Михаил Ломоносов: "Краткая история о поведении Академической Канцелярии в рассуждении ученых людей и дел с начала сего корпуса до нынешнего времени". 1764 не позднее августа 26 (№470)

1764 НЕ ПОЗДНЕЕ АВГУСТА 26. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ О ПОВЕДЕНИИ
АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ В РАССУЖДЕНИИ

Глава первая
содержит поведение от начала до нового штата

Во время приезда в Санктпетербург самых первых профессоров: Германа, двух Бернуллиев, Билфингера, Беккенштейна и других был президент архиатер доктор Лавреньтей Блументрост, а у государевой библиотеки приставлен библиотекарем, что после был статским советником, Иван-Данил Шумахер, которому президент отдал под смотрение и денежную казну, определенную на Академию.

Посему выдача жалованья профессорам стала зависеть от Шумахера, и все, что им надобно, принуждены были просить от него же. Сверх сего Шумахер, будучи в науках скуден и оставив вовсе упражнение в оных, старался единственно искать себе большей поверенности у Блументроста и у других при дворе приватными^1* неудовольствия и жалобы.

Шумахер для укрепления себе присвоенной власти приласкал на помочь студента Миллера, что ныне профессор, и в начатой безо всякого формального учреждения и указа Канцелярии посадил его с собою, ибо усмотрел, что оный Миллер, как еще молодой студент и недалекой в науках надежды, примется охотно за одно с ним ремесло в надежде скорейшего получения чести, в чем Шумахер и не обманулся, ибо сей студент, ходя по профессорам, переносил друг про друга оскорбительные вести и тем привел их в немалые ссоры, которым их несогласием Шумахер весьма пользовался, представляя их у президента смешными и неугомонными.

в Сенате на своих обидчиков, ничего не успели, затем что приобыкли быть всегда при науках и не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения, и ради того требовали от академической службы абшидов, которые Шумахеровым ходатайством неукоснительно и выправлены.

Но чтобы Академия не пуста осталась, или лучше, дабы Шумахер имел под рукою своею молодых профессоров, себе послушных, представил в кандидаты на профессорство пять человек: Ейлера, Гмелина, Вейтбрехта, Крафта и фаворита своего Миллера,^2* чтобы старые отъезжающие профессоры их на свое место аттестовали. О четырех первых отнюд не обинулись дать свои одобрения, а Миллеру в том отказали, для того ли что признали его недостойным, или что он их много обидел, или и обое купно было тому причиною. Однако в рассуждении сего мнение их не уважено, затем что Шумахеровым представлением Миллер был от Блументроста произведен с прочими в профессоры.

Однако ж Шумахер сим своим промыслом чуть ли не больше проиграл, нежели выиграл. Новый сей профессор, ведая из практики и сообщения шумахерские пронырства, везде стал ему ставить на дороге в его покушениях препятства, пристал к некоторым еще оставшим первым профессорам, также и с новыми соединясь, немалые стал наводить Шумахеру упадки в его власти. Но он выискал новый способ, как бы с шеи сбыть сего соперника, ибо, узнав его охоту побывать в других государствах и надобность съездить в отечество для принятия наследства, присоветовал с оказанием удовольствия, с определенным ему профессорским жалованьем и с подорожными деньгами в путь отправиться под именем яко бы для нужд библиотечных и книгопродажных в Германию.

После отъезду Миллерова имел случай Шумахер привести прочих новых профессоров к себе в дружбу и управлять их уже как старший, а его сколько можно унизить худыми об нем идеями, коих он мог сыскать довольно. Да и сам Миллер, надеясь на Шумахерово ласкание, без позволения ездил в Англию, чтобы стать тамошнего ученого собрания членом, также, проезжая Пруссию, был на славном там случившемся тогда каруселе и для показания себя излишные сделал из казны издержки, коих Шумахер по возвращении его в Санктпетербург на казенный счет не поставил, отчего произошла великая распря, и Шумахер взял верх, так что Миллер рад был тогдашнему случаю отправиться в Камчатскую экспедицию.

самой Академии о изучении российского юношества почти никакого не было попечения). Оных половина взяты с профессорами в Камчатскую экспедицию, из коих один удался Крашенинников, а прочие от худого присмотру все испортились. Оставшаяся в Санктпетербурге половина, быв несколько времени без призрения и учения, разопределены в подьячие и к ремесленным делам. Между тем с 1733 года по 1738 никаких лекций в Академии не преподавано российскому юношеству.

Хотя между тем Миллер, будучи в Сибири, не мог быть Шумахеровым соперником, однако не без нужды Шумахеру было от некоторых остерегаться и ради того приводить в ссору.^3* чтобы его не почитали и на Обсерватории без его спросу и согласия употребляли инструменты по своей воли, отчего произошли ссоры и драки на Обсерватории.

Шумахер, слыша, что Вейтбрехт говорит о Юнкере презренно, яко о неученом, поднял его на досаду, отчего произошла в Конференции драка, и Вейтбрехт признан виноватым, хотя Юнкер ударил его палкою и расшиб зеркало. Примечания достойно, что прежде сего Шумахер, как и ныне наследник его — Тауберт, в таковых распрях стоит за молодших, затем чтоб ими старших унизить, а молодших поднять. Но то же и с сими делалось, когда они несколько усилились, и чрез то, кроме других доводов, на себя доказывают, что они таковых ссор причиною, чтобы ловить в мутной воде.

бывший потом бергмейстер Виноградов, приехали в Санктпетербург все вместе генваря 1 дня 1736 года и содержаны были сперва на довольной пище, хотя и излишно дорого за то заплачено родственнику Шумахерову — Фелтингу. 19 марта объявлено студентам Ломоносову и Виноградову, что они отправляются по именному указу в Германию для обучения натуральной истории. И с того времени взяты на отпуск определенные из Статс-конторы на содержание их с третьим тысячу двести рублев на год, кои тогда же и употреблены на академические другие нужды за недостатком денег в Академии. А отправляющиеся вышеписанные студенты и с ними Густав Рейзер, бывшего тогда Берг-коллегии советника Рейзера сын, принуждены были ожидать своего отправления до осени, в коем пути будучи четыре недели на море, в октябре месяце едва не потонули.

Всегдашние недостатки в деньгах происходили от худой экономии Шумахеровой, ибо, несмотря на то что, сверх положенной суммы 25 тысяч в год, печатание книг заморских и торг иностранными во всем государстве имела одна Академия, сверх того блаженныя памяти государыня императрица Анна Иоанновна пережаловала на Академию во время своего владения до ста десяти тысяч, академические служители такую претерпевали нужду, что принужены были брать жалованье книгами и продавать сами, получая вместо рубля по семидесят копеек и меньше, что продолжалось до нового штата.

просить о своей бедности в Сенате на Шумахера, который был туда призван к ответу, и учинен ему чувствительный выговор с угрозами штрафа. Откуда возвратясь в Канцелярию, главных на себя просителей, студентов бил по щекам и высек батогами, однако ж принужден был профессорам и учителям приказать, чтобы давали помянутым студентам наставления, что несколько времени и продолжалось, и по экзамене даны им добрые аттестаты для показу. А произведены лучшие — Лебедев, Голубцов и Попов в переводчики, и прочие ж разопределены по другим местам, и лекции почти совсем пресеклись.

Отправленные в Германию трое вышепоказанные студенты, приехав в город Марбург, обучались у славного профессора Волфа математики и физики, а химии начало положили у других. И двое российских обучались немецкому языку и во французском положили начало.^4* Между тем для весьма неисправной пересылки денег на содержание претерпевали нужду и пришли в долги. Хотя Шумахер получал на них определенную из Статс-конторы сумму тысячу двести рублев вперед на целый год, отправленным им из Марбурга в Фрейберг для обучения рудных дел определил жалованья только по полтораста рублев, обещанных наперед тамошнему советнику Генкелю за обучение их химии тысячи двухсот рублев не прислал же, почему Генкель присылаемые студентам на содержание деньги стал удерживать за собою, чего они не могли вытерпеть и стали просить своего пропитания, требуя справедливости. Но он с великою запалчивостию в деньгах отказал, а их вон от себя выслал. В таковых обстоятельствах Ломоносов отъехал в Марбург к Волфу как к своему благодетелю и учителю. Рейзер и Виноградов, долго скитаясь, наконец нашли покровительство у графа Кейзерлинга, который их и снабдевал несколько времени.

Между тем присылка суммы на содержание студентов в Германии совсем пресеклась, и Рейзер через отца своего исходатайствовал, что деньги на содержание двоих стали присылаться из Берг-коллегии исправно даже до их возвращения. Ломоносов писал в Академию из Марбурга о своем возвращении и через год на проезд и на платеж долгов получил только сто рублев, и выехал за Волфовым поручительством в отечество. Подал добрые свидетельства о своих успехах и специмены в Академию, кои весьма от Собрания одобрены. Но произведен не так, как обещано ему при отъезде, в экстраординарные профессоры, но по прошествии полугода в адъюнкты, а профессорства ждал он здесь четыре года. Примечания и смеху достойно, что когда Ломоносов уже давно в отечество возвратился и был по штату в Академии адъюнктом физического класса на жалованье академическом по 360 рублев, Академическая канцелярия на всякий год требовала и получала из Статс-конторы на содержание его по четыреста рублев наперед, и было якобы два Ломоносовых: один в России, другой в Германии. Подобно же происходило и с прочими двумя студентами, на коих до возвращения Шумахер принимал определенную из Статс-конторы сумму, ничего к ним не пересылая. Возвратившегося Рейзера хотя Шумахер и приласкивал в Академию, обещая профессорство химии, чтобы Ломоносова отвести от той профессии, однако Рейзер, ведая худое академическое состояние и непорядки, совсем отказался.

Около 1740 года определен был в Академию Наук для своего искусства в механике советник Нартов к инструментальным делам, а особливо к махинам, взятым в Академию из токарни блаженныя памяти государя императора Петра Великого, и учреждена Механическая экспедиция, к которой помянутый Нартов требовал себе и приказных служителей, в чем ему Шумахер весьма препятствовал, опасаясь, чтобы его Канцелярия, не утвежденная указом, а следовательно и власть его не унизилась. Между тем Нартов, уведав от академических многих служителей, а паче из жалобы от профессора Делиля о великих непорядках, напрасных убытках и о пренебрежении учения российского юношества, предприял все сие донести блаженныя памяти государыне императрице Елисавете Петровне, когда она изволила быть в Москве для коронования. Итак,^5* и мастеровые, советник Нартов отвез в Москву и подал оное доношение е. в., по которому советник Шумахер и с ним нотариус Гофман и книгопродавец Прейсер взяты под караул, и учреждена в Академии следственная комиссия, в коей членами присутствовали адмирал Николай Федорович Головин, князь Борис Григорьевич Юсупов и бывший тогда здешний комендант Игнатьев.

Доносили оные канцелярские служители на Шумахера в непорядочных по Академии поступках, в испровержении наук и в похищении многой казны, что все состояло в 38 пунктах. Первое им было в успехах помешательство, что из них подканцелярист Худяков прежде еще отъезда Нартова в Москву с доношением отстал и объявил тайно Шумахеру все их намерение, почему он принял предосторожности, писал в Москву к своим приятелям, а профессоров и адъюнктов побудил всех читать лекции для виду, так что читающих было числом втрое против слушателей, и то уже по большой части к местам прежде определенных. Несмотря на то, сперва комиссия зачалась было горячо, однако вскоре вся оборотилась на доносителей, затем что в комиссию, а особливо ко князю Юсупову, писал за Шумахера сильный тогда при дворе человек иностранный.^6* Не исполнено ничего, что требовали доносители по силе именного указа и по самой справедливости, то есть не опечатаны все нужные департаменты, на кои большее было подозрение, а в запечатанные ходил самовластно унтер-библиотекарь Тауберт, сорвав печать, и выносил письма. Доносители не допущены были по силе именного указа о той комиссии к разбору писем и вещей, и словом никакой не употреблено строгости по правосудию, а доносители без всякой причины арестованы, Шумахер выпущен из-под аресту.

Наконец уговорены были с Шумахеровой стороны бездельники из академических нижних служителей, кои от Нартова наказаны были за пьянство, чтобы, улуча государыню где при выезде, упали ей в ноги, жалуясь на Нартова, якобы он их заставил терпеть голод без жалованья. Сие они сделали, и государыня по наговоркам Шумахерова патрона указала Нартова отрешить от Канцелярии и быть в ней Шумахеру главным по-прежнему. Между тем коммиссия хотя не могла миновать, чтобы Шумахера не признать виноватым по некоторым пунктам, по коим он изобличен был в первые заседания, однако сочинила доклад в Правительствующий Сенат, весьма доброхотный для Шумахера, а предосудительный для доносителей, кои и осуждены были к страфам и наказаниям, но и прощены, якобы для замирения со шведами. Пункты, в коих Шумахер изобличен, суть следующие: 1) что он содержал у себя под именем кунсткамерских служителей четырех лакеев, водил в своей либерее, кои никакого в Кунсткамере дела не имели, на академическом жалованье по 24 рубли на год, на что издержал казенных денег с лишним 1400 р.; 2) что определенные деньги по потчивание гостей, в Кунсткамеру приходящих, по четыреста рублев на год держал на себя и присовокупил к своему жалованью, чтобы не давать никакого отчету, чего всего истрачено было больше семи тысяч рублев; 3) что он держал казенную французскую водку, коя имелась всегда для кунсткамерских вещей, употреблял на свои домашние потребы. И словом, если бы комиссия допустила доносителей до счетов, надлежащих до типографской фабрики и до книжного торгу, то бы нашлись конечно великие неисправности и траты казенной суммы. Сверх сего доказал советник Нартов, что Шумахер сообщил тайно в чужие государства карту мореплавания и новообретенных мест Чириковым и Берингом, которая тогда содержалась в секрете. А оную карту вынял тогдашний унтер-библиотекарь Тауберт из Остермановых пожитков, будучи при разборе его писем, который ее имел у себя как главный командир над флотом.

К избавлению Шумахерову много также способствовали тогдашние профессоры, а особливо Крафт по сродству, Винсгейм по великой дружбе и приехавшие в самое время коммиссии из Сибири Гмелин и Миллер, которым Шумахер обещал выдавать им двойное сибирское жалованье и здесь, в Санктпетербурге, как только посажен будет по-прежнему в Канцелярии. Сии четверо разъезжали по знатным дворам случайных людей, привлекши и прочих профессоров, и просили о освобождении оного, однако вскоре вспокаялись, затем что Шумахер, поманив несколько времени Гмелина и Миллера исполнением обещанного, наконец отказал им вовсе. С прочими стал поступать деспотически. С Делилем древняя вражда возобновилась, а особливо что он был при коммиссии депутатом со стороны доносителей. Какие были тогда распри или лучше позорище между Шумахером, Делилем и Миллером! Целый год почти прошел, что в Конференции кроме шумов ничего не происходило. Наконец все профессоры единогласно подали доношение на Шумахера в Правительствующий Сенат в непорядках и обидах, почему оный Сенат рассудил и указал, чтобы до наук надлежащие дела иметь в единственном ведении Профессорскому собранию.

Но власть их стояла весьма кратко, затем что вскоре пожалован в Академию президентом его сиятельство граф Кирило Григорьевич Разумовской, которому на рассмотрение отосланы из Сената все перед ним бывшие академические распри, которые так решены, что от всех профессоров взяты сказки порознь,^7* стоит ли кто в своем на Шумахера доносе, на что как ответствовано от каждого, неизвестно, но то ведомо, что Шумахер остался по-прежнему в своей силе и вскоре получил большое подкрепление.

Академии старший, по справедливости искал первенства перед Шумахером и, служа двадцать лет на одном жалованье, просил себе прибавки, и как ему отказано, хотел принудить требованием абшида, который ему и дан без изъяснения или уговаривания, ибо Шумахер рад был случаю, чтобы избыть своего старого соперника. Гмелину Шумахер чинил многие препятствия в сочинении российской флоры, на что он жаловался. Шумахер выбранил Гмелина письменно бесчестным способом, для чего Гмелин и для отказу в получении двойного, как было в Сибире, жалованья стал отпрашиваться на время в отечество, на что его сиятельство г. президент и склонился, ежели он даст надежных поручителей. Первый сыскался друг его, профессор Миллер и в товарищи склонил к себе профессора Ломоносова, который сколько ласканием Миллеровым, а больше уверился словами покойного Крашенинникова, который о Гмелинове добром сердце и склонности к российским студентам Ломоносову сказывал, что-де он давал им в Сибире лекции, таясь от Миллера, который в том ему запрещал. Гмелин для чего не возвратился, показал причины, а вероятно, и для того что он через приятельские письма слышал о продолжении худого состояния Академии и о шумахерской большей прежнего власти.

Глава вторая
О поступках Канцелярии с ученым корпусом после нового стата

его духа признаков, а особливо из утверждения канцелярской великой власти, из выписывания иностранных профессоров, из отнятия надежды профессорам происходить в высшие чины несомненно явствует. Оный штат и регламент в Собрании профессорском по получении прочитан однажды, а после даже до напечатания содержан тайно. Все рассуждали, что он хорош, затем что думали быть автором г. Голдбаха. Однако по напечатании увидели не Голдбаховы мысли и твердость рассуждения, который всегда старался о преимуществах профессорских. Многие жалели, что оный регламент и на других языках напечатан и подан случай к невыгодным рассуждениям о Академии в других государствах.^8* Что по оному регламенту и для него после приключилось, окажется в следующих.

Для большего уважения Канцелярии при такой перемене надобно было и место просторнее: прежнее рассудилось быть узко и тесно. Таковых обстоятельств не пропускал Шумахер никогда, чтобы не пользоваться каким-нибудь образом в утеснении своих соперников, и для того присоветовал перенести Канцелярию в Рисовальную и Грыдоровальную палату, а рисовальное дело перебрать в бывшую тогда внизу под нынешнею Канцеляриею Механическую экспедицию, где имел заседание Нартов, который для сего принужден был очистить место, рушить свое заседание, а инструменты и мастеровые разведены по тесным углам. Сие ж было причиною академическаго пожара, ибо во время сей перемены переведены были некоторые мастеровые люди в кунсткамерские палаты, в такие покои, где печи едва ли с начала сего здания были топлены и при переводе тогдашних мастеров либо худо поправлены или и совсем не осмотрены. Сказывают, что близ трубы лежало бревно, кое от топления загорелось. Разные были о сем пожаре рассуждения, говорено и о Герострате, но следствия не произведено никакого. А сторож тех покоев пропал безвестно, о коем и не было надлежащего иску. Погорело в Академии, кроме немалого числа книг и вещей анатомических, вся галлерея с сибирскими и китайскими вещами, Астрономическая обсерватория с инструментами, Готторпский большой глобус, Оптическая камера со всеми инструментами и старая Канцелярия с оставшимися в ней архивными делами, однако повреждение двору и публике показано весьма малое и о большом глобусе объявлено, что он только повредился, невзирая на то, что оного в целости ничего не осталось, кроме старой его двери, коя лежала внизу в погребе. Для лучшего уверения о малом вреде от пожару в «Ведомостях» описано хождение по Кунсткамере некоего странствующего мальтийского кавалера Загромозы, в коем именованы оставшиеся в целости вещи, кои он, Загромоза, видел. Но если бы и то объявлено в тех же «Ведомостях» было, чего уже он в Кунсткамере не видел, то бы едва ли меньший реестр из того вышел.

Положено великое множество казенного иждивения, и каменная палатка, где он ныне стоит, обошлась около пяти тысяч! Между тем как неудовольствие у двора охолодело, так и выстройка глобуса остановилась и в шестнадцать лет еще совсем не окончана.

В то же время для исполнения хотя на время по стату истребованы из синодальных семинарий, из Московской, Новогородской и Невской, около тридцати человек школьников, затем что своих при Академии воспитанных не было, кроме двух из Невской семинарии принятых, что ныне профессоры Котельников и Протасов. Начались университетские лекции и учение в Гимназии с нехудым успехом. Ректором определен в Университете по регламенту профессор Миллер. И сие продолжалось, пока истребованные из духовных школ по большой части по местам не разопределились. Между тем Миллер с Шумахером и с асессором Тепловым поохолодился и для того отставлен от ректорства, а на его место определен адъюнкт Крашенинников, как бы нарочно в презрение Миллеру, затем что Крашенинников был в Сибире студентом под его командою, отчего огорчение произошло еще больше. Во время Крашенинникова ректорства произведены из Гимназии девять человек в студенты. Только то не хорошо сделал по совету Шумахерову, что для произведения не учинил прежде публичного экзамена, что, однако, профессор Ломоносов исправил, ибо нарекание от Крашенинникова и от студентов отвел экзаменом, учиненным в Профессорском собрании, и новые студенты почти все явились способны к слушанию лекций, которые, однако, не продолжались порядочно, и студенты отчасти по-пустому шатались, живучи по городу в разных отдаленных местах для дешевых квартер, отчасти разопределились по разным академическим департаментам. Четверо из старых посланы были за море. Итак, течение университетского учения вовсе пресеклось, кроме профессора Брауна, который читал беспрерывно философские лекции, несмотря на нелюбление за то от Шумахера и на недоброхотные выговоры и советы.

Приведши себя Шумахер в такие обстоятельства и приготовив на свою руку в зяти, в наследники и в преемники тогдашнего асессора (что ныне статский советник) Тауберта, опасался двоих в произведении сего предприятия профессоров: старого своего соперника Миллера и Ломоносова, который тогда своими сочинениями начал приходить в знаемость. И ради того стал Шумахер на сего чинить следующие нападения. Ломоносов с самого своего приезду требовал для упражнения в своей химической науке, чтобы построена была при Академии лаборатория, но через четыре года, подавав многократные в Канцелярию о том прошения, не мог получить желаемого. И, наконец, будучи произведен по апробации всего Академического собрания и по именному указу блаженныя памяти государыни императрицы Елисаветы Петровны за подписанием собственныя руки, получил двора повеление и сумму на лабораторию из Канцелярии от строения по представлению барона Черкасова. Для отнятия сего всего умыслил советник Шумахер и асессора Теплова пригласил, чтобы мои, апробованные уже диссертации в общем Академическом собрании послать в Берлин, к профессору Ейлеру конечно с тем, чтобы их он охулил, а приехавшему тогда из Голландии доктору Бургаву-меньшему было сказано, что он при том и химическую профессию примет с прибавочным жалованьем. И Бургав уже не таясь говорил, что он для печей в Химическую лабораторию выпишет глину из Голландии.

Между тем Ломоносов, сие о Бургаве услышав, доложил барону Черкасову, и потому выдача денег на Лабораторию приостановлена. Также и Бургав, уведав, что ему химическую профессию поручают в обиду Ломоносову, от того отказался. Сверх сего асессор Теплов, Ломоносову тайно показав аттестат Ейлеров о его диссертациях, великими похвалами преисполненный, объявил, что-де Шумахер хотел его определить к переводам, а от профессорства отлучить, однако-де ему не удалось. А как Ломоносов выпросил Ейлеров аттестат, то прислана к нему тотчас от Теплова цедулька, чтобы аттестат отослать неукоснительно назад и никому, а особливо Шумахеру, не показывать: в таком был он у Шумахера подобострастии. После того под смотрением и по расположению Ломоносова выстроена Химическая лаборатория, в которой он, трудясь многими опытами, кроме других исследований, изобрел фарфоровую массу, мозаичное дело и сочинил о цветах новую теорию.

Изобретенное мозаичное художество, кое казенным произвождением развести неохотно принимались, не хотя Ломоносов вотще кинуть, просил в Правительствующем Сенате о заведении себе приватно фабрики со вспомогательными заимообразно деньгами и с жалованьем крестьян, что ему и определено. А для испрошения по сенатскому представлению крестьян необходимо ему надобно было ехать в Москву, куда перед тем незадолго двор отбыл. Для сего Ломоносов просил из Канцелярии отпускного письма, но Шумахер отказал, что он без президентского позволения дать не смеет. Но как зимний путь уже стал худеть, и Ломоносов думал, что, может, ему также от президента отказ будет и дело его весьма продлится, то испросил он позволения из Сенатской конторы, от адмирала князя Голицына, пашпорт и в Москву приехал прямо в президенту, извиняясь своею законною нуждою. Его сиятельство принял ласково и во всю бытность оказывал к нему любление. Всемилостивая же государыня благоволила подать ему довольные знаки своего высочайшего благоволения и пожаловала по желанию его деревни. Возвратясь в Санктпетербург, Ломоносов увидел в Профессорском собрании от президента оному на общее лицо реприманд в ослушании. А покойник адмирал князь Голицын показал Ломоносову также вежливый реприманд от президента в форме письма от советника Теплова, что он в чужую должность вступился, отпустив в Москву реченного Ломоносова: так противны были Шумахеру его успехи.

написанную его штилем. Сие приняв он с благодарением и возвратясь в Санктпетербург, стал с рачением собирать к тому нужные материалы. (Сочиненный первый том поднесен е. в. с дедикацией в 49-м году письменный). При случае платы в награждение по задаче ста червонцев за химическую диссертацию Ломоносов сказал в Собрании профессорском, что-де он, имея работу сочинения «Российской истории», не чает так свободно упражняться в химии и ежели в таком случае химик понадобится, то он рекомендует ландмедика Дахрица. Сие подхватя, Миллер записал в протокол и, согласясь с Шумахером, без дального изъяснения с Ломоносовым, скоропостижно выписал доктора Залхова, а не того, что рекомендовал Ломоносов, который внезапно увидел, что новый химик приехал, и ему отдана Лаборатория и квартира. Помянутый Залхов был после весьма жалок. Ибо после выезду Ломоносова из квартиры, вступил асессор Тауберт, а Залхов долго скитался по наемным, от Лаборатории удаленным квартерам и не мог за химию приняться. Между тем Ломоносов с ним приятельски обходился и не дал себя привести на неповинного Салхова в огорчение. А Залхов не пристал к шумахерской стороне, за что он выгнан из России бесчестным образом, ибо не токмо прежде сроку дан ему абшид, но Тауберт, будучи уже в Канцелярии членом, без спросу и согласия и без подписания своих товарищей, коллежского советника Ломоносова и надворного советника Штелина, послал промеморию в Адмиралтейство, чтобы оная коллегия послала указ в Кронштат и приказала у оного Залхова отнять данный ему диплом как академическому члену.

С Миллером происходило следующее около тех же времен. После бывшей комиссии в Академии для прекращения споров между Миллером и Крекшиным, о государственной фамилии Романовых происшедших,^10* в которой для рассмотрения посажены были профессоры Штруб, Тредьяковский и Ломоносов, впал Миллер в некоторое нелюбие у г. президента и у Теплова, и тогда отнято у него ректорство и отдано Крашенинникову. Сие, чаятельно, воспоследовало оттого, что он в первом томе «Сибирской истории» положил много мелочных излишеств и, читая оное, спорил и упрямился, не хотя ничего отменить, со многими профессорами и с самим асессором Тепловым. Также, вместо самого общего государственного исторического дела, больше упражнялся в сочинении родословных таблиц в угождение приватным знатным особам. Сие казалось Шумахеру во власти опасно, и ради того старался асессору Теплову все об нем внушать и искал удобного случая.^11*

письмо Делилево к Миллеру об академических обстоятельствах, в котором найдены презрительные речи для Академии, и для того учреждена по именному указу в Академической канцелярии следственная комиссия. Ему не велено выходить из дому, и письма его опечатаны, в коих при разборе найдено нечто непристойное. Однако по негодованиям и просьбам Миллеровых при дворе приятелей дело без дальностей оставлено.

После того велено Миллеру для публичного акта в Академии сочинить речь или диссертацию из российской истории, к чему он избрал материю, весьма для него трудную, — о имени и начале российского народа, которая, как только без чтения перед Профессорским собранием напечатана и в Москву к президенту для апробации отослана, немедленно публичный акт отложен, и речь Миллерова отдана на рассмотрение некоторым академическим членам, которые тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа, для чего оная речь и вовсе отставлена. Но Миллер, не довольствуясь тем, требовал, чтобы диссертацию его рассмотреть всем Академическим собранием, что и приказано от президента. Сии собрания продолжались больше года. Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался в Собрании палкою и бил ею по столу конференцскому. И, наконец, у президента в доме поступил весьма грубо, а пуще всего асессора Теплова^12* в глаза обесчестил. После сего вскоре следственные профессорские собрания кончились, и Миллер штрафован понижением чина в адъюнкты.

гетмане, адъюнкт Попов произведен в профессоры и Миллер прощен и из адъюнктов произведен в профессоры. И чтобы его из унижения поднять и укрепить против Ломоносова, который Шумахеру казался опасен, дабы не умалил его самовластия, для того Миллер вскоре определен секретарем и ободрен знатною прибавкою жалованья, и Географический департамент поручен ему же. Сверх того, посажен и в комиссию, которая по президентскому ордеру учреждена была для отрешения излишеств от Академии, в коей члены были коллежские советники Шумахер и Ломоносов, надворный советник Штелин и профессор Миллер.

Причина была следующая сея комиссии. Слух достиг и до самых внутренностей двора об излишествах, недостатках и непорядках академических, и президент услышал неприятные там речи о своем правлении. И для того послал о поправлении сего в Академическую канцелярию ордер и к советнику Ломоносову особливый, причем и приватное письмо от советника Теплова, в коих точно и ясно изображены Шумахеровы непорядки. И потому никоею мерою отрещись невозможно, что Шумахеровы непорядки были давно ведомы. С начала сея комиссии дело зачалось было изрядно, однако можно увериться, что Шумахер, будучи членом в той комиссии, которая учреждена для разбору его же непорядков, во всем доброму успеху препятствовал. И надворный советник Штелин за художества стоял больше, нежели за науки. Бывший тогда в Канцелярии секретарь Ханин искал себе асессорства и единственного смотрения над книжным печатаньем и торгом, который был всего тягостнее наукам, старался всячески угождать Шумахеру. Наконец, комиссия кончена, и подан репорт президенту, которого исполнение могло бы хотя несколько поправить академическое состояние, однако он совсем оставлен без внимания. Отрешен только за пьянство архитектор Шумахер, однако после опять принят и поступает по-прежнему.

Воспоследовало высочайшее повеление блаженныя памяти государыни императрицы Елисаветы Петровны о исправлении статов всех правлений и судебных мест, почему и в Академию Наук указ прислан, чтобы академический стат поправить и рассмотреть по идеи асессора Тауберта. Созвано для того общее Профессорское собрание, где присутствовал и советник Теплов, который как сочинитель академического стата стал в том жестоко спорить, что оный еще как новый не подлежит никакой перемене, и потому-де его оставить в своей силе. Советник Ломоносов, напротив того, представлял, что в оном стате есть много неисправностей, прекословных и вредных установлений, то-де доказывается тем, что по нему не чинится исполнения. Советник Теплов с презрением слов его не хотел слушать. Отчего дошло с обеих сторон до грубых слов и до шуму. И в собрании ничего не положено. По наговоркам Теплова отрешен был Ломоносов от присутствия в Профессорском собрании, однако при дворе законно оправдан и отрешение его письменно объявлено недействительным и ничтожным. Хотя же академический стат снова по указу из Правительствующего Сената недавно подан, яко не подлежащий к поправлению, к чему Ломоносов не подписался, но как он во всем сем прав, засвидетельствовал сам его сиятельство президент, приказав своим ордером новый академический стат сделать статскому советнику Тауберту и оному Ломоносову.

При окончании сея главы для большего уверения худого состояния Академии в сей эпохе показать должно следующее: 1) что для таковых Академической канцелярии поступок никто не хотел из иностранных ученых вступать в академическую службу, и нужда была принимать на упалые профессорские места людей весьма посредственных, но и те склонились нарочным увещанием. Профессор Бургав отпущен был в отечество и в другие места на академическом коште под видом академических нужд, надлежащих до книжного дела, а в инструкции его между главными пунктами было предписано, чтобы в проезде своем истреблял в чужих краях худые мнения о нашей Академии и уверял о ее цветущем состоянии; 2) на письмо профессора Штруба к советнику Теплову, коим Штруб просил прибавки жалованья, ответствовал оный отказом, объявляя, что-де ныне «Академия без академиков, Канцелярия без членов, университет без студентов, правила без важности и наконец во всем замешательство, даже поныне неисцелимое».

О поведении Канцелярии Академической после определения
новых в ней членов

^14* определил г. президент в Канцелярию новых членов в прибавление к статскому советнику Шумахеру: коллежского советника Ломоносова и асессора Тауберта; надворный советник Штелин сперва присутствовал по строению академических погорелых палат, а после определен и действительно канцелярским членом. Кроме известных прежде бывших непорядков, странны показались советнику Ломоносову: 1) подряды, происходящие по выстройке погоревших палат и по заведению новой Типографии асессором Таубертом и всяких починок, в коем деле не мог везде соглашаться без нарушения законов и для того записывал свой голос особливо, чему примеры показать можно; секретарь академический протестовал о таковых подрядах после того и в Правительствующем Сенате; 2) великая раздача книг в подарки без высочайшего повеления в богатых переплетах, чему и реестр персон имеется, по которому видеть можно, сколь много истрачено казны с начала Академии доныне; 3) великое множество дел, до наук ничего не надлежащих, покупки разных вещей на Типографию, в Книжную лавку, в мастеровые палаты, а особливо что по мелочам в разбивку, которыми так время тратится, что мало досугов остается стараться о главном деле — о науках, что можно усмотреть из канцелярских журналов и протоколов, на что Ломоносов многократно представлял, чтоб оное прекратить, однако без успеху, затем что товарищи его тем больше могли себя показать многодельными и прилежными, чего они не могли показать по наукам.

Подал советник Ломоносов в Профессорское собрание проект о делании трубы, коею бы яснее видеть можно было в сумерках, и представил давно у себя сделанный тому опыт. Физики профессор, что ныне коллежский советник Епинус делал на то объекции, почитая сие невозможным делом. Ломоносов немного после того спустя получил от камергера Шувалова присланную трубу того ж сродства, и он представлял в доказательство своей справедливости. Однако профессор Епинус не токмо слушать не хотел, но и против Ломоносова употреблял грубые слова; и вдруг вместо дружбы прежней стал оказывать неприятельские поступки. Все ясно уразумели, что то есть Таубертов промысел по Шумахерскому примеру, который ученые между профессорами споры, кои бы могли дружелюбно кончиться, употреблял в свою пользу, портя их дружбу. Все явно оказалось тем, что Епинус не токмо с Ломоносовым, но и с другими профессорами, ему приятельми, перестал дружиться, вступил в Таубертову компанию и вместо прежнего прилежания отдался в гуляние. Тауберт Епинуса везде стал выхваливать и рекомендовать и тем сделал себе два выигрыша: 1) что отвел от наук человека, который бы стал, может быть, ими действовать против него, если бы при науках остался, 2) сыскал себе в помощь недоброжелателя Ломоносову, что следующими примерами неспоримо доказуется.

Пожалован между тем коллежский советник Теплов в статские советники. Для того Ломоносов, как в одно время произведенный прежде, подал и о своем произвождении прошение его сиятельству Академии г. президенту, что он и принял благосклонно. Советник Тауберт, уведав о сем, употребил для помешательства сему профессора Епинуса, приговорив еще к тому профессора Цейгера и адъюнкта Кельрейтера, бывшего в великой любви у Тауберта и у Миллера. Скопом пришед к президенту, просили, чтобы не воспоследовало Ломоносову произвождение, что учинили и у других некоторых особ, имея предводителем Епинуса, а речь вел Цейгер. Почему и остановлено произвождение Ломоносова, несмотря что он уже девятый год тогда был в одном чину, служив близ тридцати лет и отправляв до четырех профессий сверх дел канцелярских; напротив того, Епинус, быв здесь едва три года по контракту, произведен коллежским советником, не показав ни малой услуги Российскому отечеству, по Таубертовой рекомендации и еще мимо старших его иностранных, усердно трудившихся в наставлении российского юношества в Университете, от чего Епинус неосновательными отговорками вовсе отказался.

Чтение лекций коль неприятно Тауберту хотя из вышеписанного довольно уразуметь можно, также из следующих неоспоримо окажется, однако не можно не упомянуть и сего поведения. Катедра профессорская стояла в академических палатах, где читал лекции по большой части^15* членов и совсем без их ведома асессор Тауберт велел оную катедру вынесть вон, которая после очутилась в Гимназии. И если бы не старание Ломоносова, то бы лекции тогда вовсе пресеклись, затем что расположение тогдашнее профессорское и студентское житье по разным квартерам требовало, чтоб катедре быть в академических палатах.

Для сохранения российских древностей от разрушения и для удовольствия охотников представил советник Ломоносов в Академической канцелярии, чтобы списать портреты прежних государей, кои по разным столичным и удельным городам в бывших княжениях находятся в церквах при гробницах, сняв с них рисунки на бумаге, при Академии переправить чище и нагрыдоровав пустить в свет. Согласились все члены, и признан к тому довольно способным рисовальный мастер Андрей Греков. Сделано определение, и от Святейшего Синода истребован позволительный указ, чтобы его допускать для сего дела везде в церкви. Однако Тауберт для пресечения сего дела, для того что не от него, но от Ломоносова получило свое течение, нашел способ, рекомендовав сего Грекова для обучения рисованию его императорского высочества. Что он сие учинил с зависти и злобы, то неоспоримо потому, 1) что можно бы к сему много лучших рисовальщиков сыскать, кроме Академии, и особливо, что Тауберт знал готовое уже Грекова отправление, 2) что кроме исполнения своей на Ломоносова злости отнюд бы он Грекова не рекомендовал к тому знатному месту, затем что он был свидетелем на тестя его Шумахера во время следственной на него коммиссии, почему меньшего брата его, Алексея Грекова, и поныне утесняет чувствительно.

в то время издано в «Ежемесячных сочинениях» некоторое известие о мусии, наполненное незнания о сем деле, а паче презрения сего искусства, которое ныне в Риме и здесь производится из стеклянных составов и превосходнее древнего. Сии ругательства делу, для отечества славному, от кого произошли, видно, что при конце оного сочиненьица стоят буквы В. Т. Собирает сочинения профессор Миллер, печатает Тауберт. Одному Ломоносова стихотворство, другому его «История», третьему обое, а паче всего в Канцелярии товарищество противно.

Университет, Гимназия и Географический департамент, надворному советнику Штелину — Департамент академических художеств, так же грыдорованное, резное и другие мастерства, асессору Тауберту — Типография, Книжная лавка и инструментальное дело. В сем последнем хотя Ломоносов и Штелин тогда ж и представляли, что инструментальное дело должно разделить, то есть для поделок типографских надобностей требуется только столяр, кузнец и слесарь, а прочие, как мастер геометрических, оптических, астрономических и метеорологических инструментов, надлежат к департаменту наук, который дан в смотрение Ломоносову, однако Шумахеров и Таубертов голос больше уважены, и после того инструментальных мастеров труды почти единственно употреблены в приватные угождения, ибо по Канцелярии о происхождении дел в Инструментальной лаборатории ничего почти не известно. Также Астрономическая обсерватория и физика едва ли чем от оной пользовались не токмо в деле новых, но и в починке старых инструментов.

который велено уже с начала нового стата сочинить президенту, от чего происходило, 1) что помянутые молодые люди без распорядка в классах и в лекциях профессорских не были обучаемы надлежащим образом, 2) живучи далече от Академии, не приходили в надлежащие часы к учению, а иногда и по нескольку недель отгуливали, жалованье получали многие весьма малое, и тем еще поделясь с бедными своими родительми, претерпевали скудость в пище и ходили по большой части в рубищах, а оттого и досталь теряли охоту к учению. Для отвращения сего сочинил Ломоносов с позволения президентского обоих сих департаментов статы вновь и регламенты, кои его сиятельством и апробованы, и дело пошло лучшим порядком.

Однако в надлежащее течение привести невозможно было за невыдачею денег на учащихся, в чем советник Тауберт много противился, ибо, имея казну от Книжной лавки под своим ведением и печатью, с великим затруднением давал на Университет и Гимназию, когда статной казны в наличестве у Комиссарства не было, хотя все книжное дело и доходы произошли из академическаго определенного иждивения с немалым наук ущербом, так что иногда Ломоносову до слез доходило, ибо, видя бедных гимназистов босых, не мог выпросить у Тауберта денег, видя, что не на нужные дела их употребляет. Например, дочь умершего давно пунсонщика Купия принесла после отца своего оставшие старые инструменты, которые тотчас для словолитной за 120 рублев наличных денег взяты, когда гимназистам почти есть было нечего. Таковые поступки понудили Ломоносова просить президента, чтобы Университет и Гимназия отданы были ему в единственное смотрение, и сумму по новому стату на оба сии учреждения отделять особливо с тем, чтобы Канцелярия (сиречь прочие члены) чинила ему в том всякое вспоможение. Сколько ж, напротив того, учинено препятствия, следует ниже. Однако, несмотря на оные, старанием Ломоносова начались в Гимназии экзамены и произвождение из класса в класс и в студенты и в Университете лекции; и в четыре года произошли уже двадцать человек, а в одно правление Шумахерово в тридцать лет не произошло ни единого человека.

канцелярский ордер, им же, Ломоносовым, подписанный и к Модераху посланный для принятия денег на студентов и гимназистов, в котором выскоблено и на том месте написано: «и употреблять их по моим словесным приказаниям», что законам противно и, чаятельно, ничьим другим, как Таубертовым, приказанием для подыску впредь сделано.

Когда Ломоносов сочинил статы и регламенты для Гимназии и Университета, то для лучшей исправности сообщил их для просмотрения и делания примечаний советнику Теплову и четырем профессорам. Теплов сделал примечания и трое из профессоров, кои были по большой части справедливы и приняты в уважение. Четвертый, приняв Таубертовы советы, спорил против числа студентов и гимназистов, точно его слова употребляя: что «куда-де столько студентов и гимназистов? куда их девать и употреблять будет?» Сии слова твердил часто Тауберт Ломоносову в Канцелярии и, хотя ответствовано, что у нас нет природных россиян ни докторов, ни аптекарей, да и лекарей мало, также механиков искусных, горных людей, адвокатов и других ученых и ниже́ своих профессоров в самой Академии и в других местах, но, не внимая сего, всегда твердил и другим внушал Тауберт: «куда со студентами?»

Тауберта, чтобы на то склонился, затем что представление одного не толь важно, однако он отговаривался отчасти недостатком суммы, отчасти полагая причиною, якобы они были не прилежны, не хотят по его приказаниям ничего делать и прочая. Но не так он поступил с угодником своим Румовским и недавно с наглым Шлецером, которого непозволенным образом хочет довести в профессоры истории, о чем ниже.

Для твердого основания Санктпетербургскаго университета и для его движения старался советник Ломоносов, чтоб исходатайствовать оному надлежащие привилегии и учинить торжественную инавгурацию по примеру других университетов. Для того с позволения его сиятельства Академии президента сочинил по примеру других университетов привилегию и с его апробациею и Профессорского собрания отдал переписать на пергаменте с надлежащими украшениями и со всеми принадлежностьми подал в бывшую тогда Конференцию, где оная апробована канцлером, его сиятельством графом Михаилом Ларионовичем Воронцовым контрассигнована к подписанию е. в. блаженныя памяти государыни и[мператрицы] Е[лисаветы] П[етровны] и между прочими делами предложено, но приключившиеся тогда болезни и скорая ее кончина сие пресекла. Примечания достойны при сем деле Таубертовы поступки: 1) что он об университетской инавгурации не хотел и слушать и ради того и у проекта привилегии для подания в Придворную конференцию не подписался, которая и представлена за президентскою и Ломоносова рукою; 2) адъюнкту Протасову послан был ордер в Голландию, чтобы, не ставясь там в докторы, ехал в Санктпетербург для постановления при инавгурации; к сему Тауберт не подписался, отзываясь, что «какие-де здесь поставления в докторы, не будут-де его почитать», будто бы здешняя монаршеская власть не была толь важна, как голландская. Правда, что инавгурация за вышеписанной причиною пресеклась, однако Протасов всегда мог быть здесь доктором поставлен, но Тауберт во время тяжкой Ломоносова болезни отослал снова Протасова в Голландию для получения докторства, чем потеряно время и иждивение напрасно и авторитету академическому ущерб сделан, коея президенту в регламенте позволено производить в ученые градусы. Что же Тауберт сие учинил не для пользы Протасова, да в укоснение Университету, то явствует по тому, что после возвращения Протасова доктором при произвождении его в профессоры продолжал время, и если бы Ломоносов не ускорил, отнесши дело на дом президенту для подписания, то бы, конечно, Протасов и по сю пору был адъюнктом. Однако Тауберт и еще притом выиграл, что угодника своего Румовского наделя старшинством пред Протасовым.

и после одобрения в Профессорском собрании (кроме Миллера) представил обер-авдитора Федоровича, который, кроме того что юриспруденции в университетах обучался, был через много лет в статской службе при Медицинской канцелярии и в Адмиралтействе и сверх других изрядно научился российскому языку и прав, почему он и принят его сиятельством. Тауберт и Миллер его и поныне ненавидят и гонят затем, что служит к учреждению Университета. Злоба ему оказана особливо в двух случаях. Научили его недоброхоты из старых студентов переводчика Поленова, который у Федоровича юридические лекции слушал, чтобы он просился за море для науки, объявляя, что у Федоровича ничего понять не может (сия была причина посылки двух студентов за море, а не ради учения). Сие Поленова доношение было так уважено, что, не требуя от Федоровича (от профессора и учителя) никакого изъяснения и оправдания, сделано канцелярское определение мимо Ломоносова в поношение Федоровичу и в удовольствие Поленову. А студент Лепехин послан с ним для виду. После того представлял Федорович оправдание свое в Собрании профессорском, которое опровергая, Миллер не токмо ругал Федоровича бесчестными словами, но и взашей выбил из Конференции. Федорович просил о сатисфакции и оправдан профессорскими свидетельствами, однако дело еще не окончено. Инако поступил Миллер со студентом Иноходцевым, который, будучи поручен Румовскому для научения астрономии, потом подал в Канцелярию прошение, чтобы его от той науки уволить за недовольною способностию глаз, причем присовокупил, что от Румовского весьма редко слышит лекции. Посему призван сей студент перед Профессорское собрание, и жестокий учинен выговор, а доношение переписать ему велено.

Университет и Гимназия почти с начала содержатся на наемных квартирах, на что уже издержано казны многие тысячи. Для того уже после нового учреждения сих департаментов представил Ломоносов, чтобы купить близ Академии находящийся дом Строгановых под Университет и Гимназию, и торг уже в том намерении за несколько лет продолжался, а особливо, что Троицкое подворье, где ныне Университет и Гимназия, весьма обветщало и сверх того тесно. Тауберт не казался быть тому противен до нынешней весны, когда Ломоносов за слабостию ног через худую реку в распутицу не мог толь часто в Канцелярии присутствовать и притом упражнялся в делах по повелению от двора е. в. Тогда Тауберт, без ведома и согласия Ломоносова заготовя ордер, чтобы оный дом купить под типографские и другие дела, а Университет и Гимназию совсем выключил. Оный ордер в чаянии, что заготовлен с общего совета, подписан президентом, и производится уже в нем выстройка по Таубертовым намерениям и расположениям.

факторов и наборщиков, 4) для квартиры нововыписанному грыдоровальщику, 5) для Анатомического театра и для профессора анатомии, 6) для профессора астрономии, 7) для помещения рисовальных учеников, 8) для переносу кунсткамерских вещей из дому Демидовых, откуду-де высылают хозяева и просят в Сенате. Сии причины коль неосновательны, из сего видно: 1) что заняты под Типографию и Книжную лавку знатная часть старых академических палат и два целые каменные дома, в один выстроенные, Волкова и Лутковского, в коих многие покои под себя занял советник Тауберт и поместил людей, до Типографии ненадобных и совсем для Академии излишних; 2) кунсткамерские и библиотечные служители могут быть на наемных квартирах, как и другие академические; 3) грыдоровальщик также может жить на наемной квартире, как и прежде его Шмид и другие художники; 4) Анатомический театр должен быть не в жилом доме, но в одиноком месте, ибо кто будет охотно жить с мертвецами и сносить скверный запах? 5) паче же всего анатомику, а особливо с фамилиею, иметь при такой мерзости свою экономию? 6) и астроном не больше имеет права жить на казенной квартире, как другие, притом же и мертвецы не будут ему приятны, когда занадобится идти в ночь на Обсерваторию; 7) рисовальные ученики живут в готовых, нарочно на то построенных квартирах и другой не требуют, к тому же они и заведены сверх стату; 8) для кунсткамерских вещей искать новой квартиры стыдно г. Тауберту, затем что починка погоревших палат идет уже около двенадцати лет, и суммы изошло тридцать тысяч, а вещей еще и по сю пору не переносит. Изо всего сего очевидно явствует, что сия покупка учинена и дом оторван от Университета и Гимназии не из важных резонов, но ради утеснения наук и препятствования Ломоносову в распространении оных, чтобы его фабрика была в лучшем состоянии, нежели науки. Хотя ж покупка учинена из книжных доходов, однако оные все возросли из суммы, определенной на науки, с ущербом оных и по справедливости требуют сии повороту.

в своем смотрении около семи лет, где производились только копирования ландкарт оригинальных из архива и деланы карты почтовые, планы баталий и другие, сим подобные; а о главном деле, то есть о издании лучшего «Российского атласа» с поправлениями, ниже́ какого начала не положено. Ломоносов, вступив в оного департамента правление, неукоснительно предпринял сочинить новый «Российский атлас» несравненно полнее и исправнее. Для сего 1) по представлению его и старанием исходатайствована от Правительствующего Сената рассылка запросных географических тридцати пунктов, в Академии апробованных, на которые и ответов прислана уже большая часть; 2) оттуду ж получен указ для двух географических экспедиций, чтобы для сочинения нового исправного атласа определить знатных мест долготы и широты астрономическими наблюдениями, к чему указы с прочетом, прогоны и спомогательные деньги уже были назначены, а план путешествия оных обсерваторов и места наблюдаемые назначены Географическим департаментом и Собранием профессорским апробованы с каждого члена особливым письменным мнением; 3) из Камер-коллегии требовано перечневое число душ из каждой деревни для знания разности их величины, чтобы в атласе не пропустить больших и не поставить бы малых и тем не потерять бы пропорции; 4) от Святейшего Синода требованы сведения о монастырях и церквах во всем государстве, поелику требуется для географии. И словом все в оном департаменте получило новое движение, и по новому сему расположению сочинено до десяти карт специальных, несравненно полнее и исправнее прежних.

приказу Санктпетербургской губернии карта для дела без ведома оного Ломоносова взята от грыдо[ро]вальщика, и велено ему другое делать. После, во время жестокой болезни Ломоносова, отданы сочиненные карты на рассмотрение в Профессорское собрание и, хотя все похвалены, однако по мнению профессора Миллера печатания не удостоены, якобы он приметил неисправности в наименованиях чухонских деревень, кои, однако, никакой важности не заключают. После того другой раз оные карты свидетельствованы и апробованы, однако уже времени между тем немало утрачено, и сочинение далее карт не может быть исправно без астрономических наблюдений, которые остановлены также по зависти, против стараний Ломоносова. Остановлена посылка обсерваторов разными образы. По истребовании от Правительствующего Сената всех надобностей для помянутых экспедиций, Тауберт представил, что оных отправить без позволения президентского не должно, против чего и прочие члены, не хотя спорить, писали от Канцелярии о том к его сиятельству на Украину, на что, однако, не воспоследовало никакого решения. Чаятельно, что Тауберт послал приватно спорное туда ж представление, как по всем его поступкам в рассуждении сего дела заключить можно. Лучший из числа назначенных обсерваторов, Курганов, который был истребован от Адмиралтейской коллегии для сей экспедиции в академическую службу, скучив ожиданием, отпросился в прежнюю команду. Красильников между тем стал старее и дряхлее. Румовский письменно отказался. Кроме сего, недоставало к оным экспедициям астрономических квадрантов: такая скудость астрономических инструментов на Обсерватории! Несмотря на то, что от Сената получено после пожара на оные 6000 рублев, на кои куплен только большой квадрант за 180 р., а прочая сумма на мелочи истрачена. Оные квадранты советник Тауберт взялся из Англии выписать, да опять и отказался, хотя то нередко и приватным в угождение делает. А после обещался надворный советник Штелин, но и тот тянул весьма долго; а особливо, что оные квадранты лежали долго в пакгаузе и в Канцелярии, наконец, появились, тогда как паче ожидания получен от его сиятельства ордер, чтобы оные экспедиции приостановить, а Тауберту и Ломоносову сочинить проекты и представить ему снова. Ломоносов оное исполнил, а от Тауберта еще ничего не видно. И так сие дело без произвождений осталось.

Когда Ломоносов от своей долговременной болезни несколько выздоровел и стал в 1763 году в Канцелярию для присутствия ездить, тогда объявил Тауберт ордер президентский, чтобы Географический департамент поручить Миллеру, якобы затем что в оном департаменте происходят только споры и не издается ничего в свет нового. Примечания достойно, что оный ордер дан в августе 1762, когда Ломоносов был болен, а объявлен в генваре 1763 года, когда он стал в Канцелярии и в Конференции присутствовать и стараться о произвождении нового атласа. Причина видна, что Тауберт выпросил у президента такой ордер в запас, что ежели Ломоносов не умрет, то оный произвести, чтоб Миллер мог в географическом деле Ломоносову быть соперник; ежели ж умрет, то бы оный уничтожить, дабы Миллеру не дать случая себя рекомендовать географическими делами. Оба сии тогда друзья, когда надобно нападать на Ломоносова, в прочем крайние между собою неприятели. Оный ордер не произведен в действие, ибо Ломоносов протестовал, что 1) о Географическом департаменте донесено президенту ложно, 2) что оный ордер просрочен и силы своей больше не имеет.

§ 53) и рассмотрев оный, благоизволила послать в Академию справиться, что о таком измерении России было ли когда рассуждение. На сие ответствовано мимо оного Ломоносова, чрез статского советника Тауберта от Миллера, якобы того предприятия не бывало при Академии, а об оном апробованном плане ничего не упомянуто, который был причиною сего всемилостивейшего вопроса.

При случае явления Венеры в Солнце употребляя Тауберт Епиносово к себе усердие^17* и зная его прихотливые и своенравные свойства, научил в обиду Красильникову и Курганову, старым обсерваторам (кои, конечно, в сей практике ему не уступают и за то почитаемы были от прежних здешних астрономов), дабы он требовал наблюдения чинить себе одному, их не допуская, на что оные просили в Правительствующем Сенате, и было им приказано наблюдать вместе с Епинусом. Однако он, несмотря на то повеление, ниже на прежде бывшие таковых и потом оказавшиеся самых Венериных обсерваций явные примеры, что могут быть и другие искусные обсерваторы вместе с главным, от дела отказался и оное испортил, ибо вскоре по его требованию Тауберт приказал, чтобы часовой мастер Бартело взял лучшие инструменты с Обсерватории, чем учинено Красильникову и Курганову великое препятствие из одного только упрямства и высокоумия Епинусова для отнятия чести у таких обсерваторов, а особливо у Красильникова, коего наблюдения, учиненные для измерения России от дальних Камчатских берегов до острова Дага в Европе, известны и одобрены от двух Делилей, славных и искусных астрономов, и от профессора астрономии Гришева. А советника Епинуса тогда не было и нет еще и поныне таких наблюдений астрономических, кои бы ученый свет удостоил отменного внимания. Сие самолюбие и от того происшедшее помешательство не токмо наукам препятственно, но и нарекательно, ибо злоба Таубертова и Епинусова до того достигла, что они, бегаючи по знатным домам и в дом государский, ложными представлениями или лучше буйными криками заглушали оправдания самой неповинности перед высочайшими особами.

и видно, что он наущен от здешних Красильникову и Курганову соперников, ибо, кроме других примет, в оном поношении присовокуплен к российским обсерваторам и профессор Браун, который не делал нарочных наблюдений Венеры для публики, но ради своего любопытства, и не издал здесь в печать. А что на Брауна уже не первый раз они нападают за его несклонность к их коварствам, то свидетельствует их поступок, когда он ртуть заморозил, ибо Миллер писал в Лейбциг именем Академии без ее ведома, якобы начало сего нового опыта произошло от профессора Цейгера и Епинуса, и Брауну якобы по случаю удалось, как петуху, сыскать жемчужное зерно.

Напротив того, когда Румовской обещаниями и ласканиями Таубертовыми склонился к тому, чтобы помогать оному против Ломоносова и других своих одноземцев, хотя не имел удачи учинить наблюдения проходящей по Солнцу Венеры, как он в своем письме из Нерчинска к Ломоносову признается, однако по возвращении его в Санктпетербург выведено наблюдение, по другим примерам сноровленное, в чем Епинус много больше сделал, нежели сам Румовской, и сверх того требованы наставления от других астрономов вне России. Что же Румовской наущен на Ломоносова, то явствует заключение его оптических известий, читанное в публичном собрании, где некстати прилеплена теория о свете. Но Румовского в сей материи одобрение не важно и охуление не опасно, как от человека в физике не знающего.

что удобному употреблению, практике и самим примерам в Европе противно. И для того статский советник Ломоносов и надворный советник, астрономии профессор Попов представляли, что оный квадрант на высокой башне^19* поставлен быть не должен для шатости, ибо мелкие его разделения больше чувствуют переменные шатания высокого строения, нежели небольших квадрантов, от коих не требуется таких точностей. На все сие не взирая, намерение их исполнено, и поднят не токмо оный тяжелый квадрант, но и для его укрепления камень около тысячи пуд в бесполезную излишнюю тягость башне, в излишнюю беспрочную трату казны и в напрасную трату времени, которая и поныне продолжается купно с бесперерывными перепочинками, кои казне стоят многие тысячи, а пользы никакой по наукам нет, кроме тех, коим всегдашние подряды для поделок и переделок прибыль приносят.

его к себе, отвратив и отманив от Миллера, везде стал выхвалять и, видя его склонность к наглым поступкам, умыслил употреблять в нападках своих на Ломоносова, а чтобы его подкрепить, рекомендовал для обучения детей президентских. Первый прием на Ломоносова был, чтобы пресечь издание Ломоносова «Грамматики» на немецком языке: дал все способы Шлёцеру, чтобы он, обучаясь российскому языку по его «Грамматике», переворотил ее иным порядком и в свет издал, и для того всячески старался останавливать печатание оныя, а Шлёцерову ускорял печатать в новой Типографии скрытно, которой уже и напечатано много листов, исполненные смешными излишествами и грубыми погрешностями, как еще от недалеко знающего язык российский ожидать должно, купно с грубыми ругательствами. Сие печатание хотя российским ученым предосудительно, казне убыточно и помешательно печатанию полезнейших книг, однако Тауберт оное производил для помешательства или по малой мере для огорчения Ломоносову.

их напечатать при Академии 1762 года в...^20* Оные книги, как дорогою ценою купленные и немалым иждивением и трудом переведенные и в Европе еще не известные, надобно было издать неукоснительно для чести Академии и чрез людей российских, однако Тауберт не обинулся отдать оному же Шлёцеру, чтобы сделал экстракт для напечатания, человеку чужестранному, быдьто бы своих столько смыслящих при Академии не было или в другой какой команде, человеку едва ли один год в России прожившему.

Мало показалось Тауберту и сего дела для Шлёцера, ибо он его выхваляет почти всемощным. Присоветовал сочинять ему и российскую историю, дал позволение брать российские манускрипты из Библиотеки, хранящиеся в особливой камере, которые бы по примерам других библиотек должно хранить особливо от иностранных. Оные книги Шлёцер не токмо употреблял на дому, но некоторые и списывал. Надеясь на все таковые подкрепления от Тауберта, подал в Профессорское собрание представление, что он хочет сочинять российскую историю и требует себе в употребление исторические сочинения Татищева и Ломоносова к крайней сего обиде, который будучи природный россиянин, зная свой язык и деяния российские достаточно, упражнявшись в собирании и в сочинении российской истории около двенадцати лет, принужден терпеть таковые наглости от иноземца, который еще только учится российскому языку.

«Геттингенских ученых ведомостях» напечатано, что Шлёцер там объявлен профессором. Наконец исканное для него здесь историческое профессорство всякими Таубертовыми мерами, не так, как о Козицком, Мотонисе и Протасове, и несмотря на то, что есть два профессора истории — Миллер и Фишер, также и Ломоносов действительно пишет российскую историю, — не удалось. То скорый отъезд его из России был отнюд не сумнителен. Между тем профессор Миллер неоднократно жаловался на Тауберта в Профессорском собрании, что он все историческое дело старается отдать Шлёцеру, вверил ему всю российскую библиотеку, так что Шлёцер выписывает и переписывает что хочет, на что писцов наймует, а одного-де и нарочно держит, о чем-де он не для чего другого так старается, как чтобы, выехав из России, не возвратиться, а изданием российских исторических известий там наживать себе похвалу и деньги. Ломоносов, ведая все прежнее и слыша Миллеровы основательные жалобы и представления и опасаясь, чтобы не воспоследовали такие ж неудовольствия, какие были прежде от иностранных из России выезжих, не мог для краткости времени, не терпящего ни малого умедления, и для отсутствия президентского и не должен был преминуть, чтобы о том для предосторожности не объявить Правительствующему Сенату, о чем ныне дело производится. Позволение от Тауберта Шлёцеру брать и переписывать российские неизданные манускрипты есть неоспоримо. Тауберт, как видно, хочет тем извиниться, что будьто бы в сем позволении в переписке не было никакой важности, однако ему противное тому доказано будет.

основана Шумахером для его властолюбия над учеными людьми и после для того утверждена по новому стату и регламенту к великому наукам утеснению, ибо 1) имел он в ней способ принуждать профессоров удержанием жалованья или приласкать прибавкою оного; 2) принятием и отрешением по своей воли, не рассуждая их знания и достоинств, но токмо смотря, кто ему больше благосклонен или надобен; 3) всевал между ними вражды, вооружая особливо молодших на старших и представляя их президентам беспокойными; 4) пресекал способы употреблять им в пользу свое знание всегдашною скудостию от удержки жалованья и недостатком нужных книг и инструментов, а деньги тратил по большой части по своим прихотям, стараясь завести при Академии разные фабрики и раздаривать казенные вещи в подарки, а особливо пользоваться для себя беспрестанными подрядами, покупками и выписыванием разных материалов из-за моря; 5) для того всячески старался препятствовать, чтобы не вошли в знатность ученые, а особливо природные россияне, о чем Шумахер так был старателен, что еще при жизни своей воспитал, обучил, усыновил подобного себе коварствами, но превосходящего наглостию Тауберта и Академическую канцелярию и Библиотеку отдал ему якобы в приданое за своею дочерью.

Бернулиев и других, во всей Европе славных, кои только великим именем Петровым подвиглись выехать в Россию для просвещения его народа, но, Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы. Утеснение советника Нартова и, кроме многих других, нападки на Ломоносова, который Шумахеру и Тауберту есть сугубый камень претыкания, будучи человек, наукам преданный, с успехами и притом природный россиянин, ибо кроме того, что не допускали его до химической практики, хотели потом отнять химическую профессию и определить к переводам, препятствовали в издании сочинений, отняли построенную его рачением Химическую лабораторию и готовую квартеру, наущали на него разных профессоров, а особливо Епинуса, препятствовали в произвождении его чрез посольство Епинуса с Цейгером и Кельрейтером, препятствовали в учреждении Университета, в отправлении географических экспедиций, в сочинении «Российского атласа» и в копировании государских персон по городам. Не упоминая, что Тауберт и ныне для причинения беспокойств Ломоносову употребляет Шлёцера, не обинулся он прошлого 1763 года, призвав в согласие Епинуса, Миллера и адъюнкта Географического департамента Трескота, сочинил скопом и заговором разные клеветы на оного и послал в Москву для конечного его опревержения,^21* так что Ломоносов от крайней горести, будучи притом в тяжкой болезни, едва жив остался.

^22* нарекание, которое наносили президентам, от таких непорядков на них следующее неотменно. Правда, что Блументрост был с Шумахером одного духа, что ясно доказать можно его поступками при первом основании Академии, и Ломоносов, будучи участником при учреждении Московского университета, довольно приметил в нем нелюбия к российским ученым, когда Блументрост назначен куратором и приехал из Москвы в Санктпетербург: ибо он не хотел, чтобы Ломоносов был больше в советах о университете, который и первую причину подал к основанию помянутого корпуса. После Блументроста бывшие Кейзерлинг и Корф,^23* хотя и старались о исправлении наук, однако первый был на краткое время и не мог довольно всего осмотреть, а второй действительно старался о новом стате и о^24* Григорьевич Разумовский, будучи от российского народу, мог бы много успеть, когда бы хотя немного побольше вникал в дела академические, но с самого уже начала вверился тотчас в Шумахера, а особливо, что тогдашний асессор Теплов был ему предводитель, а Шумахеру приятель. Главный способ получил Шумахер к своему самовластию утверждением канцелярского^25* повелительства регламентом, особливо последним пунктом о полномощии президентском, ибо ведал Шумахер наперед, что когда без президента ничего нельзя будет в Академии сделать, а он будет во всем на него полагаться, то конечно он полномощие при себе удержит. Сей-то последний пункт главный есть повод худого академического состояния и нарекания нынешнему президенту. Сей-то пункт Шумахер, Теплов и Тауберт твердили беспрестанно, что честь президентскую наблюдать должно и против его желания и воли ничего не представлять и не делать, когда что наукам^26* от ней пользы, так бы и сим поверенным должно было представлять, что к чести его служит в рассуждении общей пользы, а великая власть, употребленная в противное, приносит больше стыда и нарекания.

^27* утеснениями профессоров, шумами и спорами, а особливо посторонними, до наук не надлежащими делами коль много в сорок лет времени потеряно, то можно видеть из худых в науках успехов, из канцелярских журналов,^28* происходить должны по реченному стату. Если бы хотя Университет и Гимназия были учреждены сначала, как ныне происходят, под особливым смотрением Ломоносова, где в четыре года произведены двадцать студентов, несмотря на чувствительные ему помешательства, то бы по сие время было бы их в производстве до двухсот человек и, чаятельно, еще бы многочисленнее, затем что за добрым смотрением дела должны происходить с приращением. А сие коль надобно в России, показывает великий недостаток природных докторов, аптекарей и лекарей, механиков, юристов, ученых, металлургов, садовников и других, коих уже много бы иметь можно в сорок лет от Академии, ежели бы она не была по большой части преобращена в фабрику, не были бы утеснены науки толь чувствительно и не токмо бы наставления не пресекались, как выше показано, но и власть бы монаршеская, которая явствует в регламентах Академическом и в Медицинском, употреблена была на поставление в градусы, чего сколько Тауберт не хотел, явствует выше из примера с Протасовым.

сие и не зная вышеобъявленного, приписывать должны его тупому и непонятному разуму или великой лености и нерадению. Каково читать и слышать истинным сынам отечества, когда иностранные в ведомостях и в сочинениях пишут о россиянах, что-де Петр Великий напрасно для своих людей о науках старался и ныне-де дочь его Елисавета без пользы употребляет на то ж великое иждивение. Что ж таковые рассуждения иностранных происходят иногда по зависти и наущению от здешних недоброхотов российским ученым, то свидетельствует посылка с худым намерением к Ейлеру сочинений Ломоносова и после того бессовестное их ругание в «Лейпцигских ученых сочинениях», несмотря что они уже Академиею апробованы и в «Комментариях» были напечатаны, чего ведомостщики никогда бы не сделали из почтения к сему корпусу, когда бы отсюда не побуждены были. Однакож Ломоносов опроверг оное публично довольными доводами. Какое же может быть усердие у россиян, учащихся в Академии, когда видят, что самый первый из них, уже через науки в отечестве и в Европе знаемость заслуживший и самим высочайшим особам не безызвестный, принужден беспрестанно обороняться от недоброжелательных происков и претерпевать нападения почти даже до самого конечного своего опровержения и истребления?

Наконец, по таковым пристрастным и коварным поступкам не мог инако состоять Академический корпус, как в великом непорядке и в трате казны не на то, к чему она определена, но на оные разные издержки, до наук не надлежащие. От сего произошло, что хотя Академическое собрание^29* и прочие до наук надлежащие люди при Академии никогда в комплете не бывали и надобности к ученым департаментам почти всегда недоставали, однако претерпевать должны были в выдаче жалованья скудость, что и ныне случается. Между тем в Академическое комиссарство с начала нового стата по 1759 год в остатке должно б было иметься в казне 65 701 р., а поныне, чаятельно, еще много больше. Но сие все исходит на беспрестанные починки и перепочинки и на содержание излишних людей, ибо на выстройку погоревших палат, кроме двадцати трех тысяч, истребованных на то от Сената, употреблено академических близ трех тысяч рублев по 1759-тый год,^30* и на покупки вещей наместо погоревших в Кунсткамеру, не считая дарения книг, при Академии печатанных, коих нередко расходится даром близ ста экземпляров, немало в дорогих переплетах, не упоминая починки или лучше нового строения глобуса. Для всех сих каковы бывают подряды, можно усмотреть из представления о том Канцелярии академической от Ломоносова и из доношения в Сенат от секретаря Гурьева. Также и о всей экономии заключить из того можно, что Тауберт на своей от президента данной квартере, на Волкова доме чинит постройки и переделки без ведома канцелярского.^31* О состоянии Библиотеки и Кунсткамеры не подаются в Канцелярию никогда никакие репорты, и словом нет о том почти с начала никаких ведомостей. Книжная лавка, а особливо же иностранная, производится без счетов, в Канцелярии видимых, и книгопродавец Прейссер, который был за двадцать лет под арестом по Нартовской коммиссии, ныне умер безо всякого следствия и счету.

учение, что все должно употреблять к своим выгодам, как бы то ни было вредно ближнему или и целому обществу. Едино упование состоит ныне по бозе во всемилостивейшей государыне нашей, которая от истинного любления к наукам и от усердия к пользе отечества, может быть, рассмотрит и отвратит сие несчастие. Ежели ж оного не воспоследует, то верить должно, что нет божеского благоволения, чтобы науки возросли и распространились в России.

30, лл. 1—43).

— Ламанский, стр. 26—73.

Датируется предположительно — по содержанию публикуемой записки. В ее тексте нет никаких данных, которые позволили бы определить хоть с приблизительной точностью, когда именно приступил Ломоносов к ее составлению. Лишь в заключительной ее части (с § 60) начинают встречаться ссылки на такие факты, которые дают твердое основание считать, что работа над этой частью началась не ранее июля 1764 г. и продолжалась в августе того же года. О следствии, которое было назначено Сенатом по делу Шлёцера (§ 64), Ломоносов не мог писать до 3 июля 1764 г. (см. т. IX наст. изд., документ 272). О предложении Шлёцера составить «экстракт» из «Описания маньджурского народа» (§ 62) Ломоносов не мог писать до 9 августа 1764 г., потому что лишь в этот день Тауберт послал в Сенат то доношение, из которого Ломоносов впервые узнал о предложении Шлёцера (см. там же, документ 276). О печатании «Грамматики» Шлёцера (§ 60) Ломоносов узнал тоже только в августе 1764 г. (см. там же, документ 277). Имеют некоторое хронологическое значение и слова о том, что дом Строгановых «оторван от Университета и Гимназии» (§ 52): это не могло быть написано после 13 сентября 1764 г., когда Разумовский, по настоянию Ломоносова и вопреки возражениям Тауберта, распорядился отвести дом Строгановых под Университет и Гимназию (там же, ф. 3, оп. 1, № 534, л. 145). Но еще большее значение имеет двукратное упоминание Ломоносова о том, что за время его единоличного руководства учебной частью Академии произведено в студенты двадцать гимназистов (§§ 45 и 68). Ломоносов чрезвычайно тщательно вел счет этим производствам и не стал бы дважды называть цифру двадцать, если бы писал об этом после 26 августа 1764 г.: в этот день им было подписано определение о производстве в студенты В. П. Светова и А. Телегина (ААН, ф. 3, оп. 1, № 827, л. 121), после чего общее число произведенных Ломоносовым студентов увеличилось с двадцати до двадцати двух. Этим исчерпываются те положительные данные, на которые можно опереться при датировке публикуемой записки. Большой ее объем (без малого 2½ печатных листа) и насыщенность фактическим материалом такова, что написать ее в два-три дня было бы не по силам даже Ломоносову. Однако же характер изложения и необычно малое для Ломоносова количество помарок свидетельствуют как будто о некоторой торопливости, которая не помешала, впрочем, соблюсти известное единство стиля. Это наводит на предположение, что процесс работы над рукописью занял, должно быть, сравнительно немного времени и протекал, по-видимому, без сколько-нибудь длительных перерывов. Напрашивается, таким образом, догадка, что Ломоносов приступил к составлению записки не ранее июля 1764 г. Но это только догадка, настаивать на которой не приходится.

три вопроса: 1) кто был адресат, 2) кто был избран посредником и 3) была ли записка Ломоносова доставлена по назначению?

§ 71) не оставляет на этот счет никаких сомнений. Этот текст достоин глубокого внимания, причем особенно примечательны вводные слова «может быть» и последняя, патетическая фраза: Ломоносов заявлял, что при данной исторической обстановке «несчастие», грозящее наукам, а тем самым и отечеству, может быть предотвращено только путем вмешательства верховной власти, но признавался вместе с тем совершенно открыто, что не уверен, хватит ли для этого у Екатерины II «истинного любления к наукам» и «усердия к пользе отечества».

пользовался его помощью и ранее (см. письма 80 и 81). Орлов, по свидетельству современников, проявлял некоторый интерес к естественным наукам и чтил Ломоносова (ср. Акад. изд., т. VIII, стр. 248 втор. паг.). Орлову как «любителю чистых муз, защитнику их трудов» было посвящено стихотворение Ломоносова (т. VIII наст. изд.), написанное 19 июля 1764 г. Оно печаталось отдельным изданием в то самое время, когда составлялась публикуемая записка, и было перепечатано затем в сентябрьском номере «Ежемесячных сочинений» 1764 г. (стр. 235—238). Это хронологическое совпадение, конечно, не случайно. Прочие вельможи, называвшие себя друзьями Ломоносова, М. И. Воронцов и И. И. Шувалов, давно уже утратили былую силу при дворе и находились за пределами России.

До самого последнего времени оставалось неясным, дал ли Ломоносов какое-либо движение публикуемой записке или же похоронил ее в своем архиве, где сто лет спустя профессор В. И. Ламанский нашел ее черновик, тот самый, по которому она печатается в настоящем томе. Некоторый материал для разрешения этого вопроса был обнаружен совсем недавно А. И. Андреевым в еще не опубликованной анонимной истории Академии Наук, автором которой является бесспорно Я. Я. Штелин, написавший это произведение в 1767 г., т. е. через два года после смерти Ломоносова («Abrégé de l’histoire anecdote de l’Académie impériale des sciences à St. Pétersbourg». — Краткая анекдотическая история имп. Академии Наук в С. -Петербурге. ААН, разр. IV, оп. 6, №№ 91 и 92). Говоря о причинах, которые побудили Екатерину отстранить Тауберта, назначить в 1766 г. «главным директором» Академии Наук брата своего фаворита, В. Г. Орлова, и заняться вопросом о переустройстве Академии, Штелин сообщает, что особенно важную роль сыграла в этом случае «пространная повесть» («un ample récit») о плачевном состоянии Академии, найденная после смерти Ломоносова в его бумагах (там же, № 91, л. 36). «Эта рукопись, — добавляет Штелин, — которую ее автор сочинил для представления двору, подтвердила сложившееся там с некоторых пор убеждение, что академические дела ведутся плохо» (там же). Нельзя не согласиться с А. И. Андреевым, что под «пространной повестью», найденной в бумагах Ломоносова, Штелин разумеет, очевидно, публикуемую записку. Итак, если отнестись к рассказу Штелина с доверием, а не верить ему нет, кажется, в данном случае никаких оснований, и если вспомнить, что хозяином рукописного наследия Ломоносова стал после его смерти Г. Г. Орлов (см. т. VII наст. изд., стр. 902), то придется признать, 1) что Ломоносов при жизни не успел дать ход своей записке и 2) что после его кончины она попала в те самые руки, в какие он намеревался ее передать, и хоть и поздно, но достигла в какой-то степени той цели, ради которой составлялась.

тот, который читался при дворе. Трудно в самом деле допустить, что императрице был дан на прочтение черновик Ломоносова с помарками и заметками на полях. Еще труднее допустить, что этот черновик после прочтения его Екатериной II был возвращен на прежнее место — в собрание оставшихся после Ломоносова бумаг. Есть некоторое основание думать, что переписка документа происходила, может быть, еще при жизни Ломоносова: в черновике он разделил заглавие записки вертикальными черточками на четыре части с тем, очевидно, чтобы переписчик разбил это заглавие на четыре строки, причем рядом, на полях, сам Ломоносов начал выводить для образца каллиграфическим почерком первую строку.

Известный нам черновой текст был, как указано выше, впервые опубликован в 1865 г. и притом в одном и том же году дважды: сперва В. И. Ламанским, затем П. С. Билярским (Билярский, стр. 049—0101). Ни тот, ни другой не дали реального комментария. У Билярского комментарий заменен чисто формальными ссылками на некоторые другие, связанные с данным текстом документы, напечатанные в его книге, да тринадцатью подстрочными примечаниями по существу. В некоторых из этих примечаний Билярский путем намеков и недомолвок дает понять, что полагаться на содержащиеся в ломоносовском тексте фактические сообщения не следует (см., например, стр. 078, 079, 080). Оценивая весь этот текст в целом, Билярский заявляет: «Досуг ли было Ломоносову заботиться о каких-нибудь отвлеченных, идеальных интересах, об истории, о потомстве, когда нужно было, наперекор всем недоброжелателям, проложить себе путь к возвышению в звание вице-президента?». Ломоносов, может быть, — продолжает Билярский, — даже не пожелал бы сохранения этой записки для потомства, «если бы имел досуг об этом подумать» (стр. 673).

На публикуемую записку ссылались довольно часто, однако тон этих ссылок, в иных случаях скептический, говорил о том, что никем не опровергнутые замечания Билярского сделали и продолжают делать свое дело.

с данными архивных документов, в значительной своей части еще не опубликованных. Результаты проверки даны ниже, в пояснениях к отдельным параграфам, общий же ее итог может быть вкратце формулирован так: Ломоносов во всех своих фактических сообщениях неизменно и безупречно правдив. О сознательном искажении им исторической истины, на что намекает Билярский, не может быть, разумеется, и речи. Из числа семидесяти одного параграфа записки только в восьми параграфах обнаружены некоторые частичные малосущественные фактические неточности. Все они подробно оговорены ниже (см. пояснения к §§ 5, 7, 12, 18, 21, 33, 42 и 59) и объясняются либо тем, что Ломоносов, говоря об обстоятельствах, предшествовавших его поступлению на академическую службу, был введен в заблуждение чужими, не вполне верными показаниями, либо попросту тем, что ему изменила в некоторых случаях память: так смешал он, например, журнал «Ежемесячные сочинения» с журналом «Трудолюбивая пчела» (§ 42) и Нерчинск с Селенгинском (§ 59).

§§ 45 и 46). Их несостоятельность можно считать теперь доказанной.

«Бремя ответственности» Билярского усугубляется еще и тем, что он, как уже говорилось, отказывает публикуемой записке в идейном содержании и считает ее продиктованной эгоистическими побуждениями (Билярский, стр. 673).

прогрессивной, патриотической просветительной программы. К старым врагам присоединился теперь еще и новый — Шлёцер. За спиной у непосредственных участников этой кампании, пытавшихся «освободить» Академию от Ломоносова, стояли темные реакционные силы, которые стремились парализовать просветительную работу Академии. Многими десятками фактов, приведенных в публикуемой записке, доказывал Ломоносов, что именно этим вполне сознательным преступным стремлением была проникнута вся деятельность таких людей, как Шумахер и Тауберт. Для Ломоносова, носителя воистину новой, демократической культуры, родина и наука были неразрывными понятиями («Правда», 1936, № 317/6923 18 ноября, стр. 1, передовая статья). Бороться за рост русской науки и за широкое распространение ее в народе значило для него бороться за высшее благо родины. Такова руководящая идея всей жизни Ломоносова. Она просвечивает сквозь каждую строку публикуемой записки.

Составление этой записки было одним из самых решительных актов той идейной борьбы, которой Ломоносов отдал всю свою жизнь. В этом основное, исключительно крупное значение публикуемого документа.

— как уже сказано — безусловно достоверным. Он повествует о целом ряде таких фактов, о которых нет упоминаний в других архивных и литературных источниках. Все такого рода факты отмечены ниже, в пояснениях к отдельным параграфам (см., например, пояснения к §§ 17, 18, 34, 39, 48, 56, 57, 67).

«Краткая история о поведении Академической канцелярии» замечательна, кроме всего прочего, и как образец полемической прозы. Совершенно своеобразны и все ее построение в целом, и отдельные примененные в ней литературные приемы, в особенности же те неожиданные, поражающие своей убедительностью антитезы, которыми Ломоносов мастерски пересыпает свой лаконичный текст (см., например, §§ 45 и 50).

К § 1. Названные Ломоносовым профессоры прибыли в Петербург в период времени с 14 августа 1725 г. по 24 июня 1726 г. (Пекарский, I, стр. 69, 97 и 197). Л. Л. Блюментрост был назначен президентом Академии Наук 20 ноября 1725 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 1, л. 189), а неофициально исполнял эти обязанности и ранее (Пекарский, I, стр. 7). — Официальной датой поступления И. -Д. Шумахера на академическую службу следует считать 1 января 1724 г., когда Блюментрост подписал с ним контракт на заведование Библиотекой и Кунсткамерой (фактически Шумахер ведал той и другой с 1714 г.) с возложением на него «секретарского дела» при Академии Наук (Материалы, т. I, стр. 14; Пекарский, I, стр. 17). — Заведование денежными суммами Академии было поручено Шумахеру распоряжением Блюментроста от 16 февраля 1724 г. (Материалы, т. I, стр. 31).

К § 2. В 1711 г. в Страсбурге Шумахер защитил магистерскую диссертацию на богословскую тему (Пекарский, I, стр. 16), но вскоре, еще на родине, отстал от научной работы, к которой никогда уже более и не возвращался. — Сведения о «приватных прислугах», т. е. о личных услугах, которые Шумахер оказывал лицам, в той или иной мере близким к русскому императорскому двору, можно найти в сохранившейся частично переписке Шумахера с такими, например, людьми, как лифляндский губернатор кн. П. А. Голицын, адмирал гр. Н. Ф. Головин, фельдмаршал гр. Б. -Х. Миних, фельдмаршал гр. Я. В. Брюс, вице-президент Коллегии иностранных дел бар. А. И. Остерман и др. (ААН, ф. 121, оп. 1, № 3 и оп. 2, №№ 55, 56, 109 и 130). «Доверенность», т. е. доверие, Блюментроста Шумахер завоевал в такой степени, что Блюментрост, уезжая в начале 1728 г. в Москву, официально уполномочил Шумахера «все дела академические и канцелярские управлять и крепить» (Материалы, т. I, стр. 345). Сразу же затем «воспоследовали неудовольствия и жалобы» профессоров на Шумахера (ср. Пекарский, I, стр. 21—23).

§ 3. Г. -Ф. Миллеру едва исполнилось двадцать лет, и он не кончил еще университетского курса в Лейпциге, когда в 1725 г. по предложению профессора И. -П. Коля приехал в Петербург. Зачисленный в штат Академии Наук со званием студента, он первые два года занимался преподаванием в Академической гимназии, а с начала 1728 г. стал принимать участие в административной жизни Академии и к концу 1729 г., помогая Шумахеру, сблизился с ним уже настолько, что во время отлучек Шумахера выступал в качестве его заместителя (там же, стр. 310—312). — Ломоносов совершенно прав, когда говорит, что Канцелярия Академии Наук возникла «безо всякого формального учреждения и указа»; можно было бы добавить: и вопреки воле основателя Академии, Петра I, который намечал иной порядок управления Академией и ведения ее делопроизводства и хозяйственных дел (Материалы т. I, стр. 17, 19, 21 и 22).

§ 4. Первая, насколько известно, жалоба профессоров на Шумахера относится к 1729 г. и была подана президенту Академии (Пекарский, I, стр. 10), вторая в том же году была обращена к Петру II (там же, стр. XLVIII), третья в начале 1733 г. адресована в Сенат (там же, стр. L). Все три оставлены без последствий (ср. Материалы, т. I, стр. 529—532). — Из восьми профессоров первого призыва, прибывших в Петербург в 1725 г., шестеро, т. е. 75% всего их числа, выбыли из состава Академии на протяжении первых восьми лет ее существования; причиной их ухода были почти во всех случаях недоразумения с Шумахером, который не только не пытался удержать ученых в академическом штате, но, наоборот, всячески ускорял увольнение их в отставку (там же, стр. 24, 74—75, 78, 107—109).

К § 5. Говоря об обстоятельствах, предшествовавших назначению Миллера профессором, Ломоносов положился, очевидно, всецело на официальное показание Шумахера, данное последним в 1747 г. в одном из его ответов на жалобы профессоров (Материалы, т. VIII, стр. 690). Однако это показание Шумахера, которое Ломоносов, а вслед за ним и П. П. Пекарский (Пекарский, I, стр. 312—313) повторили почти дословно, не вполне соответствует действительности. Сообщая, что кандидатура Миллера в профессоры была будто бы отклонена профессорами, Шумахер ссылается на протоколы Академической канцелярии и Академического собрания. Ни те, ни другие (за 1730 г.) до нас не дошли: протоколы Академического собрания были утеряны еще в XVIII в. (ААН, ф. 21, оп. 1, № 1, тетрадь IV, л. 8). Умалчивает об этом и сам Миллер, который в своей «Истории Академии Наук» довольно подробно рассказывает, как происходило его назначение профессором истории (там же, л. 8 об.). На этот туманный эпизод проливает некоторый свет еще не опубликованная и не использованная историками копия протокола Академического собрания от 27 июля 1730 г., восходящая бесспорно к XVIII в. (неясный водяной знак на бумаге может быть прочитан как «1771»; подлинник, как и все протоколы за время с 29 октября 1728 г. по 11 сентября 1730 г., не сохранился), никем, правда, не заверенная, но не вызывающая никаких подозрений (там же, разр. I, оп. 92, № 33). Из этой копии видно, что 27 июля 1730 г. состоялось чрезвычайное собрание всех профессоров, посвященное обсуждению предложенных Блюментростом кандидатур, причем все пять кандидатов, а именно Л. Эйлер, И. -Г. Гмелин, Г. -В. Крафт, И. Вейтбрехт и Г. -Ф. Миллер, были единогласно признаны пригодными для замещения соответствующих академических кафедр со званием экстраординарных профессоров. Таким образом, сообщение Шумахера с формальной стороны неточно. Однако из той же копии протокола явствует, что если первые четыре кандидата рассматривались как уже сложившиеся ученые, безусловно достойные профессорского звания, то кандидатура Миллера вызвала сомнения. В приложенной к протоколу упомянутого заседания записке профессора Г. -Б. Бюльфингера, датированной тем же числом, что и протокол, вслед за вполне положительными научными характеристиками первых четырех кандидатов, дана следующая, весьма сдержанная и уклончивая характеристика Миллера: «Хоть г. Герард-Фридрих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные „Примечания“ успели дать достаточное представление об его начитанности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому надеяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохранится, если повседневной работы у него поубавится и если, вследствие этого, у него освободится больше времени для приватного изучения истории, то, изучая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории». Через неделю после упомянутого чрезвычайного собрания профессоров Миллер уехал за границу. Нет сомнения, что эта близость двух дат не случайна: с тем и было созвано собрание именно в данный день, чтобы Миллер мог посетить иностранные университеты уже в звании профессора.

§§ 6—7. Дружба, завязавшаяся у Миллера с вновь назначенными профессорами, засвидетельствована им самим (ААН, ф. 21, оп. 1, № 1, тетрадь IV, лл. 9 и 11). Судя по его сообщению, начало этой дружбе было положено действительно еще до отъезда Миллера за границу. Но в то время ни Миллер, ни его друзья не были еще профессорами, а потому выражение Ломоносова «новый сей профессор» здесь неуместно. Прямых сведений о том, что Миллер еще до отъезда за границу «стал наводить Шумахеру упадки в его власти», у нас нет, но известно, что недоразумения между Шумахером и профессорами имели место и в то время (там же, л. 8) и что Шумахер, воспользовавшись отъездом Миллера, вскрыл в квартире последнего шкаф, где хранилась вся его переписка, и ознакомился, видимо, с ее содержанием (Пекарский, I, стр. 315). За границу Миллер уехал 2 августа 1730 г., а вернулся в Петербург 2 августа 1731 г. (Материалы, т. VI, стр. 212). Ломоносов ошибается, говоря, что в Англию Миллер ездил «без позволения»: в официальном наказе, данном ему при отъезде из Петербурга за подписью Шумахера, в числе стран, которые Миллер должен был посетить, значилась и Англия (ААН, ф. 21, оп. 1, № 88). В бытность свою там Миллер был действительно избран членом Лондонского королевского общества (там же, № 1, тетр. IV, л. 16). В своей «Истории Академии Наук» он подтверждает сообщение Ломоносова, что со времени возвращения Миллера из-за границы отношения его с Шумахером, до тех пор дружеские, стали вдруг враждебными (Материалы, т. VI, стр. 212). Подтверждена документально и «великая распря» Шумахера с Миллером из-за денежных расчетов по заграничной поездке последнего (Пекарский, I, стр. 317). «Для избежания его, Шумахера, преследований, — пишет Миллер, — я вынужден был отправиться в путешествие» (там же, стр. 26).

§ 8. Упоминаемые Ломоносовым двенадцать учеников Московской Славяно-греко-латинской академии прибыли в Петербург в декабре 1732 г. В апреле следующего, 1733 года, пятеро из них были назначены Академией Наук в состав Камчатской экспедиции (Советский Север, вып. 2, Л., 1939, стр. 8). Ломоносов прав, говоря, что из состава этой группы «один удался Крашенинников». Кроме него, в Сибири обратил на себя внимание прилежанием и способностями А. П. Горланов, автор труда о народных лекарствах в Сибири. По возвращении из экспедиции он вплоть до 1750 г. состоял копиистом при Миллере и дальше предоставленной ему затем Крашенинниковым должности учителя латинского языка Академической гимназии не пошел (Материалы, т. VIII, стр. 484; т. IX, стр. 42, 241, 243, 376, 383, 509; т. X, стр. 278, 543; ААН, ф. 3, оп. 1, № 245, л. 175). Третий их товарищ, геодезист, Лука Иванов, не вернулся, видимо, из Сибири. Четвертый, В. Третьяков, во время экспедиции был признан пригодным только «к потрошению птиц, также к сохранению и сушению трав» и в 1743 г. был отрешен от Академии (Материалы, т. V, стр. 684—688). Пятый, Ф. Попов, способный молодой астроном, спился и был отдан в солдаты (там же, т. VIII, стр. 325). Что касается прочих семи, не включенных в состав экспедиции, то один из них погиб от несчастного случая сразу после приезда в Петербург (там же, т. II, стр. 293), а относительно остальных было найдено тогда же, что все они «к наукам непонятны», и их как совершенно точно сообщает Ломоносов, определили кого «в подъячие», кого «к ремесленным делам», даже не попытавшись продолжить их учение (там же, т. II, стр. 293, 325; т. III, стр. 311, 428, 537, 540; т. IV, стр. 158, 556; т. V, стр. 9, 10, 12, 14; т. VII, стр. 117, 218, 580, 654, 471; т. VIII, стр. 339—340, 525). Прав Ломоносов и в том отношении, что с 1733 г. (точнее даже с 1731 г.) по 1738 г. Академический университет бездействовал: никаких лекций не читалось (Записки АН, т. LI, кн. 1, СПб., 1885, прилож. № 3, стр. 7—11).

К § 9. Миллер пробыл в экспедиции около десяти лет — с 8 августа 1733 г. по 14 февраля 1743 г. (Пекарский, I, стр. 321 и 322). Нелады профессора Ж. -Н. Делиля с Шумахером начались с первой половины 1730-х годов и к концу 1734 г. вылились в открытую вражду (там же, стр. 27, 129—130). Профессор Крафт, свойственник Шумахера, прикомандированный в 1727 г. к Делилю для совместной работы в Обсерватории, порвал с ним очень скоро, недовольный «непристойным господством» Делиля (там же, стр. 458, 475). Ссора Делиля с приверженцем Шумахера, профессором Г. Гейнзиусом, завершившаяся, как и указывает Ломоносов, дракой, произошла 2 сентября 1741 г. (там же, стр. 133—134, подробнее см. ААН, ф. 21, оп. 1, № 105/3, лл. 59 об. — 60, 62—64). — Приписка Ломоносова на полях «о прибытии на Шпиц Берген» не связана с публикуемой запиской, а является заметкой для памяти, относящейся, очевидно, к работе Ломоносова над «Примерной инструкцией морским командующим офицерам, отправляющимся к поисканию пути на Восток Северным Сибирским океаном» (т. VI наст. изд., стр. 519—535). Над этой инструкцией Ломоносов работал с июня 1764 г. по начало марта 1765 г.

§ 10. Столкновение профессора И. Вейтбрехта с профессором Г. -Ф. -В. Юнкером, которое тоже повело к драке, произошло 31 декабря 1733 г. (Пекарский, I, стр. 470, 484). Юнкер, товарищ Миллера по Лейпцигскому университету, любимец Шумахера, пользовался особым доверием фельдмаршала Миниха и состоял в его свите на правах историографа во время русско-турецкой войны 1735—1739 гг. (там же, стр. 482, 484—485).

К § 11. М. Фелтинг, он же Фельтен, свойственник Шумахера, отчим Тауберта и тесть профессора Крафта, состоял в 1736—1737 гг. экономом Академии Наук. Деньги на содержание присланных из Москвы учеников стали выдаваться ему с 27 января 1736 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 1044, л. 11) и расходовались им недобросовестно. Ученики обвиняли его в воровстве (Материалы, т. III, стр. 240—242). В декабре 1736 г. Фельтен вызывался в Сенат, где его спрашивали, «для чего учеников обижают и им настоящего платья и прочего не дают, а в расход на них пишут излишнее и их бьют?» («Записки имп. Академии Наук», т. XII, СПб., 1867, прилож. № 5, стр. 25—26). Часть денег, отпущенных на заграничную командировку Ломоносова и двух его спутников, была действительно израсходована на другие академические нужды (ААН, ф. 3, оп. 1, № 1044, л. 209 об.), а отъезд Ломоносова из Петербурга состоялся лишь 8 сентября того же года. Из-за сильного шторма корабль через двое суток вернулся назад и только 23 октября вышел из Кронштадта в море (Куник, I, стр. 108).

§ 12. Финансовое положение Академии Наук в первые 25 лет ее существования охарактеризовано Ломоносовым правильно (см. Пекарский, I, стр. XLIV—XLV, XLVII—XLVIII). Говоря о сумме сверхсметных ассигнований, полученных Академией в 1730-х годах, Ломоносов основывался, по-видимому, на сведениях А. К. Нартова (Материалы, т. V, стр. 758). П. П. Пекарский указывает меньшую сумму — 60 000 р. (Пекарский, I, стр. LIII—LV). Трудно сказать, что понимал Ломоносов под словами «печатание книг заморских», — перепечатку ли книг, изданных за границей, или же печатание книг, написанных в России, но на иностранных языках. Академическая типография занималась и тем, и другим, причем, однако, случаи перепечатки книг, выпущенных за рубежом, были сравнительно редки (см., например, ААН, ф. 3, оп. 1, № 74, лл. 113—115; № 85, лл. 16—17; № 100, лл. 62—65; № 109, лл. 252—253). Ломоносов совершенно прав, утверждая, что как печатание книг на иностранных языках, так и торговля ими составляли своего рода монополию Академии Наук.

§ 13. Бедственное положение присланных из Москвы учеников засвидетельствовано их собственными жалобами и многочисленными заявлениями надзиравшего за ними одно время адъюнкта В. Е. Адодурова (см. ААН, ф. 3, оп. 1, № 18, лл. 140, 158, 175, 216, 220, 277 и др.), который писал в июне 1737 г., что «оные ученики как в платье, так и в прочих нужных вещах претерпевали крайнюю скудость и для того принуждены были свое учение по большой части оставить». — «Не токмо платья и обуви, но и дневной не имеем пищи», — жаловались чуть не каждый месяц ученики. — Рассказ Ломоносова о подаче ими жалобы в Сенат вполне точен: жалоба была подана 16 ноября 1736 г. (Материалы, т. III, стр. 240—241). 17 того же ноября Шумахер распорядился: «За оболгание Правительствующего Сената» и за другие «самовольные, предерзостные, без ведома Академии учиненные поступки» двоих жалобщиков «при собрании всех учеников бить батожьем нещадно» (там же, стр. 242—243). «Чувствительный выговор» был объявлен Шумахеру Сенатом 19 того же ноября (там же, стр. 248; подробнее см. ААН, ф. 3, оп. 1, № 25, лл. 58—77).

В мае 1740 г. «московские студенты», как называл их Сенат, были проэкзаменованы в присутствии всех профессоров (Материалы, т. IV, стр. 396—397). В сентябре того же года по представлению Академии, утвержденному императорским Кабинетом, трое бывших учеников были назначены переводчиками, один — типографским корректором, а четверых оставили в Академии, «дабы они могли быть впредь геодезистами» (там же, стр. 468—469). — Слова Ломоносова о том, что после этого «лекции почти совсем пресеклись», подтверждаются не только академическими служащими, подавшими жалобы на Шумахера в 1742 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 794, лл. 249 об. — 250, 281), но косвенно и самим Шумахером, который, пытаясь возобновить с 1 сентября 1742 г. чтение лекций, издал об этом особое объявление, начинавшееся такими словами: «Ныне начинаем опять... » (Материалы, т. V, стр. 307).

§ 14. Ломоносов прибыл в Марбург 3 ноября 1736 г. Физике, математике и механике он обучался там у Х. Вольфа, а химии — у Ю. -Г. Дуйзинга («Русский вестник», 1861, т. XXXI, № 1, стр. 139, 157—158). Немецкий язык, которого Ломоносов до отъезда за границу совсем не знал (Куник, II, стр. 230), он усвоил так быстро, что, прожив в Марбурге всего десять месяцев, он уже писал «главному командиру» Академии Наук по-немецки (письмо 1). Свидетельством его успешных занятий французским языком является его перевод оды Фенелона, представленный в Академию в 1738 г. (см. т. VIII наст. изд.). Денежные расчеты Ломоносова с Академией во время пребывания его за границей показаны в бухгалтерской справке, составленной Академической канцелярией в 1746 г. (Билярский, стр. 1—3). Справка эта, однако, едва ли заслуживает полного доверия: суммы, отпускавшиеся Статс-конторой на содержание командированных за границу студентов, довольно широко расходовались Канцелярией на другие надобности (см., например, ААН, ф. 3, оп. 1, № 26, л. 430; № 41, лл. 340 и 453 и др.). Из другой бухгалтерской справки, составленной в 1741 г. уже после возвращения Ломоносова на родину, видно, что за годы пребывания его за границей И. -Ф. Генкелю было переведено только около 75% упомянутых сумм, а остальные 25% числились «в остатке» (там же, № 60, л. 235). — Вопрос о взаимоотношениях Ломоносова с И. -Ф. Генкелем подробно освещен в его письмах 1739—1740 гг. к последнему и к Шумахеру (письма 4 и 5). — Бегство Ломоносова из Фрейберга произошло в мае 1740 г. — О «скитаниях» его товарищей, Д. И. Виноградова и Г. -У. Райзера, сохранилось мало сведений. Известно, что летом 1741 г. Виноградов выезжал из Фрейберга с научной целью в окрестные городки, а Райзер провел конец 1743 г. в Дрездене, где ходатайствовал перед русским посланником Г. -К. Кейзерлингом о средствах для поездки домой. Оба студента «претерпевали великую нужду» (М. А. Безбородов. Дмитрий Иванович Виноградов, создатель русского фарфора. М. — Л., 1950, стр. 83—85). Фамилия Райзера писалась по-немецки Raiser (ААН, ф. 20, оп. 5, № 183), по-русски же она писалась в 30—40-х гг. различно: то Райзер, то Рейзер, то Рейсер (см., например, там же, ф. 3, оп. 1, № 778, л. 33). Сведения, сообщаемые Ломоносовым в этом параграфе, ср. с теми, которые он дает в своей более ранней записке о преобразовании Академии Наук (документ 400).

К § 15. В 1741—1744 гг. деньги на содержание академических студентов в Германии отпускались Статс-конторой действительно без перебоев, причем, как совершенно верно указывает Ломоносов, Академическая канцелярия вплоть до 4 июня 1744 г. продолжала испрашивать и получать эти суммы из расчета на всех трех студентов, не взирая на то, что один из них, Ломоносов, уже вернулся из Германии 8 июня 1741 г. и с 1 января 1742 г. получал жалованье из другого источника (Куник, II, стр. 342—343; ААН, ф. 20, оп. 5, №№ 271, 272 и 297). Что касается Виноградова и Райзера, то Шумахер, получая на содержание их деньги, как и на Ломоносова, до половины 1744 г., перестал переводить эти деньги за границу с половины 1742 г. (Куник, II, стр. 364), несмотря на то, что и весь 1742 г., и весь 1743 г. они продолжали еще жить там (Материалы, V, стр. 886). — Вексель на 100 руб. был послан Ломоносову при ордере Шумахера от 28 февраля 1741 г. (Куник, II, стр. 340). — О своем поручительстве за Ломоносова Х. Вольф писал Шумахеру 14 апреля 1741 г. (там же, стр. 341—342). — «Свидетельства о своих успехах и специмены» Ломоносов представил в Академическое собрание летом 1741 г., причем, как удостоверял Шумахер, «специмен» Ломоносова «от всех профессоров оной Конференции так апробован, что сей специмен и в печать произвесть можно» (Протоколы Конференции, т. II, стр. 694; Пекарский, II, стр. 321; см. также документ 476 и т. I наст. изд., стр. 546—547). При отправлении Ломоносова за границу, ему, как и двум его товарищам, было действительно обещано, что «ежели они в означенных науках совершенны будут, пробы своего искусства покажут и о том надлежащее свидетельство получат», то по возвращении будут назначены экстраординарными профессорами (Куник, II, стр. 230). — Производство Ломоносова в адъюнкты состоялось 8 января 1742 г. (документ 476), а в профессоры — 25 июля 1745 г. (документ 485). Г. -У. Райзер по возвращении из-за границы был принят с согласия Академии Наук на службу в ведомство Берг-коллегии.

К § 16. А. К. Нартов вступил в штат Академии Наук в 1735 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 2332, л. 23; Материалы, т. V, стр. 330) одновременно с передачей в Академию инструментов и машин из бывшей мастерской Петра I (ААН, ф. 3, оп. 1, № 430, л. 311). Одним из поводов к недоразумениям, возникшим между Нартовым и Шумахером, была невыплата жалованья состоявшим при Нартове канцеляристам. — Упоминаемая Ломоносовым жалоба профессора Делили на Шумахера была подана в Сенат в январе 1742 г., В феврале того же года туда же подал жалобу и Нартов (Пекарский, I, стр. 34—35). По рассмотрении упомянутых двух жалоб Нартов в августе 1742 г. был командирован Сенатом в Москву, где находился в то время императорский двор (Материалы, т. V, стр. 307), и там подал императрице взятые им с собой из Петербурга жалобы ряда младших академических служащих на Шумахера. Говоря, что всех жалобщиков было одиннадцать человек, Ломоносов включает, очевидно, в это число Нартова и Делиля. Кроме них двоих, было еще девять человек, решившихся вступить в борьбу с Шумахером. В их составе был старейший (после Шумахера) служащий Академии, переводчик И. С. Горлицкий, два канцелярских служителя, гравер А. Поляков, прибывший одновременно с Крашенинниковым из Москвы, когда снаряжалась Вторая Камчатская экспедиция (см. пояснения к § 8), и три товарища Ломоносова по Московской Славяно-греко-латинской академии, вместе с ним приехавшие в Петербург (см. пояснения к § 13). — 30 сентября 1742 г. был подписан указ о назначении Следственной комиссии, а 7 октября 1742 г. Шумахер и три доверенных его лица были арестованы этой комиссией (Материалы, т. V, стр. 376—378).

§ 17. О предательстве подканцеляриста В. Худякова (который при контролере Гофмане, арестованном вместе с Шумахером, «счетное повытье правил») не обнаружено никаких других известий, кроме настоящего сообщения Ломоносова. Нет сомнений, что Шумахер был действительно как-то осведомлен не только о факте подачи на него жалоб, но и об их содержании. Об этом свидетельствует столь саркастически отмеченная Ломоносовым лихорадочная деятельность Шумахера по организации чтения лекций. Дата сенатского определения о командировании Нартова в Москву (13 августа 1742 г.) весьма знаменательно совпадает с датой широковещательного объявления Шумахера о том, что Академия Наук возобновляет «публичное и приватное в науках наставление» (Материалы, т. V, стр. 307—311): это был, хоть только и показной, но непосредственный отклик на справедливые жалобы русских академических работников, заявлявших, что Академия пренебрегает своими основными просветительными обязанностями, что «молодых людей учат медленно и неправильно» и что «университета при Академии и поныне нет совершенно» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 794, лл. 249 об. — 250 и 281). Ломоносов не ошибался, утверждая, что число объявленных Шумахером лекторов (13 человек) превышало число слушателей (12 человек), в состав которых ввели, кроме студентов, и четырех переводчиков (Материалы, т. V, стр. 324). — Упоминаемый Ломоносовым «сильный тогда при дворе человек иностранный» — это субсидированный тремя иностранными правительствами авантюрист И. -Г. Лесток, который на правах лейб-медика императрицы пользовался в ту пору действительно большим влиянием при дворе и с которым Шумахер был, несомненно, связан (Пекарский, I, стр. 40, 42—43). Необходимо, однако, иметь в виду, что если Следственная комиссия, по совершенно точному определению Ломоносова, «вскоре вся оборотилась на доносителей», то это объяснялось, конечно, не чьим-то личным вмешательством, а политическим существом дела. Авторы жалоб, представители русских академических низов, при всей своей малочисленности и слабости уже сознавали себя носителями новой, демократической культуры и впервые осмелились поднять голос в ее защиту. Оттого-то они и получили такой сокрушительный отпор со стороны представителей господствовавшей дворянской культуры: реакционным правящим верхам Шумахер был, разумеется, ближе и нужнее, чем предприимчивый и смелый русский инженер-изобретатель Нартов и чем мятежные московские семинаристы, которых Шумахер уже не раз усмирял батожьем и кошками. — Ломоносов прав, утверждая, что Следственная комиссия опечатала далеко не все академические дела, да и то, что было опечатано, оставалось доступно Шумахеру, несмотря на его арест: это подтверждено свойственником и приятелем Шумахера, профессором Крафтом (Пекарский, I, стр. 36, прим.). В октябре 1742 г. Нартов, по соглашению с некоторыми другими обвинителями Шумахера, опечатал дела Академического собрания и, в частности, переписку с иностранными учеными, а также дела Второй Камчатской экспедиции и Географического департамента, в составе которых были секретные карты. Целость печатей проверялась лицами, уполномоченными на то Нартовым. К числу таких лиц принадлежал и Ломоносов. Столкновения этих лиц с профессорами, державшими сторону Шумахера, повели к тому, что по жалобе последних Следственная комиссия приказала 31 января 1743 г. распечатать все, что опечатал Нартов (ААН, ф. 3, оп. 1, № 2324, лл. 55—57, 62; ср.: Билярский, стр. 16). Сообщение Ломоносова о том, что Тауберт «самовластно» срывал наложенные Следственной комиссией печати, основано на показаниях академического сторожа Глухова (Билярский, стр. 17; Материалы, т. V, стр. 469—470), а из протоколов Следственной комиссии видно, что «доносители» были в самом деле отстранены ею от участия в «разборе писем и вещей» (Материалы, т. V, стр. 426—427; т. VII, стр. 227—228). — Шумахер был освобожден из-под ареста 28 декабря 1742 г. (Пекарский, I, стр. 42), а 13 января 1743 г. семь человек из числа «доносителей» были арестованы Следственной комиссией (Материалы, т. V, стр. 578).

§ 18. А. К. Нартовым, когда он замещал Шумахера, были действительно уволены некоторые низшие академические служащие, впавшие, по выражению Нартова, «в пьянство и в невоздержанность» (Материалы, т. V, стр. 705, 759—760), но о подаче ими жалобы императрице Елизавете не сохранилось никаких других известий, кроме настоящего сообщения Ломоносова. Упомянутый Ломоносовым именной указ о восстановлении Шумахера в должности и о том, чтобы «Нартову быть у прежнего дела, у которого он до отрешения советника Шумахера был», стал известен Академии из сенатского указа от 5 декабря 1743 г. (там же, стр. 981—982). — Доклад, «весьма доброхотный для Шумахера, а предосудительный для доносителей», был адресован Следственной комиссией не в Сенат, а императрице и был вручен ей лично 20 марта 1743 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 794, лл. 375—390). Приговор, вынесенный 10 мая 1744 г. Сенатом, был в отношении «доносителей» чрезвычайно суров, но 3 августа того же года Сенат выпустил их из-под стражи и освободил от наказаний, применив к ним указ об амнистии, изданный 15 июля того же года по случаю окончания русско-шведской войны. Что же касается Шумахера, то его признали виновным только в присвоении академического вина на сумму 109 руб. 38 коп. (Материалы, т. VII, стр. 158—163). — Из числа «пунктов, в коих Шумахер изобличен», первые два заимствованы Ломоносовым из жалобы Нартова на Следственную комиссию от 20 апреля 174 г. (копия этой неопубликованной жалобы с отметками Ломоносова сохранилась в его личном архиве: ААН, ф. 20, оп. 1, № 1, лл. 34—48; заимствованные Ломоносовым сведения см. на лл. 37—38), а пункт 3 — из определения Сената от 3 августа 174 г. (Материалы, т. VII, стр. 161). — Обвинение в пересылке за границу секретной карты, обнаруженной среди бумаг сосланного в Березов вице-канцлера и генерал-адмирала А. И. Остермана, было предъявлено Шумахеру академическим гравером А. Поляковым. В разборке бумаг Остермана принимал участие Тауберт (Пекарский, I, стр. 642). Следственная комиссия признала обвинение недоказанным (Материалы, т. V, стр. 570), с чем согласился и Сенат (там же, т. VII, стр. 159). Шумахер в данном случае был действительно неповинен в пересылке за границу секретной карты: речь шла о карте Второй Камчатской экспедиции, а эта карта была получена в Петербурге уже после опалы и ссылки Остермана и не могла, следовательно, находиться в его бумагах (Свен Ваксель. Вторая Камчатская экспедиция Витуса Беринга. Перевод под редакцией А. И. Андреева, Л. — М., 1940, стр. 8; карта при стр. 128)

К § 19. Некоторые профессоры, в частности Крафт и Винсгейм, приняли действительно чрезвычайно горячее участие в хлопотах о восстановлении Шумахера в прежней должности и об отстранении Нартова: авторов жалоб на Шумахера они называли «ничтожными людьми из академической челяди» (Пекарский, I, стр. 35, 41, 459). Что касается Миллера, то он сам признавался, что все действия в защиту Шумахера предпринимались по его советам и что все связанные с этим просьбы и представления писались им (там же, стр. 337). Ломоносов умалчивает о том, какое деятельное участие в этих хлопотах принимал Штелин. Может быть, его именно и разумел Ломоносов под именем «прочих профессоров», которых привлекли к этим хлопотам. — «Случайными», по выражению Ломоносова, «людьми», через которых передавались профессорами эти просьбы, были все тот же Лесток, М. И. Воронцов и А. Г. Разумовский (Пекарский, I, стр. 42—43; Материалы, т. VI, стр. 574—576). — «Деспотическое» поведение Шумахера после окончания над ним следствия засвидетельствовано всеми профессорами (Пекарский, I, стр. 46). — Обязанности Делиля как «депутата со стороны доносителей» заключались в том, что во время производства следствия он присутствовал при всех допросах обвиняемых. — Жалобы на Шумахера (их было несколько) были поданы профессорами в Сенат во второй половине 1745 г. (примечания к документу 414). Предметом жалоб было в основном то самое, на что за три года перед тем жаловалась и презираемая ими «академическая челядь». — В марте 1746 г. Сенат определил: «Что в той Академии до наук и им принадлежащих вещей касается, то поручить ведать, и смотреть, и направлять обще в собрании всем профессорам» (Материалы, т. VIII, стр. 49).

§ 20. См. примечания к документу 414.

К § 21. Из числа названных Ломоносовым шести профессоров первые трое выбыли фактически в 1744 г., Гмелин и Делиль уехали за границу в начале 1747 г., а Крузиус — в 1749 г. (Пекарский, I, стр. 139, 443, 459, 576, 580, 695). — Делиль прибыл в Петербург в феврале 1726 г. (там же, стр. 129) и в 40-х годах был старейшим, по времени назначения, профессором. Ломоносов не совсем прав, говоря, что Делилю было отказано в прибавке жалованья: в марте 1746 г. к его и без того большому окладу (1800 руб. в год) было добавлено Сенатом еще 600 руб., правда, с тем, чтобы «впредь ему казенной квартиры, дров и свеч не давать» (Материалы, т. VIII, стр. 49). Не вполне точен и рассказ Ломоносова об увольнении Делиля: в сентябре 1744 г. Делиль действительно просил об отставке, но Сенат отказал ему в этом и предложил заключить с Академией новый контракт; Делиль, несмотря на многократные напоминания, оттягивал подписание контракта в течение почти полутора лет, что и подало повод к отрешению его в январе 1747 г. от Академии «яко ослушника» сенатского указа (там же, т. VII, стр. 138, 556; т. VIII, стр. 171—179, 238, 271—272, 278, 340). Такова была формальная сторона дела, суть же его, по совершенно справедливому замечанию Ломоносова, заключалась в том, что Шумахер рад был случаю «избыть своего старого соперника». Нельзя вместе с тем не учесть, что уклончивое поведение Делиля в вопросе о возобновлении контракта определялось, очевидно, в значительной степени зависимостью Делиля от французского правительства (примечания к документу 415): дипломатические отношения последнего с петербургским двором приняли к тому времени такой оборот, что можно было со дня на день ожидать их официального разрыва, который и последовал в 1748 г. — Обстоятельства, при которых отпущен был за границу Гмелин, изложены Ломоносовым совершенно верно (Пекарский, I, стр. 440—443). О поручительстве Ломоносова за Гмелина см. документы 487 и 488. О причинах своего невозвращения в Россию Гмелин писал К. Г. Разумовскому 30 августа 1748 г. (Пекарский, I, стр. 444—445).

§ 22. Новый регламент и штат Академии Наук, составленные Тепловым в несомненном сотрудничестве с Шумахером и без участия профессоров (ср.: Васильчиков, стр. 87), были утверждены 24 июля 1747 г., оглашены в Академическом собрании 13 августа того же года и опубликованы 25 сентября тою же года (Протоколы Конференции, т. II, стр. 176—177; «Содержание ученых рассуждений имп. Академии Наук», изданных в I томе «Новых комментариев», СПб., [б. г.], стр. 8—39). — Новый регламент, закреплявший за Академической канцелярией узурпированную ею власть, не имел действительно ничего общего с взглядами профессора Х. Гольдбаха, который, как правильно отмечает Ломоносов, «всегда старался о преимуществах профессорских» (Пекарский, I, стр. 167).

§ 23. Пожар академического здания произошел в ночь на 5 декабря 1747 г. Огонь появился «под кровлею», над комнатами, куда в связи с отмеченными Ломоносовым перемещениями были переведены Рисовальная и Грыдоровальная палаты. «Надзиратель над строением» Г. Бок утверждал после пожара, что «печи в Рисовальной и других палатах были твердые и трубы чищеные с неделю до того», но это утверждение никакой проверке подвергнуто не было (Материалы, т. VIII, стр. 619, 627). Слова Ломоносова «говорено и о Герострате» следует понимать в том смысле, что ходили слухи о преднамеренном поджоге. Никакого формального следствия о пожаре не производилось: ограничились внутриакадемическим поверхностным расследованием, которым по поручению Шумахера руководил его верный агент Тауберт (там же, стр. 628). Сообщенные Ломоносовым данные об убытках от пожара соответствуют сведениям, официально представленным лицами, в непосредственном ведении которых находились пострадавшие от огня помещения (там же, стр. 619—626). Ломоносов прав и в том отношении, что в сообщениях «двору и публике» академическая администрация сознательно преуменьшила эти убытки (Материалы, т. VIII, стр. 618, 631—634; «Санктпетербургские ведомости», № 98 от 8 декабря 1747 г., стр. 782—783).

К § 24. Ремонт или, точнее, реконструкция заново большого глобуса была закончена в 1754 г., но и в последующие годы продолжались еще работы по его доделке (Т. В. Станюкович. Кунсткамера Петербургской Академии Наук. М. — Л., 1953, стр. 126—128). Постройка «каменного о двух этажах покоя» для глобуса была завершена в 1752 г. и обошлась в 5470 руб. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 749, лл. 18, 68, 117).

К § 25. О состоявшемся в 1748 г. третьем по счету привлечении воспитанников духовных семинарий в Академический университет см. т. IX наст. изд., документы 284 и 285. В состав этой группы входили в числе других С. Я. Румовский (впоследствии академик), М. Софронов (впоследствии адъюнкт), Н. Н. Поповский и А. А. Барсов (впоследствии профессоры Московского университета). — С. Г. Котельников и А. П. Протасов были переведены из Невской семинарии в Академическую гимназию еще в 1741 г. и вскоре после этого (первый в 1742 г., второй в 1743 г.) произведены в студенты (М. И. Сухомлинов. История Российской Академии, вып. III. СПб., 1876, стр. 5, 65, 66). — Миллер был назначен историографом и ректором Университета 10 ноября 1747 г. (Материалы, т. VIII, стр. 595—596); слова Ломоносова «по регламенту» следует понимать в том смысле, что так как по штату, утвержденному одновременно с новым регламентом Академии, должность ректора Университета совмещалась с должностью историографа, то Миллер, будучи назначен историографом, становился тем самым, согласно регламенту, и ректором. — Упоминаемое Ломоносовым обострение отношений Миллера с Тепловым и Шумахером произошло в 1749—1750 гг. и кончилось временным разжалованием Миллера из профессоров в адъюнкты (подробнее см. в примечаниях к письму 72). Увольнение Миллера от должности ректора и назначение на эту должность С. П. Крашенинникова состоялось 18 июня 1750 г. (Материалы, т. X, стр. 438). — Рассказ Ломоносова о производстве девяти гимназистов в студенты «во время Крашенинникова ректорства» вскрывает чрезвычайно показательный эпизод академической жизни, не отмеченный ни историком Академического университета Д. А. Толстым, ни биографами Ломоносова. В конце октября 1753 г. Ломоносов написал находившемуся в Москве К. Г. Разумовскому письмо (оно не отыскано), где, жалуясь на диктаторство Шумахера, настаивал на том, «чтобы без ведома профессорского никакие ученые дела не отправлялись». Известив о посылке этого письма И. И. Шувалова, Ломоносов просил его поддержать заключенные в письме просьбы (письмо 37), что Шувалов, видимо, и сделал. Откликом на поддержанную Шуваловым жалобу Ломоносова явился ряд запросов, направленных Разумовским в Академическую канцелярию в конце декабря того же 1753 года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 184, лл. 252, 255, 257). Один из них, не сохранившийся в подлиннике, касался Университета. Президент желал, в частности, знать, есть ли среди казеннокоштных гимназистов такие, которых можно было бы произвести в студенты (там же, л. 252). Связь этого запроса с письмом Ломоносова совершенно бесспорна: Ломоносов и впоследствии обвинял Шумахера в том, что за первые тридцать лет его диктатуры (1724—1753) ни один академический гимназист не был произведен в студенты (см. § 45). Запрос был передан Канцелярией Крашенинникову, который в своем ответе Шумахеру назвал восемь гимназистов, достойных, по его мнению, производства в студенты (там же, № 185, л. 557). Тогда Шумахер, не подвергая их экзамену, не посоветовавшись с академиками и не испросив даже разрешения президента, своим единоличным распоряжением произвел всех восьмерых в студенты, о чем поспешил объявить им под расписку (там же, л. 559 и № 465, л. 1). Эта странная торопливость Шумахера, в других случаях ему вовсе не свойственная, объяснялась, очевидно, тем, что запросы президента очень серьезно его встревожили: Шумахер понимал, что они вызваны жалобой Ломоносова, которой он еще не читал, но о существовании которой ему было уже известно (Пекарский, II, стр. 529). Ломоносов ответил на действия Шумахера тем, что 10 марта 1754 г. поставил вопрос о производстве гимназистов в студенты в только что образованной тогда «Комиссии о рассмотрении академических служителей», членами которой были и Ломоносов, и Шумахер. 15 того же марта Комиссия постановила проэкзаменовать вновь произведенных студентов в Академическом собрании (ААН, разр. IV, оп. V, № 69, лл. 5037, 5041). Экзамен состоялся 18 того же марта. Экзаменаторы пришли к заключению, что студенты недостаточно овладели латынью, чтобы слушать на этом языке университетские лекции, и что им следует поэтому позаниматься еще некоторое время в высших классах Гимназии, о чем 12 мая того же года было сообщено К. Г. Разумовскому от имени Комиссии. Крашенинников уклонился от участия в этом собрании, а академик Н. И. Попов, хотя в нем и участвовал, однако побоялся подписать протокол, сославшись на то, что экзамен был произведен «самовольством, а не по указу» президента (Протоколы Конференции, т. II, стр. 297—298; ААН, ф. 3, оп. 2, № 88, лл. 7, 8; № 140-а, лл. 2, 3). О дальнейшей судьбе этих студентов см. Протоколы Конференции, т. II, стр. 356—357; ААН, ф. 3, оп. 1, № 220, лл. 134 об. — 136. — «За море», т. е. за границу, были командированы в 1751 г. бывшие студенты С. К. Котельников и А. П. Протасов (М. И. Сухомлинов. История Российской Академии, вып. III. СПб., 1876, стр. 8, 72) и в 1754 г. С. Я. Румовский и М. Софронов (ААН, ф. 3, оп. 1, № 181, лл. 274—276). — Чтение лекций в Академическом университете «пресеклось» еще при жизни Крашенинникова, который в январе 1754 г. доносил Канцелярии, что лекции читают только профессор Браун и адъюнкт Софронов (там же, № 185, л. 557). После отъезда Софронова в 1754 г. за границу единственным активным университетским лектором остался Браун. Это подтверждено и студентами, которые в начале 1757 г. заявляли письменно, что «кроме г. профессора Брауна никто лекций не читает» (там же, № 220, л. 28).

§§ 26—27. Об истории создания Химической лаборатории см. т. IX наст. изд., документы 1, 4—7. Сообщение Ломоносова о том, что Шумахер намеревался доверить А. Каау-Бургаву, кроме кафедры анатомии, также и «химическую профессию», находит себе подтверждение в словах самого Шумахера: 25 мая 1745 г., т. е. в то самое время, когда в Академии обсуждался вопрос о назначении Ломоносова профессором химии, Шумахер писал одному из своих корреспондентов: «Обдумав дело г. Каау, я нахожу, что нет ничего легче, как доставить ему место профессора в Академии, если пожелает он взять на себя анатомию и в то же время направлять занятия Ломоносова, который уже сделал успехи в химии и которому назначена по этой науке кафедра» (ААН, ф. 1, оп. 3, № 35, л. 117). Таким образом, предполагалось лишить Ломоносова научной самостоятельности: работа Химической лаборатории ставилась под контроль Бургава. О посылке диссертаций Ломоносова Л. Эйлеру см. примечания к письму 9. — Говоря о себе «будучи произведен», Ломоносов имеет в виду свое назначение профессором химии, состоявшееся 25 июля 1745 г. по представлению Академического собрания (документ 484).

К § 28. Об устройстве Ломоносовым Усть-Рудицкой фабрики см. т. IX наст. изд., документы 47 и 48. Об обстоятельствах, сопровождавших поездку Ломоносова в Москву в феврале 1753 г. см. там же документы 51—55.

§ 29. Профессор Г. -В. Рихман погиб 26 июля 1753 г. Зачеркнутые Ломоносовым строки свидетельствуют о том, что он намеревался первоначально посвятить этот параграф описанию неблаговидных действий Шумахера в период подготовки к публичному собранию Академии Наук, назначенному на 6 сентября 1753 г., а состоявшемуся фактически лишь 26 ноября 1753 г. (подробнее об этом см. т. III наст. изд., стр. 512—518, а также письмо 31). — Об обстоятельствах, при которых Ломоносов приступил к работе над «Древней российской историей», см. т. VI наст. изд., стр. 572—575. Нет сомнения, что, вопреки утверждению Ломоносова, он «стал с рачением собирать к тому нужные материалы» не после состоявшейся в 1753 г. беседы по этому вопросу с императрицей Елизаветой, а задолго до этой беседы. Говоря, что первый том «Древней российской истории» был поднесен им императрице в 1749 г., Ломоносов допустил очевидную описку: рукописный экземпляр этого тома был поднесен ей в первых числах сентября 1758 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 469, лл. 245, 250). — Об академическом конкурсе на химическую диссертацию, о приглашении на должность профессора химии и об увольнении У. -Х. Сальхова, который был выписан из-за границы без ведома Ломоносова, см. т. IX наст. изд., документы 33, 39—41, а также документ 453, I, п. 4. О тяжелых бытовых условиях, в которых оказался Сальхов по прибытии в Петербург, см. документ 448, п. 3 (ср. также ААН, ф. 3, оп. 1, № 208, лл. 299—342; разр. V, оп. 1-с, № 2).

§ 30. О происходивших в 1747 г. «спорах между Миллером и Крёкшиным» см. т. VI наст. изд., стр. 7—12 и 541—545. — Об увольнении Миллера в 1750 г. от должности ректора см. выше, пояснения к § 25. — Об обстоятельствах, связанных с печатанием выпущенного в 1750 г. первого тома «Сибирской истории» Миллера, см. т. VI наст. изд., стр. 81—84 и 559—562. — «Сочинением родословных таблиц в угождение приватным знатным особам» Миллер действительно занимался немало с самых первых лет своей академической службы (Пекарский, I, стр. 311—312 и 351—352).

§ 31. В этом параграфе Ломоносов отступил от хронологической последовательности изложения: говоря о двух эпизодах, отделенных друг от друга пятилетним промежутком, он начинает с более позднего эпизода и затем переходит к более раннему. Карта географических открытий, явившихся результатом русской морской экспедиции к побережью Северной Америки, была опубликована в Париже в 1752 г. Ее напечатал и снабдил своими объяснениями Ж. -Н. Делиль. Академия Наук, которая была действительно «немало потревожена» этой публикацией, поручила Миллеру написать статью, где он должен был «показать все нечестные в сем деле Делилевы поступки и главные его карты и изъяснения неисправности». Неисправностей было много, и Миллер выполнил данное ему поручение, напечатав в 1753 г. на нескольких языках соответствующую статью (Пекарский, I, стр. 142—143). — Что касается упоминаемого Ломоносовым письма Делиля к Миллеру, то оно было «перехвачено» в 1748 г. (документы 415—423).

К § 32. О диссертации Миллера «Происхождение имени и народа российского» и о вызванной ею дискуссии, происходившей в 1749—1750 гг., см. т. VI наст. изд., стр. 17—80 и 546—559. — О столкновении Миллера с Тепловым и о состоявшемся в октябре 1750 г. разжаловании Миллера в адъюнкты см. примечания к письму 72.

§ 33. Президент Академии Наук К. Г. Разумовский, будучи назначен гетманом, выехал из Петербурга на Украину в двадцатых числах мая 1751 г. (Васильчиков, стр. 145—148). — Теплов произведен в коллежские советники с назначением состоять при гетмане 1 марта 1751 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 149, лл. 430—431). Ломоносов произведен в тот же чин «за его отличное в науках искусство» 4 марта 1751 г. (там же, № 151, л. 106). Ломоносов придавал очень большое значение этому своему производству: полученный им «полковничий ранг» изменял коренным образом его общественное положение (примечания к письму 12) и придавал больший вес его служебному положению в Академии, где в то время еще никому из академиков, кроме него и Штелина, не было присвоено чинов. Н. И. Попов назначен профессором астрономии 1 марта 1751 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 146, л. 386). Миллер восстановлен в звании профессора 21 февраля 1751 г. (там же, № 461, л. 222 об.; № 149, лл. 402, 427—429, 451—453) и назначен действительным конференц-секретарем Академии 26 февраля 1754 г. (там же, ф. 1, оп. 2-1754 г., № 3); годовой оклад его жалованья был повышен при этом с 1000 до 1500 руб. (там же, ф. 3, оп. 1, № 465, л. 162 об.). Говоря о том, что Географический департамент был «поручен» Миллеру, Ломоносов выражается не совсем точно. 12 марта 1751 г. заведование этим департаментом было возложено на академика А. -Н. Гришова (там же, № 161, л. 236), а два года спустя, 13 марта 1753 г., ему же совместно с Миллером было поручено наблюдать за изданием тех «новых генеральных и специальных карт Российской империи», которые предполагалось выпустить (там же, № 464, л. 195). Этим и исчерпывались официальные полномочия Миллера по Географическому департаменту, однако ввиду бездеятельности Гришова фактическим руководителем картографических работ стал Миллер. — О Комиссии «для отрешения излишеств» см. пояснения к § 34.

§ 34. Источником «слуха» об академических неурядицах, который, по словам Ломоносова, «достиг и до самых внутренностей двора», было, очевидно, то самое поддержанное И. И. Шуваловым письмо Ломоносова К. Г. Разумовскому, о котором шла речь выше, в пояснениях к § 25. Прямым следствием этого письма был, как уже сказано, ряд запросов К. Г. Разумовского в Академическую канцелярию. По получении ответов на них Разумовский направил туда же 26 февраля 1754 г. пространный ордер о пересмотре состава академических служащих. В основу ордера была положена ломоносовская мысль о ненормальности создавшегося в Академии положения, при котором «больше прилагается старание художественную фабрику размножить, нежели науки». Пересмотр штата был поручен Комиссии, в состав которой, кроме Ломоносова, вошли Шумахер, Штелин и Миллер (ААН, ф. 3, оп. 1, № 465, лл. 85—86). Ломоносов говорит, что, кроме ордера на имя Канцелярии, был послан одновременно еще и второй ордер лично ему, а сверх того «приватное письмо» Теплова ему же. В дошедшей до нас части личного архива Ломоносова нет, к сожалению, этих двух документов, в которых, по его словам, были «точно и ясно изображены Шумахеровы непорядки» и которыми Ломоносов, как видно из данного параграфа, чрезвычайно дорожил. Весьма вероятно, что оба документа были изъяты при происходившей после смерти Ломоносова разборке его опечатанных бумаг. Факт получения им «особливого» ордера Разумовского и письма от Теплова служит хоть и косвенным, но надежным доказательством того, что истинным инициатором предполагавшегося «отрешения излишеств от Академии» был Ломоносов. О деятельности образованной Разумовским «Комиссии о рассмотрении академических служителей» (так именовалась она официально), которая породолжалась фактически с 8 марта по 23 апреля 1754 г., см. документ 394 и примечания к нему. Секретарь Академической канцелярии П. И. Ханин, которого в эту пору приблизил к себе Разумовский, подавал в Комиссию представление об упорядочении работ Типографии и Книжной лавки. Слова Ломоносова, что «Ханин искал себе асессорства и единственного смотрения над книжным печатанием и торгом», подтверждаются тем, что в своем представлении Ханин весьма упорно настаивал на учреждении должности директора «над Типографиею и другими всеми художниками, по примеру Синодальной типографии в штатском чине состоящего» (ААН, ф. 21, оп. 1, № 24, лл. 8—9; ф. 3, оп. 2, № 88, л. 8). — Репорт президенту об итогах деятельности Комиссии послан в Москву 12 мая 1754 г. (там же, ф. 3, оп. 2, № 88, лл. 7—8). Автором этого весьма подобострастного и уклончивого репорта, который сводил в сущности на нет все принятые Комиссией решения, был, несомненно, Шумахер. — Архитектор И. -Я. Шумахер подлежал увольнению «за неприлежное отправление его должности» по словесному приказу Разумовского, объявленному в Комиссии Ханиным (ААН, ф. 3, оп. 2, № 140-а, л. 5 об.), фактически же он был уволен только в 1756 г. и принят снова на академическую службу по письменному ордеру того же Разумовского в декабре 1758 г. (там же, ф. 3, оп. 1, № 238, л. 150).

§ 35. Об обстоятельствах, связанных с обсуждением в 1755 г. вопроса о пересмотре Академического регламента, см. документы 395 и 396 и примечания к ним. О состоявшемся тогда же «отрешении» Ломоносова от присутствия в Академическом собрании см. письма 49 и 50 и примечания к ним. — Слова Ломоносова «хотя же академический стат снова по указу из Правительствующего Сената недавно подан яко не подлежащий к поправлению, к чему Ломоносов не подписался», следует понимать, по-видимому, так: Сенат «недавно», т. е. в 1763—1764 гг., обращался в Академическую канцелярию с требованием представить штат Академии Наук и сообщить, не нуждается ли последний в изменении. Канцелярия, представив штат, ответила, что изменению он не подлежит; Ломоносов же отказался подписать такой ответ. Это сообщение Ломоносова весьма правдоподобно. В конце 1763 г. пересматривались штаты всех вообще государственных учреждений, и 15 декабря 1763 г. Екатериной II был издан манифест, определявший по-новому функции этих учреждений, а вслед за тем ею был подписан именной указ о «штатах разным присутственным местам». Манифест был получен в Академии Наук 20 декабря 1763 г., а именной указ — 2 января 1764 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 969, лл. 250 и 282). Однако среди утвержденных этим именным указом штатов нет штата Академии Наук, и никаких следов переписки между Академией и Сенатом по этому вопросу не удалось обнаружить ни в сохранившихся делах Академической канцелярии, ни в делах Сената. — Упоминаемый в конце параграфа ордер президента о составлении проекта нового устава Академии Наук был подписан в мае 1764 г. (см. примечания к документу 408).

§ 36. Характеризуя в этом параграфе период с половины 1747 г. по начало 1757, Ломоносов прав, когда говорит, что «упалые» (т. е. вакантные) профессорские места замещались в эти годы «весьма посредственными» иностранными учеными: крупнее прочих был только профессор механики Х. -Г. Кратценштейн, проработавший в Академии всего пять лет (1748—1753 гг.). Об инструкции, данной академику А. Каау-Бургаву при увольнении его в 1748 г. в заграничный отпуск, см. примечания к письму 72. — Не раз цитированные Ломоносовым слова Теплова «Академия без академиков...» должны быть датированы, по-видимому, концом 1756 г. (там же).

К § 37. Зачеркнутые Ломоносовым строки говорят о том, что он намеревался начать заключительную главу своей записки с рассказа о распоряжении президента Академии Наук от 24 марта 1758 г. (у Ломоносова описка: «1748») относительно распределения обязанностей между членами Академической канцелярии (Билярский, стр. 367—368; см. также § 43). — К. Г. Разумовский выехал из Петербурга на Украину в половине февраля 1757 г. (Васильчиков, стр. 204—206). Его ордер о назначении Ломоносова и Тауберта членами Академической канцелярии был подписан 13 февраля 1757 г., а объявлен 1 марта того же года (документ 495). — В 1756 г. Штелину было поручено «главное смотрение над возобновлением сгоревшего академического строения», а 12 апреля 1757 г. он был назначен членом Канцелярии и одновременно «директором всех при Академии художеств» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 221, лл. 337—338). — О злоупотреблениях Тауберта при сдаче строительных подрядов и о выступлениях Ломоносова по этому вопросу см. документы 438, 439, 448, 460—462. О протесте, поданном секретарем Академической канцелярии М. М. Гурьевым в Сенат, Ломоносов говорит в настоящей записке дважды (см. § 70). В сохранившихся делах Канцелярии не обнаружено никакого письменного «доношения» Гурьева в Сенат, да такого, видимо, и не было. Речь, вероятно, идет о следующем. 22 августа 1761 г. Гурьев «призывался» в Сенат и отвечал там устно на вопросы генерал-прокурора, касавшиеся ремонта сгоревшего академического здания. Ответы Гурьева на эти вопросы известны лишь по его официальному репорту на имя Академической канцелярии, где они изложены так, что их нельзя назвать «протестом» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 263, л. 11). Каковы они были в действительности, мы не знаем; из документов, однако, видно, что в тот же день, вслед за Гурьевым «призыван был» в Сенат и Тауберт. Если верить его сообщениям, генерал-прокурор (очевидно, уже достаточно хорошо осведомленный Гурьевым) ни о чем не расспрашивал Тауберта, а ограничился только словесным приказом «возможно поспешать» с приведением в порядок погоревшего здания (там же, № 531, лл. 213 об. — 214). В связи с этим заговорили о новых ремонтных подрядах, и через день, 24 августа 1761 г., на этой почве в заседании Академической канцелярии произошло резкое столкновение Ломоносова с Таубертом, на сторону которого стал, по обыкновению, и Штелин (там же, л. 215 об.). Насколько огромны были расходы на бесплатную раздачу книг, можно судить по тому, что в 1763 г., например, стоимость книг, отпущенных Академией безденежно, достигла 13 698 руб. 90 коп., т. е. составила более 27% годовой штатной суммы, которая отпускалась на содержание всей Академии (там же, № 1692, л. 13). — О перегрузке Академии делами, не имевшими отношения к науке, см. документ 409. Интересно сопоставить настоящий параграф с репортом Ломоносова о причинах «несостояния» Академии Наук, поданным 7 января 1758 г. на исходе первого года его работы в качестве члена Академической канцелярии (документ 397).

§ 38. Модель ночезрительной трубы была представлена Ломоносовым в Академическое собрание в мае 1756 г. Об этом приборе и о полемике Ломоносова с академиком Ф. -У. -Т. Эпинусом по этому предмету см. документ 460, п. 2 и т. IV наст. изд., стр. 111—119 и 729—740. Сведения об участии Эпинуса в ученой и педагогической деятельности Академии Наук и о том, как Тауберт его «отвел от наук», см. примечания к документу 468.

К § 39. Теплов был произведен в статские советники 24 декабря 1758 г., о чем Академия Наук была извещена сенатским указом от 12 января 1759 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 965, л. 5). Таким образом, эпизод, о котором Ломоносов сообщает в настоящем параграфе, имел место в 1759 г.; Ломоносов действительно «уже девятый год тогда был в одном чину» (с марта 1751 г.). Упоминаемое им прошение его на имя Разумовского не отыскано. Оно было отклонено: производство Ломоносова в статские советники состоялось только пять лет спустя, в декабре 1763 г. (там же, № 270, л. 316; № 969; л. 280). — Контракт Академии с Эпинусом был подписан в октябре 1756 г. (там же, № 700, л. 184), но вступил в действие только с 31 мая 1757 г., когда Эпинус, прибыв из Берлина в Петербург, впервые появился в Академии (там же, № 468, л. 188). Производство его в коллежские советники состоялось 10 апреля 1761 г. (там же, № 967, л. 38), т. е. на четвертом году его академической службы. — Об отказе Эпинуса от чтения университетских лекций см. т. IX наст. изд., примечания к документу 322.

К § 40. Распоряжение Тауберта о переносе кафедры из академического здания в помещение Гимназии состоялось в ноябре 1757 г.: 1 декабря 1757 г. профессор Браун сообщил Канцелярии, что «аудитория употреблена на другое дело» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 220, л. 38). Ломоносов обжаловал это распоряжение президенту 7 января 1758 г., заявив, что из-за самовольных действий Тауберта «лекции вовсе остановились» (документ 397).

§ 41. О несостоявшейся командировке академического художника Андрея Грекова см. т. IX наст. изд., документ 265. — А. А. Греков, по национальности грек, сын матроса русского галерного флота, работал в Академии Наук с 1729 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 5, лл. 201—203). В 1742—1744 гг. в качестве одного из «доносителей» на Шумахера он долго содержался под стражей, был приговорен к битью батожьем, но помилован и оставлен при Академии (Материалы, т. VII, стр. 182). В первой половине 1760-х годов он состоял учителем рисования при великом князе Павле (ААН, ф. 3, оп. 1, № 270, лл. 13—14). Вскоре после смерти Ломоносова, в декабре 1765 г., Тауберт уволил Грекова от академической службы (ААН, ф. 3, оп. 1, № 293, л. 184). Брат Андрея Грекова, Алексей, искуснейший гравер, соавтор знаменитых «проспектов» Петербурга, проработал в Академии тридцать пять лет, с 1735 по 1770 г. (там же, № 237, л. 196; № 325, л. 494). Шумахер продержал его двадцать два года на окладе «ученика» (там же, № 261, л. 83), а когда Алексей Греков, получивший, наконец, в 1756 г. звание подмастерья, возбудил четыре года спустя ходатайство о награждении «мастерским чином», ему было в этом отказано (там же, л. 84 об.).

§ 42. «Некоторым известием о мусии» Ломоносов называет статью В. К. Тредиаковского «О мозаике», содержавшую пренебрежительный отзыв о современном мозаичном искусстве, который, как опасался Ломоносов, мог неблагоприятно повлиять на возбужденное им в Сенате дело о заказе на мозаичные работы для Петропавловского собора (ср. т. IX наст. изд., документы 84 и 87). — Ломоносову изменила в этом случае память: статья Тредиаковского была напечатана не в «Ежемесячных сочинениях», а в журнале «Трудолюбивая пчела» (СПб., 1759, июль, стр. 358—360). Таким образом, упрек, брошенный в настоящем параграфе Миллеру, должен быть переадресован издателю «Трудолюбивой пчелы», А. П. Сумарокову.

§ 43. «Президентский ордер», вполне точно излагаемый Ломоносовым подписан 24 марта 1758 г. (Билярский, стр. 367—368; ср. выше пояснения к § 37). Хозяином инструментального дела стал действительно Тауберт. Из месячных отчетов Инструментальной палаты за 1758—1764 гг. видно, что в течение этих семи лет она отдавала очень мало времени научному приборостроению по заказам академиков. Основная ее работа заключалась в выполнении платных заказов других ведомств и в техническом обслуживании прочих академических ремесленных мастерских. Кроме того, время от времени она выполняла мелкие приборостроительные заказы забавлявшихся наукой вельможных диллетантов (ААН, ф. 3, оп. 1, №№ 503—509).

§ 44. Заботу об улучшении жилищных условий гимназистов и студентов Ломоносов проявлял и до своего вступления в заведование ученой и учебной частью Академии. Об этой заботе говорит, в частности, его представление от 6 июня 1757 г. о постройке нового академического здания. Этот проект мотивировался, между прочим, и тем, что проживание учащихся «по разным местам, у своих родителей или свойственников» имеет чрезвычайно вредные для них последствия (документ 429 и примечания к нему). Говоря о новых штатах и регламентах Университета и Гимназии, Ломоносов имеет в виду в данном случае подписанное им и Разумовским определение от 14 февраля 1760 г. и приложенный к этому определению «стат новоучрежденный», а также составленные Ломоносовым проекты университетского и гимназического регламентов, которые, хотя и не получили официального утверждения, но с одобрения президента были введены в действие (см. т. IX наст. изд., документы 303, 314, 323).

К § 45. В первой части этого параграфа речь идет о денежном положении Гимназии в 1758—1759 гг. К словам Ломоносова «не мог выпросить у Тауберта денег» П. С. Билярский в своей публикации 1865 г. дал пространное примечание, где, задавая риторический вопрос, «оправдаются ли сохранившимися приходо-расходными книгами» сетования Ломоносова, приводит цифровые данные, подобранные так, что у читателя может зародиться сомнение в справедливости жалоб Ломоносова (Билярский, стр. 078—079). Однако сам же Билярский признается, что приходных записей по Гимназии за 1759 г. он «не видал», чему нельзя не удивиться, так как эти записи содержатся в той самой шнуровой приходо-расходной книге (ААН, ф. 3, оп. 1, № 1542), откуда Билярский почерпнул цифры за 1758 г. Таким образом, в эту книгу он только заглянул, но до конца ее даже не перелистал. Кроме того, опустив список денежных выдач за 1759 г., он заменил их списком этих выдач за 1760 г., который к настоящему параграфу не имеет ровно никакого отношения, так как Ломоносов говорит здесь о периоде до 19 января 1760 г. «Сетования» Ломоносова сводятся к жалобам на нерегулярность денежных выдач в пределах бюджетного года, а Билярский, обходя этот вопрос, приводит за 1759 г. только одну итоговую цифру и не указывает, в какие именно сроки выдавались деньги в этом году. А в этих-то сроках и заключается основная суть дела. Судя по сохранившимся документам, дело обстояло следующим образом. В половине 1758 г. Ломоносов возбудил ходатайство об ассигновании 1800 руб. в год на организацию для казеннокоштных гимназистов общежития и на «довольствие» их «пищею и прочим» (т. IX наст. изд., документ 306). Эта заявка Ломоносова была сильно урезана: вместо просимых 1800 руб. президент Академии ассигновал в год всего две трети этой суммы, т. е. 1200 руб., что, разумеется, сбило все сметные расчеты. Ассигнованная сумма должна была отпускаться либо из бюджетных сумм Академии, либо из так называемых «книжных» сумм, а так как бюджетных сумм в наличности зачастую не оказывалось, то приходилось, как говорит Ломоносов, прибегать к «книжным» суммам, которыми единолично распоряжался Тауберт. Итак, нужно было действительно «упрашивать» Тауберта, а он отвечал на эти просьбы тем, что выдавал деньги в совершенно неопределенные сроки, да к тому же и размер очередных выдач варьировал по своему усмотрению. Сказанное достаточно наглядно иллюстрируется следующей таблицей, составленной на основании вышеупомянутой приходо-расходной книги:

		20		400 р.
»	ноября	26	»	»
	апреля		»	»
»	мая	10	»	100 »
»	июня	14	»	500 »
»		10	»	»

При таком нерегулярном отпуске средств, и без того уже урезанных, в денежном хозяйстве вновь учрежденного гимназического общежития не могли не происходить серьезные перебои. А на эти скудные средства приходилось не только кормить и поить гимназистов: нужно было, кроме того, одевать и обувать их, обставлять общежитие необходимой мебелью и посудой, запасать дрова и т. п. И в то самое время, когда на нужды русского просвещения отпускались из академических сумм с такой неохотой лишь жалкие крохи, те же академические суммы расточались тясычами и десятками тысяч на затейливую отделку павильона для глобуса, на золоченую резьбу для библиотечных шкафов да на драгоценные книжные подношения царедворцам (ср. выше пояснение к §§ 24 и 37). Учитывая все эти обстоятельства, нельзя не поверить Ломоносову, что ему в самом деле «до слез доходило» при виде «босых» гимназистов, которым «почти есть было нечего». — Медальерный и пунсонный мастер И. Купи умер 4 февраля 1760 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 288, л. 254). Его инструменты были приобретены Академией у его вдовы за 120 руб. по определению Академической канцелярии от 6 мая того же года (там же, № 252, л. 99). За их покупку высказывался Я. Я. Штелин (там же, л. 96). Главная масса приобретенных инструментов предназначалась для резания стальных печатей, т. е. для такой работы, которую Академия Наук выполняла почти исключительно по частным заказам придворной знати. — Определение Академической канцелярии, «по силе которого советнику Ломоносову одному поручены в смотрение Университет и Гимназия», подписано Разумовским 19 января 1760 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 471, л. 19). Годовая штатная сумма на содержание Университета и Гимназии повышена с 12 890 руб. до 15 248 руб. определением от 14 февраля того же года, которое подписано Разумовским и Ломоносовым (т. IX наст. изд., документ 323). Определение Канцелярии об отделении этой суммы от прочих денежных средств Академии и об установлении особого порядка ее расходования состоялось 31 мая 1761 г. (там же, документ 341). — Статистические данные, которыми Ломоносов заключает настоящий параграф, вполне точны и весьма красноречивы: за то недолгое время, когда Университетом и Гимназией единолично руководил Ломоносов (1760—1765 гг.), произведено из гимназистов в студенты 24 человека (ААН, ф. 3, оп. 1, № 471, л. 24; № 474, л. 236; № 827, лл. 32, 73, 121, 135; оп. 9, № 39), причем к моменту составления настоящей записки, т. е. к 26 августа 1764 г., было произведено в студенты, как уже говорилось (см. выше, стр. 695), двадцать академических гимназистов; за первые же тридцать лет «правления Шумахерова» (1724—1753 гг.) ни один академический гимназист не был произведен в студенты. Нельзя считать академическими гимназистами ни товарищей Ломоносова по Московской академии, которые в Академии Наук, по свидетельству ее «главного командира», обучались только «немецкому диалекту» и которых тот же «главный командир» называл «студентами», а Сенат — «московскими студентами» (Материалы, т. III, стр. 677—678; т. IV, стр. 396), ни С. К. Котельникова и А. П. Протасова, которые, хоть и числились формально в течение одного года (19 августа 1741 г. — 28 августа 1742 г.) академическими гимназистами, однако не проходили гимназического курса, обучаясь только риторике и логике (ААН, ф. 3, оп. 1, № 79, лл. 79, 189, 193 об., 196; № 452, л. 202; Протоколы Конференции, т. I, стр. 715). Нет сомнения, что Ломоносов, говоря о «произведении» в студенты, имеет в виду не таких пришлых, уже где-то обученных молодых людей, а коренных питомцев Академической гимназии.

§ 46. Согласно ордеру президента Академии от 18 августа 1758 г., суммы на содержание казеннокоштных гимназистов должны были выдаваться на руки инспектору Гимназии К. -Ф. Модераху, которому предлагалось расходовать их «по расположению» Ломоносова (Билярский, стр. 374). В соответствии с этим, когда оказывалось возможным получить деньги из кассы, Ломоносов извещал об этом Модераха ордером, в который включались обыкновенно следующие слова: «Изволите, оные деньги приняв, записать в данную вам тетрадь и держать в расход, в силу его высокографского сиятельства Академии г. президента августа 18 дня 1758 г. ордера, по расположению моему с запискою в оную тетрадь и с расписками» (см., например, ААН, ф. 3, оп. 1, № 832, лл. 22, 23). В некоторых случаях слова «по расположению моему» опускались (см. там же, л. 20). Из числа таких ордеров сохранились, к сожалению, только очень немногие и притом относящиеся уже к 1760 г. Упоминаемого Ломоносовым ордера с подчисткой среди них не обнаружено. Совершенно произвольны и несостоятельны догадки П. С. Билярского, будто Модерах, представив подчищенный кем-то ордер, проявил тем самым «недостаток доверия к Ломоносову», из-за чего лишился, будто бы, расположения последнего и был отрешен от должности инспектора. Все это нимало не похоже на истину. Ломоносов подробно и ясно излагает те чисто принципиальные, а отнюдь не личные, как думает Билярский, мотивы, по которым он согласился уволить Модераха (см. т. IX наст. изд., документ 335).

«расположении» Ломоносова к Модераху говорить вообще не приходится: Ломоносов никогда не питал и не мог питать расположения к педагогу, который отстаивал интересы одного только «благородного юношества», т. е. гимназистов-дворян, и рекомендовал воздерживаться от приема в Гимназию учеников «из самого подлого народа» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 220, лл. 140 об. — 141). На этой почве у Ломоносова произошло резкое столкновение с Модерахом еще в 1756 г., т. е. задолго до того, как Ломоносову было поручено управление учебной частью Академии (Протоколы Конференции, т. II, стр. 356). Вступив в исполнение обязанностей члена Академической канцелярии и получив тем самым возможность вникать во внутреннюю жизнь Университета и Гимназии, Ломоносов сразу же обнаружил ряд серьезнейших недочетов в педагогической деятельности Модераха (т. IX наст. изд., документы 290, 296—298).

К § 47. Составленный Ломоносовым проект регламента и штата Университета и Гимназии был послан, по резолюции Академической канцелярии от 17 сентября 1759 г., на отзыв профессорам Г. -Ф. Миллеру, И. -Я. Брауну и К. -Ф. Модераху (т. IX наст. изд., документ 315). Г. Н. Теплов в этой резолюции не упомянут, и отзыв его о ломоносовском проекте не отыскан. Говоря «трое из профессоров», Ломоносов разумеет Миллера, Брауна и Модераха, а «четвертым» он называет Фишера.

§ 48. Упоминаемое в этом параграфе представление Ломоносова не отыскано. В мае 1760 г. Академическая канцелярия послала в Академическое собрание диссертацию Г. В. Козицкого и просила по ознакомлении с ней дать отзыв, достоин ли ее автор быть профессором красноречия, философии и латинских словесных наук (документ 446). Диссертация посылалась на дом академикам; им предлагали высказаться о ней поскорее, но они так, по-видимому, и не высказались, и дело заглохло (Протоколы Конференции, т. II, стр. 450—451, 460). Козицкий, по отзыву Н. И. Новикова, был прекрасно образован, знал много языков и славился «слогом чистым, важным, плодовитым и приятным» (Сборник ОРЯС АН, т. XIX, СПб., 1878, стр. 308). Хоть звания профессора он так и не получил, однако в 1760—1763 гг. привлекался Ломоносовым к чтению студентам лекций по риторике (Ломоносов, III, стр. 363; ср. также ААН, ф. 3, оп. 1, № 825, л. 12). Одновременно он, как и Н. Н. Мотонис, преподавал и в Гимназии. Оба очень рано покинули академическую службу: Козицкий в 1763 г., Мотонис в 1764 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 279, л. 50; № 282, л. 172). В 1767 г., после фактического отрешения Тауберта от академических дел, Козицкий и Мотонис были единогласно избраны почетными членами Академии Наук «во внимание к их удивительным способностям по части русского языка» (Протоколы Конференции, т. II, стр. 591). — С. Я. Румовский, тесно связанный с врагами Ломоносова — Таубертом, Эпинусом и Шлёцером, был назначен профессором астрономии 16 марта 1763 г. на двадцать девятом году от рождения (ААН, ф. 3, оп. 1, № 274, л. 133). — О служебной карьере А. -Л. Шлёцера см. т. IX наст. изд., примечания к документу 268.

§ 49. Хлопоты Ломоносова об утверждении «привилегии» для Академического университета освещены в т. IX наст. изд. (документы 324 и 325). Представление на имя императрицы об утверждении привилегии было написано от имени Академической канцелярии, но подписано 17 февраля 1760 г. только президентом Академии и Ломоносовым (там же, документ 324). Тауберт и Штелин еще за три дня до того отказались подписывать бумаги, относящиеся к Университету и Гимназии (ААН, ф. 3, оп. 1, № 530, л. 54). — О получении А. П. Протасовым ученой степени доктора медицины и профессорского звания см. документы 440 и 446. Протасов был назначен профессором 3 ноября 1763 г., т. е. на семь с половиной месяцев позже, чем Румовский, благодаря чему последний, по тогдашним правилам, получил «старшинство перед Протасовым».

К § 50. Профессор Ф. -Г. Штрубе-де-Пирмонт был уволен от академической службы в 1757 г. (Пекарский, I, стр. 686). Обер-аудитор Адмиралтейств-коллегии Г. -Ф. Федорович был назначен профессором «российских прав» 21 февраля 1760 г. с ведома Академического собрания, которое 10 октября 1759 г. рассматривало представленный Федоровичем «специмен», вызвавший одобрительные отзывы (Протоколы Конференции, т. II, стр. 432, 436—437, 446). Против этого назначения высказывался тогда, по словам Ломоносова, один только Г. -Ф. Миллер. Кроме личной неприязни Миллера к Федоровичу, о причинах которой Миллер писал впоследствии весьма пространно (ААН, ф. 21, оп. 1, № 33, лл. 35—36), имело значение, вероятно, и то обстоятельство, что кафедра русского права была учреждена по мысли Ломоносова (т. IX наст. изд., документы 314 и 323) и вопреки желанию Миллера, который еще в 1748 г. говорил, что за отсутствием пособий по русскому праву нет надобности создавать такую кафедру (ААН, ф. 21, оп. 1, № 99, § 28, л. 13). Федорович приступил к чтению лекций в 1761 г. и продолжал читать их в 1762—1763 гг. (Ломоносов, III, стр. 361—362). В начале августа 1762 г. переводчик А. Я. Поленов, впоследствии известный юрист, и трое студентов возбудили перед Академической канцелярией ходатайство о командировании их за границу для дальнейшего усовершенствования в науках. Каждый из них мотивировал эту просьбу по-своему; в прошении Поленова указывалось, между прочим, что лекции Федоровича не могут принести ему пользы, так как последний «до сего еще времени диктует своим слушателям голые дефиниции» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 270, л. 32). Рассказ Ломоносова о дальнейшей судьбе этого ходатайства абсолютно точен. Тауберт повел дело весьма странным, совершенно необычным в то время порядком и дал ему небывало быстрый ход. Воспользовавшись тяжелой болезнью Ломоносова и не записав ничего в журнал Академической канцелярии, Тауберт созвал экстраординарное Академическое собрание, куда явился лично и на словах доложил вышеупомянутые четыре прошения. Жалоба Поленова на Федоровича была занесена Миллером в протокол. По поводу этой жалобы Миллер счел нужным заявить, что профессорские должности следует замещать достойными людьми, и эти свои слова, прямо направленные против Федоровича, а через его голову и против Ломоносова, он тоже внес в протокол. Не пригласив Федоровича в собрание и не запросив у него даже объяснений по существу поданной на него жалобы, академики признали, что А. Я. Поленова и одного из студентов, И. И. Лепехина (будущего академика), следует командировать за границу (Протоколы Конференции, т. II, стр. 485—486). Это собрание состоялось 9 августа 1762 г., а 13 сентября того же года командированные уже отбыли из Петербурга (ААН, ф. 3, оп. 1, № 270, л. 62). Только после их отъезда узнал, по-видимому, Федорович о том, что в Академическом собрании обсуждался и был осужден метод его преподавания. 2 декабря того же 1762 г. он явился в это собрание, чтобы ознакомиться с протоколом, где содержалась порочащая его запись. Миллер не дал протокола, и на этой почве у них произошло описанное Ломоносовым столкновение. По этому поводу производилось весной 1763 г. по просьбе Федоровича целое следствие, которое, как это часто случалось в те годы, ни к каким решениям не привело. Очевидец, профессор Браун, подтвердил, что «зачинщиком ссоры» и «обидящим» был Миллер, а «обиженным» — Федорович и что имело место «бесчестное и наглое выведение» Федоровича из Академического собрания (Протоколы Конференции, т. II, стр. 492—493; ААН, ф. 3, оп. 1, № 273, лл. 105—108). Да и сам Миллер сознался, что дал волю рукам; спор его с обвинителями свелся, в сущности, только к тому, выпроваживал ли он Федоровича «взашей», «за плечо» или «за рукав» (там же, ф. 20, оп. 1, № 33, л. 38). — Упоминаемая Ломоносовым жалоба П. Б. Иноходцова на академика С. Я. Румовского была доложена последним Академическому собранию в феврале 1764 г. Иноходцов, впоследствии крупный астроном, заявлял, что Румовский, к которому он был направлен для изучения математики и астрономии, не преподает ему ничего, кроме сферической тригонометрии, в силу чего он, Иноходцов, никаких астрономических познаний не приобрел. 9 того же сентября Иноходцову был объявлен выговор в присутствии всех академиков, причем потребовано от него обещание, что свою жалобу он возьмет назад и напишет вместо нее другое «доношение» (Протоколы Конференции, т. II, стр. 511). Противопоставив два эпизода, весьма между собою сходные, но разрешившиеся тем не менее по-разному, Ломоносов воздержался от вывода, который ясен и так: при рассмотрении двух аналогичных студенческих жалоб судьи, противники Ломоносова, руководились не принципиальными соображениями, а личными симпатиями и антипатиями. — Подробнее об отправлении Поленова и Лепехина за границу см. т. IX наст. изд., примечания к документу 346.

К §§ 51—52. Текст этих двух параграфов повторен Ломоносовым почти дословно в представлении, которое он подал в Академическую канцелярию в начале сентября 1764 г. (т. IX наст. изд., документ 353).

§§ 53—54. Текст этих двух параграфов является пересказом того, что изложено Ломоносовым в его «Кратком показании о происхождении академического Географического департамента» (т. IX наст. изд., документ 164). История выписки из-за границы астрономических инструментов (§ 54) изложена Ломоносовым верно. Список этих инструментов был представлен А. Д. Красильниковым еще 7 февраля 1761 г., причем Канцелярия предполагала сперва писать о присылке их из Англии почетному члену нашей Академии Д. Брэдли (ААН, ф. 3, оп. 1, № 531, л. 80 об.). Но 18 мая того же года Тауберт вызвался сам выписать эти инструменты (там же, л. 144), от чего, однако, через четыре дня, 22 мая, отказался, что заставило Канцелярию обратиться непосредственно к находившимся в Петербурге английским купцам (там же, л. 146 об.). Через месяц, 20 июня, Штелин сообщил Канцелярии, что английский купец Рейнголд обещает выписать инструменты (там же, № 472, л. 3). Хоть Канцелярия и просила этого купца доставить инструменты «нынешним летом», т. е. в 1761 г., однако прошло и это лето, и следующее (это были годы болезни Ломоносова), а инструментов все не было: Рейнголд представил их только 1 апреля 1763 г. Канцелярия назначила комиссию для их освидетельствования (там же, № 474, л. 78), а к этому времени, когда со всеми формальностями было покончено (определение Канцелярии об оплате счета было датировано 15 мая 1763 г. — там же, л. 132), успел уже поступить упомянутый Ломоносовым ордер президента Академии о приостановке географических экспедиций: он был подписан в Москве 17 апреля 1763 г., а поступил в Канцелярию 26 того же апреля (там же, л. 113).

§ 55. Представление Ломоносова от 5 февраля 1763 г., заключавшее в себе протест против ордера президента Академии о передаче Географического департамента в ведение Миллера, опубликовано в т. IX наст. изд. (документ 165).

К § 56. Из начальных слов этого параграфа явствует, что в 1763 г. Ломоносов виделся лично с Екатериной II и вручил ей план географических экспедиций, составленный им еще в 1760 г. После встречи с Ломоносовым Екатерина II действительно послала в Академию справиться: «Было ль от кого из гг. академиков в подаче предложение о измерении всей России треугольниками и какое о том в собрании положено мнение». Академическая канцелярия 17 ноября 1763 г. направила соответствующий запрос Миллеру, в ведении которого находился архив Академического собрания (ААН, ф. 1, оп. 2-1763 г., № 3; Билярский, стр. 624). Миллер в ответ на этот запрос составил две справки: одну пространную, датированную 30 ноября 1763 г. (ААН, ф. 21, оп. 1, № 105/3), другую сокращенную, датированную 1 декабря того же года (ААН, ф. 20, оп. 1, л. 330; Билярский, стр. 625). В этих справках Миллер в самом деле утверждал, что «о измерении всего Российского государства треугольниками никогда никаких предложений ни от кого из гг. академиков не было, и не сочинены никогда образцовые о том карты». Упомянув далее о связанных с таким измерением предположенных Ж. -Н. Делиля, которых тот не подавал, однако, по заявлению Миллера, в Академию Наук «на апробацию», Миллер действительно ни словом не обмолвился ни о ломоносовском проекте географических экспедиций вообще, ни, в частности, о карте таковых, составленной Ломоносовым же. Судя по тому, что ни в протоколах Академического собрания, ни в журналах Академической канцелярии, ни в журналах входящих и исходящих бумаг нет решительно никаких следов канцелярской пересылки запроса Екатерины II в Академию и ответа Академии на этот запрос, надо полагать, что запрос был передан Тауберту кем-то на словах (вероятно, Г. Н. Тепловым) и что в ответ на него Тауберт передал без всякой препроводительной бумаги справку Миллера. Такое предположение согласуется и с текстом Ломоносова, который говорит: «На сие ответствовано мимо оного Ломоносова чрез статского советника Тауберта от Миллера».

§ 57. Об отказе Ф. -У. -Т. Эпинуса допустить А. Д. Красильникова и Н. Г. Курганова на Академическую обсерваторию для наблюдения одновременно с ним прохождения Венеры по диску Солнца см. т. IX наст. изд., документы 236, 237, 239—243. А. Д. Красильников, участник Второй Камчатской экспедиции, занимался астрономическими наблюдениями, как совершенно правильно отмечает Ломоносов, и на самой восточной, и на самой западной оконечностях тогдашней России, «в самой крайности Азии, на восточном берегу Тихого моря» (слова Красильникова) и затем, уже в 1750 г., на островах Даго и Моон (ААН, разр. V, оп. 1-К, № 92, л. 22; Материалы, т. X, стр. 622—623). Миллер сообщает, что сибирские астрономические наблюдения профессора Л. Делиль-де-ла-Кройера были в основном или, во всяком случае, в лучшей своей части произведены Красильниковым (Материалы, т. VI, стр. 286). Ж. -Н. Делиль-старший еще в 1738 г. заявлял, что Красильников может совершенно самостоятельно производить любые астрономические наблюдения, связанные с определением долгот и широт (там же, т. III, стр. 639). Говоря о том, что наблюдения Красильникова были одобрены профессором А. -Н. Гришовом, Ломоносов имел, вероятно, в виду, заявление Гришова о том, что результаты балтийских наблюдений Красильникова совпали с результатами его собственных аренсбургских наблюдений (Протоколы Конференции, т. II, стр. 308). В половине XIX в. рукописи Красильникова были внимательно изучены академиком О. В. Струве, который, отозвавшись с величайшей похвалой обо всех вообще астрономо-географических трудах «этого ревностного путешественника», нашел, что его сибирские наблюдения отличаются «поистине изумительной для своего времени точностью» (Recueil des actes des séances publiques de l’Académie imp. des Sciences de St. -Pétersbourg, tenues le 28 décembre 1847 et le 29 décembre 1848. — Собрание протоколов публичных заседаний имп. С. -Петербургской Академии Наук, состоявшихся 28 декабря 1847 г. и 29 декабря 1848 г. С. -Петербург, 1849, стр. 89, 97). К моменту, когда возник спор относительно допущения Красильникова и Курганова в Обсерваторию, у Красильникова был уже тридцатилетний астрономический стаж (ААН, ф. 3, оп. 1, № 2332, л. 34), тогда как Эпинус, по справедливому замечанию Ломоносова, был в то время еще начинающим астрономом: до переезда в Россию он всего два года занимался практической астрономией. — Последние строки настоящего параграфа о беготне Тауберта и Эпинуса «по знатным домам» несколько загадочны. Можно думать, что речь идет здесь о каком-то неизвестном нам эпизоде, который был связан с отставкой и последующим восстановлением Ломоносова в звании академика: поводом к отставке послужили бесспорно какие-то взведенные на него обвинения, а чтобы отвести их, ему, вероятно, пришлось прибегнуть к «оправданиям»: вот их-то и «заглушали», может быть, Тауберт и Эпинус.

К § 58. Упоминаемая Ломоносовым статья парижского астронома, аббата А. -Г. Пенгрэ (A. -G. Pingré) была напечатана в «Мемуарах» Парижской академии наук за 1761 г., вышедших в свет в 1763 г. (Histoire de l’Académie royale des sciences. Année MDCCLXI. Avec les Mémoires de Mathématique et de Physique pour la même année, tirés des régistres de cette Académie. Paris, MDCCLXIII — История королевской Академии наук. Год 1761. С Записками по математике и физике за тот же год, извлеченными из реестров этой Академии. Париж, 1763, стр. 413—418 второй пагинации). Она была посвящена астрономическим наблюдениям автора, произведенным 6 июня (26 мая по ст. ст.) 1761 г. на одном из островов Индийского океана в связи с прохождением Венеры по диску Солнца, и содержала обзор подобных же наблюдений, произведенных в тот же день другими астрономами в разных пунктах земного шара. В этом обзоре Пенгрэ коснулся вскользь и петербургских наблюдений, о которых отозвался чрезвычайно пренебрежительно и заявил, что все три наших наблюдателя допустили одну и ту же ошибку, которая исключает возможность пользоваться их данными. О самих наблюдателях он сказал следующее: «г. Брауну отдают справедливость, что он изучает природу усердно, умело и успешно. Все трое наделены несомненно и знаниями, и талантами, но недостает им бесспорно одного — опыта в астрономических операциях». Красильникова и Курганова Пенгрэ не назвал (там же, стр. 459—460). Наблюдавшееся в 1761 г. прохождение Венеры по диску Солнца вызвало горячие споры не только среди русских академиков, но и во всем ученом мире, причем в Париже, как и в Петербурге, астрономы раскололись на два лагеря. Историки отечественной астрономии еще не удосужились изучить эту интереснейшую международную полемику во всей ее полноте, и потому мы до сих пор, к сожалению, не знаем, кто же из спорящих был прав и кто заблуждался. Полезно, однако, и до окончательного разрешения этого вопроса иметь в виду, что методы наблюдения самого аббата Пенгрэ, так строго осудившего наших наблюдателей, подверглись тогда же у него на родине суровой критике, которая заставила его несколько лет спустя (уже после смерти Ломоносова) признать свою методологическую оплошность и внести поправку в свои вычисления (Biographie universelle (Michaud) ancienne et moderne — Всеобщее жизнеописание (Мишо) древнее и новое. Париж — Лейпциг, т. XXXIII, без года, стр. 365). — Наблюдения Брауна, Красильникова и Курганова опубликованы не были. Ломоносов не ошибся, предполагая, что они проникли «во внешние земли» при посредстве его врагов. Среди бумаг Миллера разыскан недатированный черновик его письма на имя французского астронома аббата Ж. Шаппа д’Отероша, которому Миллер препроводил при этом письме запись наблюдений Красильникова, добавив от себя, что они «весьма неисправны» (ААН, ф. 21, оп. 3, № 360/5). Из текста цитированной выше статьи Пенгрэ (стр. 459) видно, что до него дошли жалобы Эпинуса на какие-то утеснения, от которых терпела, будто бы, урон его астрономическая работа в Петербурге, а из другой статьи того же Пенгрэ, напечатанной два года спустя, следует, что он состоял в переписке с Румовским, который снабжал его сведениями о своей астрономической деятельности (Histoire de l’Académie royale des sciences. Année MDCCLXIV... — История королевской Академии наук. Год 1764... —116 первой пагинации и стр. 339—343 второй пагинации). Нам известны, таким образом, имена трех петербургских академиков, при посредстве которых получали информацию парижские астрономы: все трое принадлежали к враждебной Ломоносову группе. — Об опытах Брауна по замораживанию ртути в термометре и о публикации, появившейся в связи с ними в Лейпциге, см. т. IX наст. изд., документ 226.

К § 59. Упомянутое Ломоносовым письмо Румовского от 4 июня 1761 г. было послано не из Нерчинска, как пишет Ломоносов, а из Селенгинска, где Румовский должен был наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца. Его постигла неудача: день выдался ненастный, и сквозь густые облака солнце проглядывало лишь изредка и ненадолго. В письме на имя Ломоносова Румовский говорил: «Ежели бы 26 день маия был ясный и мне бы удалось сделать надежное примечание над Венерою, то я бы без всякого сомнения остался в здешнем наихудшем всей Сибири городе до того бы времени, пока не определил аккуратно длину сего места. Но мое наблюдение того не стоит» (Акад. изд., т. VIII, стр. 239; слова, набранные в разрядку, подчеркнуты Ломоносовым). Это «наблюдение», которое сам же Румовский признавал в 1761 г. нестоящим и ненадежным, он принялся затем рекламировать весьма широко: посвятил ему речь, прочитанную 23 сентября 1762 г. в публичном собрании Академии и вышедшую в том же году отдельным изданием (под заглавием «Изъяснения наблюдений по случаю явления Венеры в Солнце, в Селенгинске учиненных») и ряд статей, опубликованных в 1762—1764 гг. в «Новых комментариях» Академии («Novi Commentarii», т. XI, стр. 443—486, 487—536) и в «Ежемесячных сочинениях» (1764, т. II, апрель, стр. 378—383). Кроме того, о том же селенгинском «наблюдении» Румовского появилось целых два хвалебных сообщения в «Мемуарах» Парижской Академии наук за 1764 г., вышедших в свет в 1767 г. (точную библиографическую справку см. выше, в пояснениях к § 58). Оба были написаны все тем же аббатом Пенгрэ и основаны на сообщениях Румовского. — «Оптическими известиями» Румовского Ломоносов называет «Речь о начале и приращении оптики до нынешних времен», произнесенную Румовским 2 июля 1763 г. в публичном собрании Академии Наук и выпущенную затем отдельным изданием. В конце этой речи (стр. 25) Румовский вне всякой связи с предыдущим текстом посвящает один короткий абзац вопросу, «каким образом свет от солнца до нас доходит». Изложив в нескольких словах теории света Декарта-Эйлера и Ньютона, Румовский заявляет, что хоть оба «мнения» имеют свои достоинства, однако «трудно или совсем невозможно еще решить, которое из них за истинное признавать должно». На этом абзац и обрывается; о ломоносовской теории света Румовский не проронил ни слова. Чтобы оценить всю злостность этого умолчания, надо учесть прежде всего, что «Слово о происхождении света» (1756 г.), подводившее итоги долголетним теоретическим и экспериментальным изысканиям Ломоносова в области изучения природы света и являвшееся одним из наиболее значительных научных его трудов (т. III наст. изд., стр. 552—553), было у всех еще очень свежо в памяти. Румовский, который в прошлом был многим обязан Ломоносову (см. т. IX наст. изд., примечания к документу 284), произносил свою речь с той самой академической кафедры, с которой семь лет назад произносилось и ломоносовское «Слово». При таких условиях умолчание об этом «Слове» не могло не обратить на себя внимания и должно было быть понято слушателями как намек на то, что ломоносовская теория света явно ошибочна, ненаучна и потому недостойна упоминания. Обстановка, в которой выступал Румовский, была исключительно пышна: его слушала сама Екатерина II, окруженная сонмом вельмож. В этот именно день, в этом самом публичном собрании Академии Екатериной был впервые примечен и обласкан злейший враг Ломоносова академик Эпинус («Русский биографический словарь», том «Щапов — Юшневский», стр. 267). Не исключена возможность, что он воспользовался этим случаем, чтобы откомментировать соответствующим образом то оскорбительное для Ломоносова умолчание, ради которого Румовский и вставил, конечно, в свою речь не идущий к делу абзац о теориях света. Если принять к тому же во внимание, что все это происходило в то время, когда Ломоносов не успел еще оправиться от чуть не стоившего ему жизни потрясения, причиненного указом Екатерины II об его отставке (указ был подписан 2 мая и взят назад 13 мая 1763 г.; Ломоносов, незадолго до того заболевший, не появлялся после этого в Академии до 7 августа), то станет понятна та горечь, с которой он говорит о выходке Румовского.

К § 60. Об установке большого астрономического квадранта см. т. IX наст. изд., документ 250.

§ 61. О начале академической карьеры А. -Л. Шлёцера см. т. IX наст. изд., примечания к документу 268; об его «Грамматике» и об ее печатании см. там же, документ 277 и примечания к нему.

§ 62. Об издании переведенного на русский язык описания Китайского государства и об участии в этом деле Шлёцера см. т. IX наст. изд., документ 276 и примечания к нему.

§§ 63—64. О привлечении Шлёцера к работам по русской истории и о выдаче ему на дом рукописей из Академической библиотеки см. т. IX наст. изд., документы 272, 273, 275 и примечания к ним.

К §§ 65—66. Текст этих параграфов, где подводятся некоторые итоги изложенному ранее, не требует пояснений, за исключением только последних строк § 66. Они достойны серьезного внимания; здесь, и только здесь, названы имена участников той направленной против Ломоносова тайной интриги, которая имела задачей «конечное его опревержение» и привела к неожиданной его отставке весной 1763 г. Тауберт, Миллер и Эпинус были, как известно, непримиримыми врагами Ломоносова и еще более ожесточенными врагами передовых, патриотических идей, положенных в основу всей его организационной деятельности. Что же касается адъюнкта И. Ф. Трускота, то он затаил чисто личную злобу против Ломоносова, вероятно, еще с тех пор, когда более двадцати лет назад, весной 1743 г., в пору следствия над Шумахером они повздорили с Ломоносовым в помещении Географического департамента и когда Ломоносов в пылу перебранки сказал Трускоту, что адъюнктом его «сделал» Шумахер и что этого звания он, Трускот, недостоин (Билярский, стр. 28—31). На отношение Трускота к Ломоносову мог повлиять и эпизод с глобусом для великого князя Павла (см. документ 460, п. 6; ср. т. IX наст. изд., примечания к документу 168).

§ 67. Говоря о «поступках» Л. Л. Блюментроста «при первом основании Академии», Ломоносов имеет в виду, очевидно, те его распоряжения, в силу которых фактически хозяином Академии стал Шумахер (см. выше, пояснения к §§ 1 и 2). Биограф Блюментроста подтверждает, что первый президент Академии Наук и Шумахер проявляли действительно всегда и во всем полное единодушие (Пекарский, I, стр. 8—12). В 1754 г. Блюментрост был назначен вторым куратором новоучреждаемого Московского университета, в связи с чем в феврале 1755 г., за месяц с небольшим до своей смерти, был вызван из Москвы в Петербург для совещаний с первым куратором того же университета И. И. Шуваловым (там же, стр. 15). В этот-то период Ломоносов и приметил в Блюментросте «нелюбие к российским ученым», которое выразилось в том, что Блюментрост устранил Ломоносова от участия в совещаниях о Московском университете. — Г. -К. Кейзерлинг занимал пост президента Академии менее полугода — со второй половины июля по конец 1733 г. (Б. Л. Модзалевский. Список членов имп. Академии Наук 1725—1907. СПб., 1908, стр. 1). За это короткое время он успел уделить некоторое внимание «ученикам российской нации» и исходатайствовать для Академии крупную денежную субсидию (Пекарский, I, стр. LII—LIII). И. -А. Корф ознаменовал свое почти шестилетнее пребывание в должности «главного командира» Академии (1734—1740 гг.) получением дополнительных денежных субсидий, усердными, но безуспешными хлопотами об утверждении академического устава и штата, пополнением состава русских студентов, командированием некоторых из них, в том числе Ломоносова, за границу и привлечением в состав Академии Г. -В. Рихмана. При всем том Корф потакал Шумахеру в самом деле «больше, чем надобно», отстаивая необходимость существования многолюдной Академической канцелярии и допуская непомерный рост ремесленных мастерских в ущерб интересам ученой и учебной части Академии (там же, стр. LIII—LV). — Говоря, что К. Г. Разумовский «вверился тотчас в Шумахера» и что «Теплов был ему (Разумовскому) предводитель, а Шумахеру приятель», Ломоносов совершенно точно определяет взаимоотношения членов того триумвирата, который правил Академией в период времени с середины 1746 г. по начало 1757 г. К концу этого периода, примерно с 1755 г., когда Шумахер стал заметно дряхлеть, его отношения с Тепловым испортились (ср. там же, стр. 48—62). — Академический регламент 1747 г., составленный Тепловым и Шумахером, закрепил за Академической канцелярией узурпированную ею власть: ей дано было право «в небытность президента корпусом так, как президент сам, управлять» (§ 50 регламента), про президента же говорилось в регламенте, что он «всеми академиками, адъюнктами так, как Университетом, Канцеляриею и прочими департаментами, до Академии Художеств касающимися [т. е. художественными и ремесленными мастерскими], ...», издавая указы «именем е. и. в.» (§ 11 регламента). Упомянутый Ломоносовым «последний пункт о полномощии президентском»

§ 64 регламента), дозволял президенту дополнять и изменять регламент (ср. документ 395 и примечания к нему).

§ 68. «Канцелярскими журналами» назывались протоколы заседаний Академической канцелярии. Они действительно были переполнены бесчисленными решениями по мелочным хозяйственным вопросам, заглушавшими «ученые дела» своим множеством. — О числе студентов, получивших это звание в годы, когда учебной частью Академии единолично ведал Ломоносов, и в предшествующее время, см. § 45 публикуемой записки и пояснения к нему. — «Постановлением в градусы» Ломоносов называет производство в магистры, адъюнкты, профессоры и академики, предусмотренное § 47 Академического регламента. За первые сорок лет существования Академии в магистры было произведено всего четыре русских студента, в адъюнкты — 11, в профессоры и академики — 6. Ломоносов добивался, чтобы право присуждения «градусов», т. е. ученых степеней магистра, доктора и др., было предоставлено непосредственно Академическому университету в качестве одной из его «привилегий» (ср. т. IX наст. изд., документ 314), против чего и восставал Тауберт (ср. § 49 публикуемой записки); о получении А. П. Протасовым степени доктора медицины см. там же и документы 440 и 446.

К § 69. Под «иностранными» Ломоносов разумеет, видимо, прежде всего французского астронома, члена Парижской Академии наук, аббата Ж. Шаппа д’Отероша, который в 1761 г. наблюдал в Тобольске прохождение Венеры по диску Солнца и выпустил затем во Франции подробное описание своего путешествия в Сибирь (Chappe d’Auteroche. Voyage en Sibérie, fait par ordre du roi en 1761 — Шапп д’Отерош. Путешествие в Сибирь, совершенное по повелению короля в 1761 г. Париж, 1768). Эта книга вышла в свет уже после смерти Ломоносова, а при жизни его появилось только предварительное сообщение Шаппа, напечатанное в «Мемуарах» Парижской академии («Histoire de l’Académie royale des sciences. Année MDCCLXI. Avec lcs Mémoires de Mathématique et de Physique pour la même année». Paris, MDCCLXIII — История королевской Академии наук. Год 1761. С Записками по математике и физике за тот же год. Париж, 1763, стр. 342—344 втор. паг.). Книга Шаппа была предвестницей того литературного похода против России, который начался с 1771 г. по заданию французского королевского правительства и был предуказан Людовиком XV еще за десять лет до того, на исходе Семилетней войны, т. е. как раз в то время, когда Шапп, верный слуга Людовика, писал свою книгу (E. P. Boutaric. Correspondance secrète inédite de Louis XV sur la politique etrangère, t. I. Paris, 1866, стр. 279 — Э. -П. Бутарик. Секретная неизданная переписка Людовика XV по внешней политике, т. I, Париж, 1866, стр. 279). Затевавшаяся в Париже антирусская кампания имела задачей снизить международный вес России путем клеветы на русский народ.

В эту именно сторону направлены были и усилия Шаппа, засорившего свою книгу псевдонаучными разглагольствованиями о «тупом и непонятном разуме» и о «великой лености и нерадении» русских людей (стр. 210, 220, 221, 223 и др.). Говоря о Петербургской Академии наук и превознося ее «достойнейших» иностранных деятелей, в том числе Тауберта и Штелина, Шапп утверждал, что, несмотря на все усилия Петра I и его преемников, за шестьдесят (!) лет ни один русский ученый не дорос до того, чтобы стоило упомянуть о нем в истории науки (стр. 210). Вторая и третья фразы § 69 комментируемой записки воспроизводят довольно точно формулировки Шаппа. Это дает основание предполагать, что Ломоносову была откуда-то известна тенденция готовившейся в Париже книги. — О посылке научных статей Ломоносова «с худым намерением к Эйлеру» см. примечания к письму 9. — «Лейпцигскими учеными сочинениями» Ломоносов называет выходивший в Лейпциге журнал «Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis» («Записки о работах, произведенных в области естествознания и медицины»), где в 1752 г. был напечатан отрицательный отзыв о тех физических работах Ломоносова, в которых излагалась его теория вещества и молекулярно-кинетическая теория теплоты и газов. Заграничным критикам, нападавшим на передовые материалистические воззрения Ломоносова с реакционных, метафизических позиций, он ответил пространной статьей («опроверг оное публично довольными доводами»), напечатанной в 1755 г. в Амстердаме (т. III наст. изд., стр. 201—232, 538—543).

§ 70. Под «Академическим собранием» Ломоносов разумеет в данном случае академиков, которых по штату 1747 г. положено было девять, а под «прочими до наук надлежащими людьми» — адъюнктов (девять штатных должностей), почетных членов (десять штатных должностей), историографа (одна штатная должность) и профессоров Университета (пять штатных должностей). В период с 1747 по 1764 г. не бывало действительно ни разу такого случая, чтобы все эти тридцать четыре штатных должности оказывались замещены. Говоря о том, что «надобности к ученым департаментам почти всегда недоставали», Ломоносов имеет в виду, вероятно, то обстоятельство, что и из числа прочих штатных должностей, имевших отношение к ученой и учебной части Академии (сюда надо включить и штатные оклады жалованья казеннокоштных студентов и гимназистов), многие оставались зачастую незамещенными. Ломоносов совершенно прав, утверждая, что академические служащие «претерпевать должны были в выдаче жалованья скудость». Речь идет о хронических задержках в выплате жалованья, т. е. о том, что, составляя одну из самых чувствительных язв академической жизни, серьезнейшим образом тормозило и расшатывало научную работу Академии. За двенадцать лет, предшествовавших составлению публикуемой записки Ломоносова, 1753—1764 гг., жалованье научным работникам Академии ни разу не было выплачено во-время, день в день: оно неизменно выдавалось с опозданием, в лучшем случае на 6—9 дней (таких случаев было за двенадцать лет всего три), а в среднем на 57 дней, т. е. почти на два месяца; бывали и такие случаи, когда выплата жалованья задерживалась на 101, 104, 119, 136, а один раз даже на 358 дней, т. е. без малого на целый год (сентябрьская треть 1759 г.). Опоздание в выплате жалованья стало катастрофически возрастать, с тех пор как хозяйственная часть Академии очутилась в руках Тауберта: если в 1753—1755 гг. опоздание колебалось в пределах от 6 до 54 дней, а в среднем не превышало 22 дней, то в 1757 г. оно достигло 68 дней, в 1758 г. — 93 дней и в 1759 г. — 156 дней. 1759 год ознаменовался решительными выступлениями Ломоносова против хозяйственной политики Тауберта (документы 438 и 439). В 1760—1761 гг. он критиковал ее еще резче (документы 448 и 453) и в конце 1761 г. потребовал привлечения Тауберта к уголовной ответственности (документы 460—462). Эти выступления Ломоносова возымели, как видно, действие, и жалованье стало выплачиваться с меньшими опозданиями (в 1760 г. — 96 дней, в 1761 г. — 51 день, в 1762 г. — 39 дней, в 1763 г. — 17 дней). Но с конца 1763 г., вскоре после отставки Ломоносова, кривая опозданий снова пошла в гору: жалованье за сентябрьскую треть 1763 г. было выплачено с опозданием на 36 дней, а за январскую треть 1764 г. — с опозданием на 67 дней (ААН, ф. 3, оп. 1, № 464, лл. 389, 543; № 465, лл. 19, 162, 284; № 466, лл. 6, 147, 302; № 467, лл. 22, 142, 331; № 468, лл. 33, 250, 319; № 469, лл. 74, 203, 330; № 470, лл. 105, 252, 322; № 471, лл. 162, 204, 308; № 472, лл. 96, 144, 218; № 473, лл. 27, 153, 223; № 474, лл. 10, 125, 240; № 475, л. 182). Таким образом, Ломоносов был совершенно прав и в том случае, когда писал, что задержка в выдаче жалованья «и ныне [т. е. в 1764 г.] случается». — Ввиду постоянного наличия вакантных должностей получаемая Академией штатная сумма (53 298 руб. в год) никогда не расходовалась вся целиком по прямому своему назначению; из года в год должен был накопляться поэтому известный ее остаток, который в общем итоге за время со дня введения нового штата по 1759 г. должен был достигнуть, по расчетам Ломоносова, 65 701 руб. Эту цифру Ломоносов заимствовал, очевидно, из той не дошедшей до нас бухгалтерской справки, которая была составлена на основании п. 4 определения Академической канцелярии от 19 января 1760 г. (т. IX наст. изд., документ 320). О расходах «на выстройку погоревших палат» см. документ 438. — «Полшесты тысячи рублев» — 5500 руб. На постройку «каменной палатки под глобус» было израсходовано 5470 руб. (см. выше, пояснения к § 24). — В XVIII в. академические издания печатались обычно в количестве 600 экземпляров. Если из этого количества раздавалось «даром близ ста экземпляров», то это означает, что на бесплатную раздачу уходило около 17% всего тиража. О том, во что обходилась Академии такая раздача, см. выше, пояснения к § 37. — О «новом строении глобуса» см. выше, пояснения к § 24. — Говоря о своем представлении, касающемся подрядов, Ломоносов имеет в виду свою записку под заглавием «Для памяти о подрядах академических» (документ 448). — О «доношении в Сенат от секретаря Гурьева» см. выше, пояснения к § 37. — О ремонте дома, где жил Тауберт, см. документы 448 и 453. — О неподаче Таубертом отчетов по Кунсткамере и Библиотеке см. документы 457 и 458. — С. Прейсер, бухгалтер академической Книжной лавки, ставленник Шумахера, состоял в 1742—1743 гг. под следствием, был арестован одновременно с Шумахером и с ним же заодно освобожден. Он умер 23 июля 1764 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 283, л. 305).

К § 71. Человек, «который за закон себе поставил Махиавелево учение», — Тауберт.

^1* приватными

^2*

^3* На полях приписано

^4*

^5* Зачеркнуто

^6* Зачеркнуто который правительств [].

^7* не имеют ли чего больше донести на Шумахера.

^8* статский советник Ломоносов сочинил на оный регламент примечания, а что его.

^9*

^10* В подлиннике описка происшедшем.

^11* удобныя прицепки.

^12*

^13* Зачеркнуто

^14* Зачеркнуто

^15* написано вместо зачеркнутого

^16* 1758 года марта.

^17* Зачеркнуто

^18* В бывшее столько бесполезных перестроек.

^19* которая близ реки.

^20*

^21*

^22* Зачеркнуто стыд [].

^23* Зачеркнуто

^24*

^25* Зачеркнуто

^26*

^27* гонение.

^28* Зачеркнуто

^29* Зачеркнуто почетные[,] студенты, Гимназия.

^30*

^31*