сентября 1764 г. оно было доложено президенту Академии Наук К. Г. Разумовскому, который распорядился „об оном Шлёцере учинить надлежащее рассмотрение гг. статским советникам Тауберту и Ломоносову“ и об итогах этого „рассмотрения“ доложить ему, Разумовскому (ААН, ф. 3, оп. 1, № 282, л. 248; Билярский, стр. 726).
„мнение“ Тауберта о ходатайстве Шлёцера: оно тщательно перебелено писарской рукой, но не датировано и не подписано; на нем нет ни резолюции Разумовского, ни канцелярских помет (ААН, ф. 3, оп. 1, № 282, л. 254; Билярский, стр. 729—730). Тауберт высказывался за удовлетворение просьбы Шлёцера. Он предлагал уволить Шлёцера за границу только „на некоторое время“, продолжая считать его „действительно служащим“ Академии, сохранить за ним звание адъюнкта или переименовать в корреспонденты и выплачивать ему за границей тот же оклад, какой он получал в России. Программу заграничных научных занятий Шлёцера Тауберт предлагал обсудить в Академическом собрании при участии ее автора. „Мнение“ Тауберта заканчивалось следующими строками: „И когда все на мере положено и прошедшее таким образом забвению предано будет, то уже ничто препятствовать не может, что его честным и безобидным образом не отпустить во отечество и для возвратного проезду не дать пашпорта“.
Публикуемая записка Ломоносова, изложенная в форме „примечаний“ на „мнение“ Тауберта, является по существу ответом на вышеупомянутый запрос Разумовского от 13 сентября 1764 г. Она датирована 15 октября 1764 г. и написана, следовательно, уже после того, как Шлёцером были поданы еще два заявления — одно в Канцелярию, другое в Академическое собрание, — на которые Ломоносов успел отозваться несколькими днями ранее (см. документы 278 и 279 и примечания к ним).
Ломоносов предполагал, что его „примечания“ будут внесены в журнал Академической канцелярии вместе с „мнением“ Тауберта, но последний ограничился тем, что распорядился подшить то и другое к делу, не доложив, повидимому, президенту ни того, ни другого.
Под „двумя старшими членами“ Академии, оскорбленными Шлёцером, Ломоносов подразумевал себя и Миллера.
„подложных отпусках“ (п. 1) следует иметь в виду, что „отпуском“ называлось в то время увольнение от академической службы (ср. § 12 академического регламента 1747 г.). Намеченные Таубертом условия увольнения Шлёцера были таковы, что это увольнение оказывалось в самом деле „подложным“, т. е. фиктивным: уезжая на родину, Шлёцер, по проекту Тауберта, сохранял все права действительной службы, в том числе и полный оклад жалованья, что шло вразрез и с академическим регламентом и с твердо установившейся практикой: при увольнении академиков-иностранцев за ними никогда не сохранялся их оклад (ср. п. 3); только наиболее выдающимся деятелям зарубежной науки присваивалось при увольнении звание почетных членов Академии, связанное с „пенсией“ в размере не свыше 200 руб. в год (§ 7 академического регламента). Оклад Шлёцера превышал эту норму. О студентах, отправляемых за границу по представлению Ломоносова (п. 3), см. документы 351 и 357 и примечания к ним. О необходимости отобрать у Шлёцера „все российские манускрипты“ Ломоносов говорит в своих замечаниях дважды, в противовес Тауберту, который настаивал на том, чтобы Шлёцеру было предоставлено право сохранить эти документы при себе.