Отзыв о "Русской грамматике" А. -Л. Шлёнера. 1764 августа (№ 277)

1764 АВГУСТА. ОТЗЫВ О „РУССКОЙ ГРАММАТИКЕ“
А. -Л. ШЛЁЦЕРА

О издавающейся в печать Шлёцеровой
„Грамматике российской“

1. Хотя всяк, российскому языку искусный, легко усмотреть может, коль много нестерпимых погрешностей в сей печатающейся беспорядочной „Грамматике“ находится, показующих сочинителевы великие недостатки к таковому делу, но больше удивится его нерассудной наглости, что, зная свою слабость и ведая искусство,^1* труды и успехи в словесных науках природных россиян, не обинулся приступить к оному^2* и, как бы некоторый пигмей, поднять^3* Альпийские горы.

2. Но больше всего оказывается^4* примеров:

Стр. 58. Боярин^5* производится 1) от дурака, 2) от барана.

Стр. 82. Дева, которое слово употребляется у нас почти единственно в наименовании пресвятыя богоматери, производит Шлёцер от немецкого слова Dieb (вор), от голландскаго teef (.....^6*), от^7* нижнего саксонского слова Tiffe (сука). Диво, что сумасброду не пришло в голову слово Deufel: оно ближе будет по его мечтаниям , нежели Dieb и прочие.

Стр. 83. Король производится от слова Kerl.

Стр. 89. Напечатано ругательным образом высочайший степень российского дворянства, кажется, быть то же, что по-немецки Knecht (холоп).

3. Из сего заключить должно, каких гнусных^{8* 9*} наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина.

Примечания

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 2, л. 263).

Впервые напечатано — ОР, кн. II, стр. 45—46.

„Грамматики“ А. -Л. Шлёцера последний рассказывает в своих мемуарах непосредственно после сообщения о событиях, происходивших в августе 1764 г. (Кеневич, стр. 227—230); 2) Ломоносов впервые упоминает об этой „Грамматике“ в своем ответе на запрос К. Г. Разумовского, датированный 28 июля 1764 г. (см. документ 275); 3) печатание этой „Грамматики“ было прекращено в августе 1764 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 509, лл. 123 и 126).

Шлёцер сообщает в своих мемуарах, что еще в 1762 г., т. е. в первый же год пребывания в России, он часто беседовал с И. И. Таубертом о „Российской грамматике“ Ломоносова, причем настойчиво повторял, что в ней содержится будто бы „множество неестественных правил и бесполезных подробностей“. В связи с этим Тауберт в начале 1763 г. предложил Шлёцеру, чтобы он сам написал русскую грамматику, и Шлёцер на это согласился (Кеневич, стр. 153—154).

Если у Ломоносова работа над его „Грамматикой“ заняла не менее десяти лет, то у Шлёцера, только что научившегося читать, но еще не умевшего свободно говорить по-русски, на ту же работу ушло всего четыре месяца: за писание „Русской грамматики“ он принялся, по его словам, в начале 1763 г., а в мае того же года первый ее лист был уже набран и отпечатан (ААН, ф. 3, оп. 1, № 508, л. 76).

Ломоносов выражается совершенно точно, когда говорит, что „Грамматику“ Шлёцера Тауберт „ускорял печатать в новой типографии скрытно“ (см. т. X наст. изд., документ 470, § 61). Тауберт и Шлёцер рассчитывали выпустить ее до выхода в свет уже печатавшегося немецкого перевода „Российской грамматики“ Ломоносова, а чтобы Ломоносов этому не помешал, нужно было осуществлять этот замысел втайне.

Чтобы скрыть авторство Шлёцера, было приискано подставное лицо, которое согласилось выдать себя за составителя его „Грамматики“. Такую роль принял на себя голштинец Иоганн-Фридрих Гейльман, за год перед тем назначенный иностранным корректором в Академическую типографию. По роду своей работы он был связан с Шлёцером (ААН, ф. 3, оп. 1, № 275, л. 137) и как типографский служащий находился в полной зависимости от хозяина типографии, Тауберта. В апреле 1763 г., т. е. как раз в то самое время, когда в Типографию должны были сдаваться первые листы „Грамматики“ Шлёцера, Гейльманом было подписано по-немецки следующее доношение на имя Канцелярии, составленное и переписанное за него кем-то по-русски: „Сочиненную мной Российскую грамматику желаю я напечатать в Академической типографии на собственном коште две тысячи четыреста экземпляров на российской комментарной бумаге“ (там же, ф. 3, оп. 1, № 274, л. 326). Гейльман даже свою подпись выводил по-русски с заметным трудом и не без ошибок, когда же он пытался изобразить по-русски что-нибудь, кроме своей подписи, то, будучи нетверд в русском алфавите, впадал в такие комические погрешности (там же, ф. 3, оп. 1, № 267, л. 227—229 и ф. 3, оп. 1, № 288, л. 188), что заподозрить его в решимости сочинить русскую грамматику никак нельзя. Да и откуда взял бы он средства, чтобы напечатать „на своем коште“ книгу, себестоимость которой бесспорно превысила бы годовой оклад его корректорского жалованья? В лице Гейльмана перед нами без всякого сомнения не подлинный, а подставной автор.

„Российской грамматики“ Ломоносова увидит, наконец, свет (т. VII наст. изд., стр. 855). С другой стороны, именно в это время, в конце апреля 1763 г., в Москве, где находился Двор, велась, разумеется, не без ведома Тауберта, интрига, завершившаяся увольнением Ломоносова в отставку. Эти два обстоятельства и привели, очевидно, Тауберта к убеждению, что настал момент, когда всего полезнее и удобнее пустить в ход такое сильное против Ломоносова оружие, каким Тауберт считал „Грамматику“ Шлёцера.

Последующие отчеты Типографии передают достаточно обстоятельно историю печатания этой „Грамматики“, но ни разу не упоминают имени ее автора: книга значится в этих отчетах либо под заглавием „Грамматика российская на немецком языке“, либо под названием „Учитель российского языка на немецком языке“ (там же, ф. 3, оп. 1, № 508, л. 76, 96 и 173 и № 509, л. 114, 117, 118 и 123). В 1763 г. было набрано и отпечатано четыре листа, а в 1764 г., с января по июль — еще семь. Таким образом, нельзя не согласиться с Ломоносовым, что Тауберт действительно „ускорял печатать“ Грамматику Шлёцера: она печаталась почти вдвое быстрее ломоносовской.

Ломоносов впервые упоминает о ней в своем ответе на запрос К. Г. Разумовского от 28 июля 1764 г. Можно думать, что только тогда, в конце июля, он и узнал об ее существовании и печатании.

Публикуемый документ известен лишь по черновику, обнаруженному в личном архиве Ломоносова. Был ли он переписан набело и кому был адресован, мы не знаем. Можно не сомневаться, что ни в одну из академических инстанций он не попал, иначе он непременно дошел бы до Шлёцера, а Шлёцер, судя по его мемуарам, не читал его (Кеневич, стр. 230). Вмешательство Ломоносова создало обстановку, при которой Тауберт „не осмелился продолжать печатание“. Начиная с августа 1764 г. Грамматика Шлёцера уже ни разу более не упоминается в типографских отчетах. Отпечатанные листы были уничтожены. Уцелело, по словам Шлёцера, только шесть комплектов (там же, стр. 155 и 515). По одному из них, увезенному им с собой за границу, его Грамматика и была напечатана более ста лет спустя: в 1875 г. В. Ф. Кеневич выпустил русский ее перевод, а в 1904 г. С. К. Булич обнародовал ее немецкий текст, подготовленный к печати А. А. Куником (August Schlötzer. „Russische Sprachlehre“. СПб., 1904).

Тауберт надеялся, что „Грамматика“ Шлёцера, выйдя в свет, затмит „Российскую грамматику“ Ломоносова и пошатнет положение ее автора, прославившего себя этим первым подлинно научным трудом по русскому языку. Независимо даже от качества работы Шлёцера, самый факт выхода в свет под маркой Академии Наук чьей-то новой русской грамматики должен был показать, что „Российская грамматика“ Ломоносова уже не признается более „образцовым произведением“, каковым считали ее до тех пор все.

„Тауберт оное производил, — говорит он, — для помешательства или по малой мере для огорчения Ломоносову“ (т. X наст. изд., документ 470, § 61). Глубокой ошибкой было бы, однако, объяснять одним только оскорбленным авторским самолюбием ту горячность, с которой Ломоносов восстал против „Грамматики“ Шлёцера.

Свои филологические труды, так же как и исторические, Ломоносов строил в расчете прежде всего на их воспитательную функцию. Так была построена и „Российская грамматика“, которой он придал, как известно, ярко выраженный нормативно-стилистический характер, резко осуждая в языковой практике своего времени все „досадное слуху, чувствующему правое российское сочинение“. Этим именно и определялась та огромная и благотворная роль, которую сыграла „Грамматика“ Ломоносова в истории русского литературного языка и которая дала Белинскому полное основание назвать ее „великим, дивным делом“. Но этим не исчерпывалось ее воспитательное значение. Тому „общему философскому понятию человеческого слова“, которое положено Ломоносовым в основу его Грамматики, он придал вполне определенную материалистическую направленность. Теория отражения действительности в слове, столь отвечающая всему строю научного мировоззрения Ломоносова, проведена им в „Грамматике“ с настойчивой последовательностью.

Ни тем, ни другим воспитательным достоинством не обладала и не могла обладать „Грамматика“ Шлёцера. Шлёцер по своему малому еще знакомству с русским языком не обладал, разумеется, „слухом, чувствующим правое российское сочинение“, а потому и „Грамматика“ его ни в какой мере не могла служить стилистическим пособием. Что же касается философии языка, то здесь Шлёцер стоял — в отличие от материалистически мыслившего Ломоносова — на идеалистических позициях. Нельзя не отнести к области метафизики его рассуждения о том, как природа „в человеческой душе раз воспринятый запас понятий из самой себя умножает“, как „душа мыслит идею“ и как та же душа „из двух идей создает третью“ (Кеневич, стр. 438).

Шлёцер сам признается, что „из осторожности“ брал примеры большей частью из „Грамматики“ Ломоносова. Это верно. „Но правила были мои“, — добавляет Шлёцер (Кеневич, стр. 154). Это неверно: правила были, разумеется, тоже заимствованы у Ломоносова, только пересказаны иными словами и лишены той нормативной окраски, которую так умело придавал им Ломоносов. Самостоятелен был только тот этимологический „глоссарий“, который Шлёцер ввел в свою Грамматику не без ущерба для стройности ее плана. Однако и в этой своей части книга Шлёцера была весьма далека от совершенства. Этимологические сближения Шлёцера, процитированные Ломоносовым в публикуемом документе в качестве ошибочных, бесспорно неправильны, но ими не ограничиваются ошибки „глоссария“, который, как и вся эта работа Шлёцера, хранит печать поспешности и недостаточного знакомства с русским языком: слово „кость“ он переводит „Bein“ [нога], пишет „блита oder [или] плита“, „лезъ“ вместо „ле“, „клыба“ вместо „глыба“, вводит в состав сновного словарного фонда русского языка несуществующее слово „дарда“ (в значении „копье“) и т. д. (см. упомянутую выше публикацию С. К. Булича, стр. 37, 49, 54, 55 и др.). Вопреки утверждению Шлёцера, его этимологические изыскания не заключали в себе ничего принципиально нового: сопоставлением русских слов с иностранными занимался за несколько лет до Шлёцера и Ломоносов (т. VII наст. изд., стр. 467, 471, 509, 606, 608, 652—660, 761).

Если вспомнить после этого, что „Грамматика“ Шлёцера выпускалась со специальной целью опорочить „Грамматику“ Ломоносова и заменить ее, то нельзя не понять, почему Ломоносов считал себя обязанным опротестовать и приостановить это общественно вредное предприятие.