Отзыв о плане работ А. -Л. Шлёцера. 1764 июня 26 (№ 271)

1764 ИЮНЯ 26. ОТЗЫВ О ПЛАНЕ РАБОТ А. -Л. ШЛЁЦЕРА

Perlectis speciminibus Dn. Schloezeri, laudo conatus in Rossiaco sermone discendo, gratulor non contemnendos etiam successus, sed doleo ejus temeritatem, quam quidem excusandam esse existimo, quod non proprio, ut videtur, instinctu, sed aliorum potius suasu ductus, graviora, quam exiles adhuc nervi illius in nostratibus litteris ferre queant, attrectare ausus sit. Quis enim alias credat, hominem^1* non ita diu in patria nostra, et quidem plerumque inter advenas, versatum posse cum indigenis et quidem cum eruditis veteranis de verborum significatione contendere, regulas grammaticas conscribere,^2* imo historiae Rossiacae condendae fontes indigitare atque leges dictare. Non equidem miror tenuem, ut e schedis videre est, (tempori tamen satis proportionalem) in nostra lingua eruditionem ejus, sed excusanda non est in judicando praecipitantia, in jactando insolentia, in postulando^3* importunitas. Etenim, quoad primum, existimat, a se ipso, quamvis alienigeno homine, antiquam Slavicam linguam intelligi non minus, quam a quocunque nostrate erudito. Affert et exemplum, Suecum Ihre appellatum praestantiorem fuisse in explicandis veteribus Germanicis codicibus quam Germanum Wachterum. Quasi vero lingua moderna Suecica minus affinis esset antiquae Teutonicae quam hodierna Germanica. Certe hoc in casu Suecus et Germanus de majore eruditione, non de majore cognatione veteris illius sermonis certare possunt. Imo vero Suecus, cum forte magis affinem se veteribus Teutonibus esse contendat, sine offensione sua non poterit legere haec Schloezeriana. Aliter equidem, de antiqua lingua Slavica et de se ac de indigenis Rossis eruditis cogitare debet Schloezerus, nempe secum recognoscere, nullam ex familia Slavicarum linguarum sibi esse vernaculam, non dico a se excultam, seque esse^4* novitium adhuc et tyronem in Rossiaca, e contraria vero parte ante oculos ponere aliquem nostratum a primis incunabulis communi Rossiaco sermone et Slavicis litteris imbutum, provectiore autem aetate omnes fere libros antiqua Slaveno-Moravica lingua conscriptos et in cultu divino usitatos diligentissime perlegisse,^5* in succum et sanguinem convertisse. Denique omnes dialectos provinciales hujus Imperii, verba item in aula, inter clerum et plebem usitata distinctissime pernosse; insuper nec Polonicae linguae et aliarum Rossiacae sororum esse ignarum. Non dico, si prae reliquis suis civibus singularem laudem propter universarum Rossiacarum litterarum culturam in patria acquisiverit.^6* Nonne praeceps et insolens censendus est,^7* si huic ille se aequiparandum esse contendat? Sed habet Schloezerus, unde omnes defectus resartiat, nempe bibliis Slavicis in evolvendis Rossiacae historiae monumentis loco locupletissimi dictionarii utitur. At certe ignorat, quantum Chronicorum Rossicorum dictio differat ab antiqua Moravica, in quam versa est olim sacra scriptura.^8* Rossiacam enim dialectum tunc aliam fuisse produnt vetera monumenta, quae exstant in Nestore, cujusmodi sunt pactiones primorum Rossiae ducum cum imperatoribus Graecis atque leges Jaroslavicae, Правда Русская inscriptae, item reliqui historici codices, in quibus verborum usitatorum magna pars non occurrit in bibliis, neque in aliis libris ritualibus, qui plurimi sunt, alienigenis parum noti. Denique versio biblica parum est exacta, nec raro aliud Slavicae voces, aliud Graecae significant.

Postulata autem Schloezeriana quantum prodant illius impudentiam, pervidet clarissime, quicunque studia mea in lingua vernacula et rebus gestis patriae, item lucubrationes^9* in evolvendis domesticis et externis monumentis, in concinnanda denique ipsa jam historia Rossiaca noverit.^10* Haec omnia exigit Schloezerus sibi pro adminiculo, scilicet ut vir annis, meritis, honoribus atque diversarum doctrinarum scientia, Rossiacae praesertim eruditionis laude clarus^11* conaminum et meritorum suorum in condenda patriae historia magnam partem in alienigenae^12* tyronis importunitate sepeliendam esse concedat.

Ceterum profectibus suis in lingua Rossiaca bene uti et cum fructu potest Dn. Schloezerus, nec de praemio diligentiae suae dubitare, si minus ambitiose se gerendo labores viribus suis convenientes susceperit.^13*

M. Lomonosow

26 Maii An [по]1764

Перевод

Мнение г. статского советника и профессора Ломоносова, в Собрание поданное^14*

По прочтении сочинений г Шлёцера, хвалю старание его о изучении российского языка и успех его^15* в оном; но сожалею о его безрассудном предприятии, которое однако извинить можно тем, что, повидимому, не своею волею, но наипаче по совету других принялся за такое дело, кое в рассуждении малого его знания в российском языке с силами его несогласно. Да кто ж бы и подумал, что человек^{16* 17*} правила грамматические, а наипаче древности, касающиеся до российской истории, толковать и предписывать законы. Не удивляюсь малому знанию его в языке нашем, но в рассуждении времени довольному, как видно из записок его, однако нельзя извинить скоропостижности его в рассуждениях, в безмерном хвастовстве и безвременных требованиях, ибо что касается до первого, то думает он, что несмотря на свое иностранство разумеет древний славенский язык не меньше каждого нашего природного ученого, приводя в пример, что швед именем Ире в толковании древних германских книг был превосходнее, нежели немец Вахтер. По сему надлежало бы думать, будто нынешний шведский язык меньше сроден с древним тевтонским, нежели немецкий. Подлинно, что в сем случае швед и немец могут спорить о большей учености, а не о большем сродстве древнего оного языка. Наипаче же швед, утверждая, что он более сроден с древними тевтонами, не может без обиды своей читать таких Шлёцеровых мыслей. Г-н Шлёцер должен думать о древнем славенском языке и о себе инако, нежели о природных российских ученых, а именно помыслил бы о себе, что ему никоторый из славенских языков не природный, не упоминая о том, что он упражнялся в оном, и он^18* новичок еще в российском, а напротив того представил бы себе некоего из наших природных, который с малолетства спознал общий российский и славенский языки, а достигши совершенного возраста, с прилежанием прочел^19* почти все древним славено-моравским языком сочиненные и в церкви употребительные книги,^20* сверх сего довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи, также слова, употребляемые при дворе, между духовенством и между простым народом, разумея притом польский и другие с российским сродные языки. Он же и пред прочими своими согражданами приобрел^21* в отечестве своем особливую похвалу во всем, что до языка и древностей российских принадлежит; посему не можно ли почесть его за нерассудного и наглого,^22* ежели он похочет сравниться с вышеупомянутым? Но г. Шлёцер может наградить все недостатки,^23* употребляя вместо пространного лексикона библию славенскую в изъяснении древней российской истории. Однако он поистине не знает, сколько речи, в российских летописях находящиеся, разнятся от древнего моравского языка, на который переведено прежде священное писание; ибо тогда российский^24* диалект был другой, как видно из древних речений в Несторе, каковы находятся в договорах первых российских князей с царями греческими. Тому же подобны законы Ярославовы, „Правда Русская“ называемые, также прочие исторические книги, в которых употребительные речи, в Библии и в других церковных книгах коих премного, по большой части не находятся, иностранным мало знаемы. Наконец перевод Библии не очень исправен, и нередко славенские слова значат иное, а иное греческие.

Но бесстыдство, какое усматривается из требований г. Шлёцера, увидит каждый, кто познает рачение мое о природном языке и оказанные успехи отечеству, также труды в чтении^25* российских и иностранных древних книг, а наконец старание о сочинении самой российской истории.^26* Всего того г. Шлёцер требует себе в помочь в той силе, чтоб человек знатный по летам, по заслугам, по достоинству и по разным наукам, а особливо известный по российской истории^27*, уступил собрания свои с достохвальностию в сочинении истории отечества своего молодому иностранцу, дабы оные были преданы вечному забвению.^28*

Впрочем, г. Шлёцер может с пользою употреблять успехи свои в российском языке, не сомневаясь о награждении за его прилежание, ежели он, не столь много о себе думая, примет на себя труды по силе своей.^29*

Михайло Ломоносов

Маия 26 дня
1764 года

Примечания

Латинский текст печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 282, лл. 205— 206) с указанием в сносках вариантов по собственноручному черновику (там же, ф. 20, оп. 1, № 2, лл. 187—188). Русский перевод печатается по тексту неизвестного академического переводчика XVIII в., приложенному к латинскому подлиннику (там же, ф. 3, оп. 1, № 282, лл. 216—217).

Латинский текст впервые напечатан — Ламанский, стр. 129—130. Русский перевод впервые напечатан — Билярский, стр. 702—703.

Датируется по протоколу Академического собрания, где указано, что Ломоносов вручил публикуемый документ конференц-секретарю 26 июня 1764 г. (Протоколы Конференции, т. II, стр. 520). В дате, выставленной на этом документе рукой Ломоносова, — „26 Maii 1764“ — месяц указан ошибочно.

См. примечания к документу 270.

Ломоносов, который не присутствовал в Академическом собрании 4 июня 1764 г., впервые прочитал план Шлёцера в промежуток времени между 4 и 25 июня, когда записка Шлёцера, пересылавшаяся из дома в дом, была доставлена, наконец, в порядке очереди и на квартиру Ломоносова. 25 июня Ломоносов принес ее назад в Академическое собрание, пообещав дать письменный о ней отзыв: на следующий день — 26 июня 1764 г. — он вручил Миллеру как конференц-секретарю публикуемый документ.

„о способе обработки русской истории“, которую Шлёцер намеревался избрать „главным предметом“ своих занятий; во втором разделе Шлёцер толковал о научно-популярных книжках, за составление которых хотел бы приняться. Ломоносов остановил свое внимание только на первом отделе плана.

Этот отдел Шлёцер начинал с заявления, что обрабатывать русскую историю „это не значит продолжать то, на чем другие остановились, это значит начинать сначала“ (ААН, разр. 1, оп. 77, № 23, л. 1 об.). Утверждая таким образом, что русской исторической науки еще не существует, Шлёцер тем самым как бы объявлял лишенными всякого научного значения и „Историю Российскую“ В. Н. Татищева и „Древнюю Российскую историю“ Ломоносова. Правда, ни та, ни другая не успели еще к тому времени выйти в свет, но капитальный труд Татищева был Шлёцеру прекрасно известен (Кеневич, стр. 51—56 и 289) и о многолетней работе Ломоносова-историка он тоже не мог, разумеется, не знать.

Говоря далее о критическом изучении русских летописей, Шлёцер заявлял, что к этой работе „иностранец в известном отношении способнее, чем туземец [то есть русский]: из недоверия к своему знакомству с языком он [иностранец] будет охотнее смотреть, чем умствовать, и будет менее подвержен соблазну вносить поправки, основанные на одних только остроумных догадках“ (там же, л. 4). Итак, к своему первому утверждению о том, что русские ничего не сделали в смысле изучения отечественной истории, Шлёцер добавлял еще и второе, а именно, что русские ученые менее к этому пригодны, чем иностранцы.

Выраженный здесь взгляд на Россию и на русских ученых, в частности, на Татищева и на Ломоносова, может быть уяснен до конца лишь при сопоставлении официальных заявлений Шлёцера с тем, что он — гораздо откровеннее — говорит по этому предмету в своих мемуарах. Если Татищева он называет там хоть и лишенным научного образования, но все же „удовлетворительным“ историком, то на Ломоносова-историка он изливает целые потоки грубой брани и беззастенчивой лжи (Кеневич, стр. 51, 56, 184, 188, 195, 197, 200, 201 и др.). О всей же русской нации в целом Шлёцер говорил, что она „обязана благодарностию чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением“ (там же, стр. 164).

Так позволял себе думать и говорить двадцатидевятилетний новоприезжий иностранец, который не успел еще к тому времени зарекомендовать себя ни одним капитальным историческим трудом, не написал еще ничего по истории России, кроме нескольких пробных страничек, и, по собственному признанию, „еще не мог сносно говорить по-русски“ (там же, стр. 179). Если принять во внимание, что этот молодой человек открыто притязал на положение, по меньшей мере одинаковое с положением Ломоносова и Миллера, которых на поприще русской истории намеревался заменить одним собою, то становится ясно, как справедливо было негодование, с каким Ломоносов отозвался о плане этого почти незнакомого ему пришельца. Развязная самонадеянность Шлёцера достигала таких пределов бесстыдства, что его план при первом чтении привел Ломоносова даже в некоторое недоумение. Об этом можно судить по следующим его пометкам на полях документов, представленных Шлёцером. Говоря о „грамматическом изучении летописей“, Шлёцер упоминал вскользь, что за отсутствием „глоссария“ славянского языка ему придется прибегать к устным расспросам, причем он „льстит себя надеждой“ на содействие русских академиков и особенно Ломоносова (ААН, разр. I, оп. 77, № 23, л. 4 об.). Против этих слов Ломоносов приписал на полях по-немецки: „Иначе говоря, я должен обратиться в его чернорабочего“. В заявлении на имя Академического собрания от 4 июня 1764 г. Шлёцер обещал в течение ближайших трех лет написать по-немецки серию очерков (eine Suite) по русской истории на основе русских летописей, но без сопоставления их с иностранными писателями и с помощью трудов Татищева и Ломоносова (там же, разр. IV, оп. 1, № 556, л. 35 об.; перевод Кеневича на стр. 289 весьма неточен). Против этих слов Ломоносов написал, опять по-немецки: „Я жив еще и сам пишу“.

При оценке публикуемого документа необходимо иметь в виду, во-первых, что памятниками русской истории, в том числе и иностранными, Ломоносов интересовался со студенческих лет (т. X наст. изд., письмо 6) и уже в пору достопамятной дискуссии с Миллером, в 1749—1750 гг., обнаружил историческую начитанность, более широкую, чем та, какой теперь, пятнадцать лет спустя, хвалился Шлёцер; во-вторых, что в смысле знания иностранных языков Ломоносов не только не уступал Шлёцеру, а превосходил его (не кто иной, как сын, биограф и панегирист Шлёцера, профессор Боннского университета Христиан Шлёцер, называл Ломоносова „первым латинистом не в одной только России“, см.: Chr. v. Schlötzer. „August Ludvig von Schlötzers öffentliches und Privatleben“, Bd. I, Leipzig, 1828, стр. 89 [Хр. фон Шлёцер. „Общественная и частная жизнь Августа-Людвига фон Шлёцера“, т. I, Лейпциг, 1828]), и, в-третьих, что в мыслях Шлёцера о критике летописных текстов не было, по справедливому замечанию академика В. И. Ламанского (ААН, ф. 35, оп. 2, № 106), ничего принципиально нового, ничего такого, что было бы чуждо научной практике Татищева и Ломоносова.

Утверждение Шлёцера, будто язык русских летописей может легче быть понят иностранцем, чем русским, воспринимается в наши дни как смешная бессмыслица: глубоко верно с точки зрения современной лингвистики ответное утверждение Ломоносова, который считал, что природное знакомство с живой народной речью и с областными говорами имеет особо важное значение при изучении древних памятников нашей письменности.

„богатым и надежным лексиконом“ может служить славянская Библия: на основе ее слога образовался, по мнению Шлёцера, исторический стиль летописцев: „Их выражения, обороты речи и все вообще их повествовательные приемы, — говорит он, — очевидно библейские“ (ААН, разр. I, оп. 77. № 23, л. 4 об.). Советская наука пришла к обратному выводу, установив, что язык древнейших памятников нашей письменности лишь в очень малой степени воспринял славянизмы церковной книжности и что основой его был древнерусский язык, сложившийся задолго до официальной христианизации Киевской Руси (С. П. Обнорский. „Русская Правда, как памятник русского литературного языка“ — „Известия АН СССР“. Отдел. обществ. наук. 1934, № 10, стр. 773—776; В. В. Виноградов. „Русская наука о русском литературном языке“ — „Ученые записки Московского Гос. университета“. М, 1946, т. III, кн. I, стр. 131—137; Д. С. Лихачев. „Национальное самосознание древней Руси“. М. — Л., 1945, стр. 21—22). Первым, кто отчетливо высказался в таком именно смысле, был Ломоносов: к этому сводится одно из его главных возражений Шлёцеру.

Шлёцер, называя в своих мемуарах без всякого основания Ломоносова и Миллера „монополистами“ (Кеневич, стр. 223), в действительности сам метил в монополисты по русской истории. Вот против этого-то и восстал Ломоносов, руководимый в этом случае отнюдь не личными, а как нельзя более возвышенными, патриотическими побуждениями. Характерное для Ломоносова безошибочное чувство действительности подсказывало ему, что в исключительно сложной, можно смело сказать, боевой обстановке его времени, когда страна, наверстывая потерянные столетия, переживала пору бурного, еще недооцененного нами культурного роста, — забота о подъеме национального самосознания приобретала первенствующее значение. Этой заботой определялось то основное русло, по которому Ломоносов направлял всю свою ученую деятельность и по которому старался направить и всю научную жизнь быстро мужавшей России. В соответствии с этим, трудясь над развитием русской исторической науки, Ломоносов выдвигал на первое место ее воспитательную функцию. Центральная идея Ломоносова-историка — та же, что и у автора нашего древнейшего летописного свода: величие России.

Не такова была идеологическая позиция Шлёцера. Ломоносову она не могла не стать ясна после прочтения его пробных этюдов, где Шлёцер откровенно признавался, что преклоняется перед „дорогим именем“ основоположника норманизма Зигфрида Байера (Кеневич, стр. 395). „Его взгляд на древнюю Русь как на страну ирокезов, куда только немцы внесли свет просвещения, представил русскую историю в ложном свете“, — так характеризует идейную сторону работ Шлёцера академик К. Н. Бестужев-Рюмин (Русская история, т. I, СПб., 1872, стр. 217). Вся концепция Шлёцера строилась на лживом утверждении о скудости русской культуры в прошлом и в настоящем и о неизбежной и неизбывной будто бы зависимости русской культуры от западноевропейской в прошлом, в настоящем и — как хотелось бы ему — в будущем.