Приглашаем посетить наш сайт

Бестужев-Марлинский (bestuzhev-marlinskiy.lit-info.ru)

Сиповский В. В.: Михайло Ломоносов - жизнь и творчество (старая орфография)

Михайло Ломоносов

ЖИЗНЬ и ТВОРЧЕСТВО

Изъ всехъ нашихъ писателей нетъ никого, кто къ учащейся молодежи могъ бы стать ближе М. В. Ломоносова! Великiй поэтъ и великiй ученый любилъ эту молодежь, заботился о ней въ теченiе всей своей жизни, болелъ за нее душой и ободрялъ ее теплымъ словомъ утешенiя. Онъ горячо и сознательно любилъ свою родину и верилъ, что ея светлое и великое будущее возрастетъ высоко, если къ тому приложены будутъ усилiя грядущихъ поколенiй. Подобно Петру Великому, Ломоносовъ былъ убежденъ, что только одно знанiе можетъ возвысить его родину. Оттого съ такимъ горячимъ убежденiемъ воспевалъ онъ «науку» въ своихъ поэтическихъ гимнахъ, оттого такъ отечески-задушевно въ одной его торжественной оде звучатъ теплыя слова обращенiя къ учащейся молодежи:

«О вы, которыхъ ожидаетъ
Отечество отъ недръ своихъ,
И видетъ таковыхъ желаетъ
Какихъ зоветъ отъ странъ чужихъ,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте, ныне ободренны,
Раченьемъ вашимъ доказать»... и пр.

Съ такими словами, съ такой сердечной теплотой, такъ непосредственно-прямо не обращался къ молодежи никто изъ русскихъ писателей до-и после Ломоносова.

Вотъ почему, празднуя въ нынешнемъ 1911-омъ году память М. В. Ломоносова, русская учащаяся молодежь должна въ его лице почтить не только перваго русскаго поэта и перваго ученаго, но и своего учителя-воспитателя, — «вождя по жизни», который и словомъ, и деломъ доказалъ свою любовь къ ней!

Дороги и незабвенны должны быть намъ его заветы, и глубоко въ юныя сердца должны запасть его уроки...

На склоне летъ сказалъ онъ такiя слова:

«Испытанiе натуры трудно, слушатели, однако, прiятно, полезно, свято».

Эта вера въ знанiя никогда не покидала Ломоносова: для него служенiе науке было «религiознымъ деланiемъ», «богослуженiемъ», «подвижничествомъ»... И не было той силы, которая могла бы оторвать его отъ научныхъ занятiй.

«За утвержденiе наукъ въ отечестве и противъ отца своего родного возстать за грехъ не ставлю!» — писалъ онъ въ одномъ письме. «Не употребляйте Божьяго дела для своихъ пристрастей, — дайте возрастать свободно насажденiю Петра Великаго».

Пусть эти слова запомнитъ всякiй, кому посчастливилось попасть въ учебное заведенiе!.. Пусть «Божьяго дела» никогда не употребляетъ онъ «для своихъ пристрастiй», — пусть не мешаетъ «возрастать свободно насажденiю Петра Великаго», потому что только благодаря образованiю прогрессируетъ всякая страна, потому что въ нашей Россiи это образованiе стоитъ еще невысоко и потому каждый истинно-образованный человекъ особенно ей дорогъ. Въ западной Европе много знанiя, — больше, чемъ у насъ, — и всетаки тамъ более уважаютъ и ценятъ это знанiе — это «святое», «Божье дело», какъ его назвалъ 150 летъ тому назадъ М. В. Ломоносовъ!

—————

Широко разливается Северная Двина въ нижнемъ своемъ теченiи... Впадая въ море, образуетъ она, несколько низменныхъ острововъ. На одномъ изъ этихъ острововъ, который носитъ названiе Куроострова и лежитъ, какъ разъ, насупротивъ г. Холмогоры, и поныне находится рыбачья деревня Денисовка (иначе попросту: Болото, теперь — Ломоносовка), где въ 1711-мъ году увиделъ светъ М. В. Ломоносовъ¹).

Отецъ его, Василiй Дорофеевъ, былъ человекъ зажиточный, — имелъ достаточно земли, кроме того, промыслы «на Мурманскомъ берегу и въ другихъ приморскихъ местахъ для лову рыбы трески и палтосины». Онъ былъ человекъ необразованный, но, во всякомъ случае, интересный: говорятъ, что онъ первый въ своей деревне построилъ и оснастилъ свое судно «Чайку» на англiйскiй ладъ²). Безбедность его существованiя не лишала его энергiи, — очевидно, его натура была сильная и деятельная. Онъ, кроме того, отличался смелостью духа и предпрiимчивостыо: на своемъ кораблике плавалъ онъ много разъ до Соловецкаго монастыря, на Мурманъ, къ берегамъ Лапландiи³). Онъ и погибъ «смертью храбрыхъ», во время одной такой поездки, когда бурное море разбило его судно и выбросило его трупъ на маленькiй безлюдный островокъ...

О матери Ломоносова мы ничего не знаемъ кроме того, что она была дочерью дiакона. Она умерла, когда Ломоносову было 8 или 9 летъ (Сибирцевъ, 10). Судя по ея происхожденiю, можно думать, что она была человекомъ более интеллигентнымъ, чемъ ея мужъ-рыбакъ, и, быть можетъ, отъ нея унаследовалъ ея великiй сынъ свои стремленiя къ знанiю и тонкость духовной организацiи. Уваженiе свое къ ея памяти выразилъ онъ темъ, что по ея имени «Еленой» назвалъ свою дочь.

Съ детства М. В. Ломоносовъ выделился своею оригинальностью изъ рядовъ сверстниковъ... Рано его душа постигла тревожное недовольство настоящимъ, — жажду иныхъ, более яркихъ, впечатленiй, чемъ те, которыми дарила его жизнь въ деревне Денисовке.

На низкомъ, болотистомъ месте расположилась эта деревенька; во время разлива къ самымъ домамъ подходила Двина...⁴). Не было въ Денисовке почти никакой растительности и, ничемъ не прикрытыя, жались другъ къ дружке серыя рыбачьи хаты, обвеваемыя морскимъ ветромъ, — за то необъятно-широко раскидывался надъ деревушкой небесный сводъ, и ничто не ограничивало и не темнило этого небеснаго простора, — за то вдали вечно шумело свободное море, седое и неприветное, но могучее, безграничное...

Рано привыкъ взоръ впечатлительнаго мальчика-Ломоносова уноситься мыслями изъ маленькой серой деревушки⁵) и болотистой земли къ небу и морю... Рано полюбилъ онъ все необъятное, грандiозное, величественное и загадочно-таинственное... Показывались на горизонте морскомъ паруса, — для мальчика они были вестниками чудесной неведомой страны...

Что тамъ за жизнь въ этихъ далекихъ странахъ?.. А на небе его детскiй взоръ увиделъ еще больше чудесныхъ тайнъ... Когда темнело широкое светлое небо, то выступали на немъ яркiя звезды, — сотни, тысячи, мирiады звездъ... И искрились оне и переливались. Что̀ тамъ, на этихъ звездахъ?.. Почему оне такъ сверкаютъ?.. Куда деваются оне днемъ?..

Иногда, въ холодную зимнюю ночь, небо вдругъ загоралось причудливыми, разноцветными лучами севернаго сiянiя... И дрожали эти лучи, то росли они, то меркли... Потомъ погасало это сiянiе, — бледнело ночное небо, розовелъ востокъ. Изъ-за седого моря вставало царственное солнце, — и весъ мiръ приветствовалъ его!.. А оно дарило этотъ мiръ и светомъ, и тепломъ... И все золотилось, все розовело: и гребни морскихъ волнъ, и темныя крыши рыбачьихъ хижинъ... Даже въ болотистыхъ лужахъ Куроострова играли его золотые лучи!..

Такiе вопросы рано захватили ребенка-Ломоносова. И ничего не могли ответить ему на эти вопросы въ его родной избе...

Ему давали здесь уроки труда и могучей воли, неустрашимости и энергiи...⁶). Отецъ бралъ его съ собой въ свои опасныя экспедицiи... Онъ научилъ его не бояться урагана и смело бороться съ бушующимъ моремъ... Онъ научилъ сына, какъ определять погоду ближайшаго дня, какъ по лету птицъ и по звездамъ узнавать направленiе морского пути, какъ ловитъ рыбу, готовить ее впрокъ, какъ добывать соль, какъ строить и чинитъ морскiя суда...⁷).

И все это интересовало любознательнаго мальчика. Онъ жаждалъ всякаго знанiя безразлично — возвышеннаго и самаго будничнаго, житейскаго...

Все эти знанiя послужили ему на пользу: они вносили равновесiе и трезвость въ его мятежную душу. Не могъ онъ часами стоятъ и смотреть на северное сiянiе — отецъ звалъ его въ избу чинитъ сети... Не могъ онъ мечтательно любоваться солнечнымъ лучомъ, пронизывающимъ зеленую-прозрачность морской волны, когда ураганъ вырывалъ изъ рукъ его тугонатянутый парусъ...

Всему свое время и мечте, и труду!..

Это на всю жизнь запомнилъ Ломоносовъ.

Вотъ почему не сделался онъ поэтомъ-мечтателемъ, оторваннымъ отъ жизни, — этому помешала жизнь, съ ея суровыми, непреклонными требованiями.. Но онъ не сделался и рыбакомъ, «морскимъ волкомъ», — этому помешала его мечтательномъ, его недовольство только настоящимъ.

Ограниченную мудрость отца постигъ онъ скоро, и ему показалось мало этихъ знанiй... Ему недостаточно было знать, какъ добываютъ соль⁸). какъ по звездамъ и птицамъ узнаютъ путъ въ волнахъ морскихъ — онъ захотелъ проникнутъ въ те великiя тайны, что̀ управляютъ мiромъ; ему хотелось понять, что̀ такое солнце, откуда его таинственная сила...

Это — «Богъ создалъ солнце!».. «Это Богъ на тверди небесной укрепилъ звезды безчисленныя!»... «Все — Божья премудрость!» — отвечали Ломоносову родные и односельчане на его трудные вопросы.

И проникалась душа мальчика благоговенiемъ къ Богу, мудрому и всемогущему Создателю мiра... Но не удовлетворялась его жажда знанiя такими ответами: ведь тайны объяснялись другими тайнами!

«Въ книгахъ написано обо всемъ!.. Прочти — узнаешь!» — говорили ему...

Тогда Ломоносовъ взялся за книги... Крестьянинъ Иванъ Шубный выучилъ его грамоте, и съ жадностью принялся онъ за чтенiе. Книги у него въ рукахъ были сперва только церковнаго содержанiя: Псалтирь, Часословъ, житiя святыхъ...⁹).

Въ этихъ книгахъ встретилъ онъ яркое и красноречивое выраженiе техъ же чувствъ и настроенiй, которыя смутно пережиты были имъ... Въ «Псалмахъ» царя Давида нашелъ онъ восторженные гимны въ честь Творца, восхваленiя Его за созданный мiръ, во всемъ своемъ многообразiи являющiй собою Божiе откровенiе. Въ «житiяхъ» прочелъ онъ о подвигахъ святыхъ людей, съ сильной душой, служившихъ Богу всей своей жизнью... Отъ всякой тени личнаго счастья отрекались эти богатыри духа и всеми очищенными помыслами своими тянулись къ престолу Господнему...

Такую пищу дали юноше первыя прочтенныя имъ книги... И пищу эту восприняла его жадная, алчущая душа...

По свидетельству современниковъ, онъ съ увлеченiемъ пересказывалъ содержанiе прочитанныхъ житiй своимъ односельчанамъ-старикамъ¹⁰«разстановочно, внятно, съ особою прiятностiю и ломкостiю голоса», т. е., другими словами, оно было выразительно, потому что было сознательно, продумано и прочувствовано, пережито въ его богатой молодой душе... «Псалмы» такое впечатленiе произвели на него, что на всю жизнь подчинился ихъ обаянiю его отзывчивый духъ¹¹), — недаромъ даже въ зреломъ возрасте занимался онъ ихъ переложенiемъ въ стихи...

И не только чувство затронуто было этимъ чтенiемъ — рано задета была и мысль его. Присмотревшись къ богослуженiю и, вероятно, осудивъ выполненiе некоторыхъ обрядовъ, на 13-мъ году отъ роду ненадолго сделался Ломоносовъ расколъникомъ-безпоповцемъ, отрицающимъ некоторыя положенiя православной церкви¹²).

Сущности религiи не коснулся его критицизмъ, — наоборотъ, этотъ самый критицизмъ исходилъ изъ религiозныхъ побужденiй найти «правильную веру».

Надо думать, что узость мiросозерцанiя раскольниковъ скоро заставила Ломоносова отказаться отъ своей солидарности съ ними... Можетъ быть, помогъ ему это сделать и образъ Петра Великаго... Дело въ томъ, что великiй преобразователь земли Русской, во время своего путешествiя по северу Россiи побывалъ въ Холмогорахъ, и память о царе-плотнике свято сохранилась въ местномъ населенiи...¹³). Между темъ, раскольники считали Петра врагомъ старинной церкви русской, называли его даже «Антихристомъ»...¹⁴).

Такимъ образомъ, о Петре Ломоносовъ въ детстве слышалъ самыя разнообразныя сужденiя — восторженныя похвалы и проклятiя. Выборъ былъ труденъ. Сознательно возвращенiе Ломоносова въ православiе было посмертной победой Петра, — этого провозвестника разума и прогресса.

Къ тому же душа Ломоносова была широка: и только религiозными исканiями насытиться она не могла. Его живой и тревожный умъ требовалъ ответа на вопросы: «почему?..» «зачемъ?..» «какъ?». И не находилъ онъ на эти вопросы ответовъ ни въ житiяхъ святыхъ, ни въ раскольничьихъ книгахъ «старой печати»...

Тогда онъ сталъ искать другихъ книгъ въ своей деревушке... И, на его счастье, попали ему въ руки две «мiрскiя» книги: грамматика Смотрицкаго и «арифметика» Магнитскаго¹⁵). Обе эти книги называлъ онъ впоследствiи «вратами своей учености». На самый короткiй срокъ и то, благодаря хитрости, добылъ Ломоносовъ эти драгоценныя книги на домъ и, зная, что всякую минуту ихъ могутъ у него отобрать, выучилъ ихъ наизусть¹⁶).

Чтенiе книгъ стало отвлекать юношу отъ работы, и въ это время впервые обостряются отношенiя его къ родной семье. Отъ него ждали помощи, а онъ прятался съ книгами отъ людей, выискивая такiе углы, где никто бы ему не мешалъ предаваться ихъ чтенiю¹⁷).

Отъ людей бывалыхъ узналъ юноша, что въ Москве естъ школа, где многому можно было научиться. И вотъ созреваетъ у него решенiе идти туда, где брезжилъ заманчивый светъ знанiя...

Существуетъ разсказъ, что въ одну морозную ночь Ломоносовъ бежалъ изъ отчаго дома; но точность этого разсказа подрывается оффицiальными данными, изъ которыхъ видно, что онъ былъ отпущенъ въ Москву на годъ¹⁸— Ломоносовъ не вернулся домой, и лишь съ этого времени (съ 1732 г.) въ деревенскихъ книгахъ его отмечаютъ, какъ находящагося «въ бегахъ»¹⁹). Впрочемъ, и теперь «бегство» его было ненастоящимъ: отецъ зналъ его местожительство, платилъ за него подушныя и неоднократно отправлялъ къ нему письма, съ просьбами вернуться домой, съ обещанiями женить на богатой девушке...²⁰).

Но юноша не поддался просьбамъ, не соблазнился заманчивыми картинами безбеднаго существованiя въ родной деревне. Очевидно, уже въ это время онъ решилъ, что ради образованiя «не грехъ противъ отца своего родного возстать». Несомненно, онъ не раскаивался въ томъ, что решился изведать своего счастья на новыхъ путяхъ...

Въ Москве Ломоносовъ сперва «присталъ» къ школе у Сухаревой башни, где учился арифметике²¹), а затемъ, выдавъ себя за «поповскаго сына», поступилъ въ Духовную Академiю (попросту: «Заиконоспасское училище»). Въ этомъ учебномъ заведенiи главное вниманiе было обращено на богословскiя науки. Эти новыя знанiя не обогатили юношу, не расширили его умственнаго горизонта, — онъ и безъ богословiя верилъ въ Бога, почиталъ Его и восхвалялъ въ душе своей... Познакомился онъ въ Академiи и съ сочиненiями отцовъ церкви: Іоанна Златоуста, Василiя Великаго и др.²²). И въ ихъ творенiяхъ встретилъ онъ опятъ свои чувства, свои настроенiя, свои юношескiя порыванiя къ Богу и къ великимъ тайнамъ бытiя...

Повидимому, слабо было въ Духовной Академiи поставлено преподаванiе такихъ наукъ, какъ математика, но все же, можно думать, убогiя познанiя Ломоносова по этой части несколько углубились и, до некоторой степени, систематизировались.

Выучилъ здесь, въ Академiи, Ломоносовъ латинскiй языкъ²³) и греческiй, перечиталъ много всевозможныхъ сочиненiй, печатныхъ и рукописныхъ, въ академической библiотеке²⁴).

Нелегко давалась ему жизнь въ Москве. Самъ онъ впоследствiи такъ вспоминалъ о своихъ московскихъ «школьныхъ годахъ» въ письме къ Шувалову:

«Нетъ! не изъ техъ я людей, которые только лишь себе путь къ счастью ученiемъ отворятъ, въ тотъ же часъ къ дальнейшему происхожденiю другiя дороги примутъ, а науки оставятъ. Терпелъ стужу и голодъ, пока ушелъ въ Спасскiя школы. Тамъ обучаясь, имелъ я со всехъ сторонъ отвращающiя отъ наукъ пресильныя стремленiя, которыя въ тогдашнiя мои лета почти непреодоленныя имели силу. Съ одной стороны, отецъ, у котораго детей кроме меня не было, говорилъ, что я — единственный сынъ, оставилъ его, оставилъ все довольство, которое онъ кровавымъ потомъ нажилъ, и которое после его смерти чужiе расхитятъ. Съ другой стороны, несказанная бедность: имея одинъ алтынъ жалованья въ день, нельзя было иметь пропитанiя въ день более, какъ на денежку хлеба и на денежку квасу, а прочее на бумагу, на обувъ и другiя нужды»²⁵).

Впоследствiи онъ самъ придавалъ большое воспитательное значенiе этимъ труднымъ годамъ своей жизни: «тотъ беденъ въ свете семъ, кто беденъ не бывалъ» — сказалъ онъ²⁶).

Не напрасно зачитывался Ломоносовъ въ своей родной деревне житiями святыхъ — сумелъ и онъ свою мощную плотъ покорить своимъ, еще более мощнымъ, духомъ, — и, несмотря на все искушенiя, соблазны, испытанiя, шелъ твердо къ намеченной цели²⁷).

Оченъ скоро онъ исчерпалъ все те познанiя, которыя только могла ему датъ тогдашняя Московская Академiя. Говорятъ, будто кто-то сказалъ ему, что физика и математика хорошо поставлены въ Кiевской Академiи, и Ломоносовъ перебрался въ 1735-омъ году въ Кiевъ, чтобы въ тамошней духовной академiи заняться физикой и философiей²⁸). Но скоро, разочарованный²⁹), вернулся онъ обратно въ Москву...

Наступилъ въ его жизни тягостный моментъ недоуменiя... Некуда было дальше идти: пределы возможнаго въ Россiи знанiя были имъ достигнуты...

Ему предстояло сделаться священникомъ. Говорятъ, что его предназначали уже къ посылке на крайнiй северъ, къ Кореламъ... Но Ломоносовъ родился подъ счастливой звездой. Какъ разъ въ это время изъ Петербургской Академiи Наукъ было въ Московскую Духовную Академiю прислано требованiе выслать въ Петербургъ двенадцать наиболее способныхъ юношей для посылки ихъ съ ученой целью заграницу³⁰

Онъ прибылъ въ Петербургъ 2-го января 1736 г., представился академическимъ властямъ³¹) и отсюда, въ обществе двухъ товарищей, после долгихъ проволочекъ³²), отправился въ Германiю. Его посылали съ определенной целью — изучать горное дело подъ руководствомъ спецiалиста по этой части Генкеля³³).

По счастливой случайности прежде, чемъ попасть къ спецiалисту, Ломоносовъ съ товарищами провелъ несколько летъ (1736—1739) въ Марбурге³⁴) въ обученiи у известнаго немецкаго математика и философа Христiана Вольфа³⁵).

Въ это время Вольфъ былъ самымъ известнымъ ученымъ въ Германiи³⁶). Широко и всесторонне-образованный, онъ отличался светлымъ умомъ, искреннею религiозностью и доброжелательнымъ отношенiемъ къ людямъ, особенно къ молодежи.

Онъ не былъ оригинальнымъ мыслителемъ, и слава его, какъ ученаго профессора, объясняется темъ, что онъ сделалъ популярной въ Германiи трудную философскую систему своего учителя — Лейбница³⁷).

Вольфъ проникся его идеями, сумелъ ими заинтересовать немецкую интеллигенцiю, и, въ благодарность за это, она платила ему глубокимъ уваженiемъ.

Со словъ Лейбница, Вольфъ училъ, что «познанiе необходимыхъ и вечныхъ истинъ дается человеку при помощи науки». Онъ говорилъ, что путемъ научнаго изученiя мiра, мы познаемъ себя и приближаемся къ познанiю Бога...³⁸). Онъ училъ, что Богъ естъ мудрый Строитель мiра; Богъ далъ движенiе мiру, установилъ закономерную зависимость явленiй. Познать всего Бога человекъ не можетъ, такъ какъ познавательныя силы его ограничены, но раскрывать тайны мiрозданья онъ можетъ и долженъ... Пути къ этому раскрытiю укажетъ наука...

Всюду — жизнь, всюду — духовность, училъ Лейбницъ-Вольфъ. Разница лишь въ степени ея: «въ неорганической природе — это безсознательная духовная жизнь, въ животныхъ — это ощущенiе и память, въ людяхъ — это разумъ». И человекъ долженъ питать свой разумъ и этимъ безконечно возвышать свою духовность.

Въ мiре существуетъ всеобщая взаимная гармонiя... Во всемъ — порядокъ, и порядокъ этотъ премудро установленъ самимъ Богомъ...

Основы этого ученiя коренились на возвышенномъ оптимистическомъ мiросозерцанiи Лейбница. Это ученiе мирило человека съ жизнью и въ апофеозе представляло Бога...

Такъ, оба немецкiе философы, Лейбницъ и Вольфъ, пришли къ оправданiю и возвеличенiю жизни. Силой своего разума пытались они доказать существованiе Бога... Изъ ничего ничего и не могло бы произойти — все, что̀ естъ въ природе, должно иметь достаточную причину для своего возникновенiя — поучалъ Вольфъ своихъ учениковъ и читателей... Все явленiя жизни въ тесной связи. Эти связи установилъ Богъ: Онъ — причина существованiя всего. Наука находитъ эти связи, ихъ определяетъ и подводитъ человека къ познанiю первой причины — Бога.

Нетрудно понять, что главныя основы этой возвышенной философiи оказались по душе юноше-Ломоносову. Къ воспрiятiю такого мiровоззренiя былъ онъ подготовленъ всей предшествующей своей жизнью: своими детскими мечтами, своими религiозными порывами, все наростающей жаждой знанiя...

Такая философiя, конечно, могла только укрепить въ немъ убежденiе, что выбранный имъ путь веренъ, что идти по этому пути надо впередъ, безъ колебанiй и сомненiй.

А для такихъ сомненiй въ его юной душе могло накопиться немало пищи... Ведь въ родной деревне, весьма вероятно, и въ Духовной Академiи ему приходилось неразъ сталкиваться съ обычнымъ у насъ представленiемъ, что заниматься науками, особенно изучающими природу — грехъ предъ Господомъ. Такое представленiе господствовало въ среднiе века не только у насъ въ Россiи, но и въ западной Европе. И тамъ люди думали, что ничто земное не должно интересовать человека, такъ какъ земля — принадлежитъ дьяволу: къ небу, къ Богу и къ загробной жизни долженъ былъ стремиться человекъ... Онъ не долженъ испытывать природу, чтобы не сделаться слугой дьявола. Не следуетъ развивать свой разумъ, — разумъ опасенъ для веры... «Своему разуму верующiй удобь впадаетъ въ прелести различныя» — говорили русскiе книжники. И фанатики, убивая свой разумъ, налагали на себя «юродство Христа ради». «Проклятъ, любяй геометрiю» — съ полнымъ убежденiемъ въ справедливость своихъ словъ, проповедовали они...

«Люби простыню (простоту) паче гордости!» — твердили, наверно, и юному Ломоносову люди старыхъ понятiй, повторяя ему то, что̀ слышали сами отъ стариковъ. Еще въ ХІХ-омъ столетiи въ Россiи раздавались подобныя речи³⁹). Бытъ можетъ, оне раздаются и теперь въ глухихъ углахъ нашей родины!

Понятно, что въ начале XVIII-го столетiя такiя слова могли смущать юный, неустановившiйся умъ Ломоносова.

Но когда онъ услышалъ речи Вольфа, для сомненiй больше не было места въ его душе. Отъ своего новаго учителя узналъ онъ то, что̀ ему было особенно дорого: верь своему разуму, если твой разумъ просвещенъ светомъ знанiя. Разумъ угоденъ Богу и не оскорбляетъ Его. Человекъ долженъ не только чувствомъ, но и разумомъ искать Бога...

Твердо запомнилъ это Ломоносовъ и значительно позднее высказалъ замечательную мысль: «Создателъ далъ роду человеческому две книги: въ одной показалъ свое величество, а въ другой — свою волю; первая — видимый сей мiръ, вторая — Св. Писанiе». Въ этихъ словахъ вполне выразился тотъ высокiй взглядъ, который сложился у Ломоносова подъ влiянiемъ лейбнице-вольфiанской философiи разума...

Ободренный и вдохновенный своимъ учителемъ Вольфомъ, ревностно взялся теперь Ломоносовъ за чтенiе той великой книги, въ которой, по его словамъ, Богъ показалъ «свое величество»... Онъ окружилъ себя научными книгами, математическими выкладками, микроскопами, телескопами, колбами и пробирками, физическими приборами... Онъ жадно читалъ великую книгу природы, и, по мере чтенiя, выросталь его восторгъ и усиливалась его страсть къ знанiю...

Но его цельная широкая натура не удовлетворялась такимъ однообразнымъ питанiемъ: насыщался его духъ, а его мощная плоть, такъ долго порабощаемая его волей, требовала себе простора... Свободная студенческая жизнь, грубоватость нравовъ маленькаго немецкаго городка, избытокъ неизрасходованныхъ молодыхъ силъ, — все это, вместе взятое, освободило его отъ прежняго аскетизма⁴⁰).

Бытъ можетъ, юноша думалъ, что такая свободная жизнь, въ которой нашли воплощенiе все стихiи его мощной натуры — и духъ, и плотъ, въ которой упорный трудъ сочетался съ весельемъ, — была выраженiемъ той бодрой, радостной философiи Лейбница, которая оправдывала всю жизнь человека, и жизнь всего мiра представлялась величественной симфонiей въ честь Мудраго Творца вселенной.

Въ такомъ мiросозерцанiи нашла яркое выраженiе мудрость, принесенная Европе гуманизмомъ Возрожденiя... Забылись темные века средневековья... Аскетизмъ и мистицизмъ сменились свободнымъ и радостнымъ гимномъ въ честь земной жизни. Схоластика уступила свое место свободной науке. Католицизмъ посторонился, чтобы дать место Реформацiи...

И свободный отъ узъ, высоко поднялъ свою голову свободный человекъ новаго времени, прекрасный и радостный...⁴¹).

Въ то время, какъ Ломоносовъ былъ въ Германiи, тамъ еще не прошелъ угаръ этой радости... И въ поэзiи, и въ жизни не померкли еще идеалы новой жизни... Популярна была поэзiя анакреонтическая, и молодой поэтъ-эпикуреецъ Гюнтеръ былъ ея выразителемъ въ Германiи.

Его творчествомъ увлекся и нашъ Ломоносовъ. Несколько, дошедшихъ до насъ, его стихотворенiй этой эпохи⁴²) свидетельствуютъ, что и онъ могъ сделаться поэтомъ-эпикурейцемъ, певцомъ легкокрылой любви...

Старый Вольфъ благодушно смотрелъ на проказы русской молодежи... Одно обстоятельство смущало его: русское правительство посылало своимъ студентамъ гроши, а Ломоносовъ со своими товарищами жилъ, совсемъ не считаясь со своими скудными средствами, и делалъ долги... Повидимому, смущала Вольфа и необузданность русскихъ варваровъ, которые не желали бытъ «умеренными» эпикурейцами и проказили слишкомъ неприкровенно...

Между темъ, кончился срокъ пребыванiя русскихъ студентовъ у Вольфа... Должно быть, съ чувствомъ облегченiя проводилъ старикъ своихъ питомцевъ, которые стоили ему немалыхъ хлопотъ... Но ни тени озлобленiя не чувствуется въ его последнихъ письмахъ, посланныхъ въ Россiю съ отчетомъ о поведенiи и успехахъ его русскихъ учениковъ. Юноши простились сердечно со своимъ благодушнымъ учителемъ, а чувствительный, восторженный Ломоносовъ даже плакалъ при разставанiи съ темъ, кто такъ много далъ ему.

Отъ Вольфа русскiе юноши перебрались въ Фрейбергъ, къ проф. Генкелю, чтобы, подъ его руководствомъ, заниматься горными науками. Генкель былъ человекомъ иного склада, чемъ Вольфъ: онъ не обладалъ такими всесторонними сведенiями, и мiросозерцанiе его не отличалось такой широтою. Человекъ, хорошо знающiй свою узкую спецiальность, онъ не былъ философомъ и критически отзывался ко всякимъ попыткамъ создать общiя системы... Въ отношенiяхъ къ русскимъ ученикамъ своимъ онъ обнаружилъ и мелочность, и излишнюю обидчивость, и даже, кажется, сребролюбiе... Особенно резко столкнулся онъ съ экспансивнымъ, несдержаннымъ Ломоносовымъ. Между учителемъ и ученикомъ начались ссоры, скоро принявшiя очень крупные размеры публичныхъ скандаловъ⁴³). Почта повезла въ Петербургскую Академiю Наукъ изъ Фрейберга письма съ жалобами учителя и самооправданiями ученика...

Уроками Генкеля Ломоносовъ остался недоволенъ⁴⁴ который въ это время ездилъ по Германiи⁴⁵). Посла онъ отыскать не сумелъ и очутился опять въ Марбурге у Вольфа, къ которому явился, по его словамъ, «какъ къ своему благодетелю и учителю». Въ Марбурге на этотъ разъ пробылъ онъ недолго. Но 6 iюня 1740 г., успелъ жениться на дочери своего квартирохозяина... Очевидно, романъ Ломоносова завязался раньше, во время прежняго пребыванiя его здесь.

Въ разсчете устроиться въ Россiи, онъ скоро оставилъ свою молодую жену и отправился въ Голландiю, чтобы оттуда моремъ пробраться въ Петербургъ. По дороге онъ попалъ въ руки прусскихъ вербовщиковъ и былъ записанъ ими въ солдаты. Съ опасностью для жизни бежалъ Ломоносовъ изъ прусской крепости. Если бы онъ былъ пойманъ, его судили бы военнымъ судомъ и, вероятно, приговорили бы, какъ дезертира, къ разстрелянiю⁴⁶).

Но счастье и на этотъ разъ благопрiятствовало ему: онъ спасся отъ погони; перебежавъ границу, добрался до моря и, наконецъ, после долгихъ скитанiй и приключенiй⁴⁷), прибылъ въ Петербургъ и явился 8 iюня 1741 г. въ Академiю Наукъ.

Это высшее ученое учрежденiе основано было по мысли Петра Великаго, который хотелъ, чтобы Академiя составлена была изъ лучшихъ западно-европейскихъ ученыхъ, приглашенныхъ на хорошiе оклады для обученiя русскихъ юношей разнымъ наукамъ. Великiй Петръ сознавалъ силу образованiя и горячо верилъ въ способности русскихъ людей.

И М. В. Ломоносовъ явилъ собой первое доказательство того, что не ошибся въ своемъ народе великiй Государь-Преобразователь!..

Это ясно понималъ самъ Ломоносовъ, и, гордый этимъ сознанiемъ, вошелъ онъ подъ кровъ Академiи съ высоко-поднятой головой.

Но здесь ждали его многочисленныя обиды и разочарованiя...

Академiей правилъ единовластно немецъ-Шумахеръ. Это былъ ловкiй и хитрый человекъ, чуждый какой бы то ни было идейности. Онъ за счетъ Академiи умело устраивалъ благополучiе свое личное и своихъ родственниковъ. Интересамъ науки онъ былъ чуждъ, и заветы Петра ничего не говорили его мелкому уму и маленькому сердцу.

Академiя временъ Ломоносова представляла собою пестрое зрелище: подборъ ученыхъ былъ въ ней самый случайный, — это были люди разныхъ нацiональностей (больше всего было немцевъ), разныхъ способностей, неодинаковыхъ степеней знанiя⁴⁸). Они различно относились къ науке: одни, действительно, горячо отдавались научнымъ занятiямъ, другiе исполняли свои обязанности кое-какъ, спустя рукава... Все они были запутаны въ интригахъ Шумахера — одни его поддерживали, другiе боролись съ нимъ... И не было среди этихъ иностранныхъ ученыхъ почти никого, кто работалъ бы въ интересахъ русской молодежи, во имя Россiи и ея генiя Петра!

Положенiе осложнялось темъ, что многiе русскiе сановники и чиновники, состоящiе при Академiи или держали руку Шумахера, или относились совершенно равнодушно ко всему, что̀ происходило въ стенахъ этого ученаго учрежденiя.

Это сразу почувствовалъ Ломоносовъ, едва только огляделся въ Академiи, и такое отношенiе иностранныхъ ученыхъ къ его родине, отношенiе безразличное, или даже презрительное, показалось ему обиднымъ... Онъ еще мирился съ теми изъ академиковъ, которые любили науку и служили ей, — но не могъ онъ проститъ темъ, въ отношенiи которыхъ къ Россiи почувствовалъ онъ тень презренiя... На себе самомъ испыталъ онъ всю тяжесть и горечь этого презренiя: его держали въ черномъ теле въ продолженiе многихъ летъ, не делая академикомъ, и только въ 1745 году 25 iюля, после несколькихъ летъ пребыванiя его въ Академiи въ качестве адъюнкта, Ломоносовъ получилъ званiе профессора-академика.

Много горькихъ обидъ перенесъ онъ въ продолженiе этой неравной борьбы, когда онъ одинъ стоялъ противъ многихъ враговъ, «явныхъ недоброхотовъ Россiйскихъ», и немецкихъ, и русскихъ⁴⁹). Сделавшись, наконецъ, академикомъ, утомленный и обозленный, вошелъ онъ, какъ победитель въ пеструю, недружную академическую семью...

Здесь особенно резко столкнулся Ломоносовъ съ всесильнымъ Шумахеромъ и впоследствiи съ его родственникомъ Таубертомъ, которые правили хозяйствомъ и канцелярiей Академiи⁵⁰). Много крови испортилъ себе Ломоносовъ за это время, и порою скандальная хроника его столкновенiй съ академическими немцами, заставляетъ думать, что въ борьбе съ этими пигмеями самъ онъ делался пигмеемъ, злобнымъ и мелочнымъ...

Ни одной пяди земли не уступалъ онъ своимъ противникамъ, и не измельчалъ онъ въ этой упорной борьбе потому, что его большое сердце было полно большой любовью къ Петру и Россiи⁵¹), — потому что борьба эта была, съ его точки зренiя деломъ принципiальныме, служенiемъ той , которую такъ высоко онъ ставилъ въ теченiе всей своей жизни...⁵²).

—————

Героическiя настроенiя переживала Россiя съ начала XVIII века: благодаря титанической воле Петра, она внезапно явилась изъ небытiя, и вся Европа съ изумленiемъ и страхомъ оглянулась на севернаго великана...⁵³).

Полтавскiй бой — это былъ самый величественный моментъ всей русской исторiи XVIII в. Здесь на ратномъ поле генiй Россiи впервые померился силами съ генiемъ Запада и... победилъ его...

Трудно себе представитъ, какое страшное измененiе должно было произойти въ сознанiи русскаго человека, когда онъ, после этой победы, мерялъ подвигъ свой! Недавно еще ученикъ, прiученный на себя смотреть чуть ли не съ презренiемъ, онъ сразу выросъ въ собственныхъ глазахъ въ титана...

Впечатленiе отъ эпохи Петра, отъ славной Полтавской баталiи, определили пафосъ героическихъ настроенiй всего XVIII-го века. Отблескъ величiя лежитъ на всемъ этомъ столетiи, бурномъ и блестящемъ, когда съ каждымъ днемъ вырастали русскiй патрiотизмъ, народная гордость и любовь къ родине...

«Громъ победы раздавайся,
Веселися, храбрый Россъ!»

Этотъ гимнъ, сочиненный Державинымъ, прекрасно выражаетъ основныя черты русскаго духа этой бурной и блестящей поры.

«Храбрый Россъ» мерялъ свои силы со Шведами, съ Турками, Персами, съ Пруссаками — подъ конецъ века померялъ себя съ целой Европой...

временщики, и больно страдало разбуженное народное самолюбiе отъ произвола разныхъ большихъ и малыхъ Бироновъ...

Это больно чувствовалъ Ломоносовъ и съ такимъ уязвленнымъ нацiональнымъ самолюбiемъ и въ то же время окрыленный чувствами народной гордости и патрiотизма, началъ свою борьбу въ Академiи.

Онъ требовалъ, чтобы академическiя деньги шли на русскую науку⁵⁴); онъ требовалъ, чтобы Академiя учила русскую молодежь, чтобы шире раскрывалась въ Россiи дорога для русскихъ талантовъ.

Подобно Петру Великому, Ломоносовъ сознавалъ, что безъ заграничныхъ ученыхъ еще не можетъ обойтись Россiя; онъ уважалъ «немцевъ», которые такъ много дали ему самому; у него были друзья между иностранными учеными и въ Петербургской Академiи, и заграницей. Онъ постоянно хлопоталъ о приглашенiи новыхъ заграничныхъ ученыхъ въ русскую Академiю, но онъ не переносилъ техъ иностранцевъ, которые получали русское жалованье и презирали все русское... Такихъ было немало, особенно благодаря тому исключительному положенiю, которое они заняли у насъ при Бироне.

А въ это безпокойное время, когда зорко приходилось следить за каждымъ шагомъ своихъ «враговъ», Ломоносовъ умудрялся заниматься всевозможными науками, искусствами и поэзiей: онъ читаетъ лекцiи студентамъ по различнымъ предметамъ, — филологическимъ и естественно-научнымъ, увлекается химическими и физическими опытами, делаетъ открытiя, изобретаетъ различные аппараты, изучаетъ старыя русскiя летописи, трудится надъ сочиненiемъ русской исторiи, русской грамматики, риторики, произноситъ несколько публичныхъ речей, въ которыхъ восхваляетъ «науку» и выясняетъ ея значенiе русскимъ людямъ.

У него была такая же всеобъемлющая душа, какъ и у его любимаго царя — Петра, котораго Пушкинъ такъ метко определилъ словами:

«То — академикъ, то — герой,
То — мореплаватель, то — плотникъ.

На троне вечный былъ работникъ!»

Такимъ же «вечнымъ работникомъ» былъ и Ломоносовъ!

Среди ученыхъ занятiй онъ находилъ еще время отдаваться и поэтическимъ вдохновенiямъ: сочинялъ торжественныя оды, трагедiи, поэму «Петръ Великiй» и перекладывалъ въ стихи те изъ «Псалмовъ» царя Давида, которые были особенно близки его душе... Эти переложенiя были лучшими поэтическими произведенiями его; въ нихъ онъ выразилъ самыя задушевныя настроенiя своей одинокой души, страдающей, мятежной, ищущей примиренiя въ общенiи съ Богомъ, въ лицезренiи Творца чрезъ его творенiе!

Но въ исторiи русской литературы прославился Ломоносовъ не столько своими переложенiями псалмовъ, сколько торжественными одами.

——————

Прежде, чемъ попасть къ намъ въ Россiю, этотъ литературный видъ пережилъ большую исторiю. Древнегреческiй поэтъ Пиндаръ далъ наиболее раннiе образцы этого творчества. Онъ воспевалъ въ своихъ лирическихъ произведенiяхъ грековъ-победителей на разныхъ состязанiяхъ (на играхъ олимпiйскихъ, истмiйскихъ и др.). Его вдохновенные гимны были отзвукомъ народныхъ чувствъ и реальныхъ переживанiй. Изъ римскихъ поэтовъ одами прославился Горацiй, который въ своихъ произведенiяхъ выражалъ свои личныя чувства. Особенно известны те его оды, которыя посвящены императору Августу и Меценату. Съ чувствомъ восторга и благодарности, говоритъ Горацiй въ своихъ одахъ объ этихъ двухъ высокихъ покровителяхъ.

Когда западная Европа подъ влiянiемъ эпохи Возрожденiя заинтересовалась античнымъ мiромъ, то и въ области поэтическаго творчества въ моду вошли подражанiя греческимъ писателямъ. Пиндаръ и Горацiй сделались образцами для техъ поэтовъ, которые близки были къ «сильнымъ мiра сего»; подражая этимъ древнимъ поэтамъ въ своихъ хвалебныхъ произведенiяхъ, новые одописцы превозносили своихъ покровителей, при чемъ нередко прибегали къ чрезмерной лести и преувеличенiямъ.

Особенно определенно сложился характеръ этого творчества при французскомъ дворе. Одна изъ французскихъ Академiй составлена была изъ поэтовъ и различныхъ художниковъ; члены этой Академiи должны были заботиться о процветанiи поэзiи и искусствъ во Францiи. Имъ же была вверена высокая честь поддерживать блескъ двора устройствомъ различныхъ торжественныхъ собранiй и празднествъ, по поводу разныхъ радостныхъ событiй изъ жизни короля (коронацiи бракосочетанiе, день тезоименитства, день рожденiя принцевъ и принцессъ), или государства (военныя победы, заключенiе мира и т. п.). Академическiе поэты обязаны были по всемъ этимъ поводамъ сочинять поздравительные стихи, хвалебныя оды... За эти приветствiя получали они награды....

Но, конечно, среди этихъ французскихъ поэтовъ были люди искреннiе, которые въ сердцахъ своихъ, действительно, прочувствовали все величiе славы, въ теченiе XVI, XVII и XVIII-го вековъ, озарявшей Францiю...

«Торжественная ода» и была наиболее характернымъ поэтическимъ выраженiемъ феерическаго блеска французской придворной жизни за эти три века...

Но у многихъ поэтовъ творчество, которое, въ свое время, у Пиндара и Горацiя было выраженiемъ действительныхъ переживанiй, обратилось въ искусство, даже въ ремесло; холодной вычурностью и дутымъ пафосомъ, изысканностью образовъ, гиперболизмомъ и риторизмомъ заменяли они живость и правду чувствъ...

Подражая французскимъ королямъ, и немецкiе владетельныя особы — короли, герцоги и князья — завели при своихъ дворахъ придворныхъ поэтовъ... И те, по образцу французскихъ одъ, стали сочинять немецкiя... Въ результате, характеръ торжественныхъ одъ делался шаблоннымъ; въ нихъ все более и более испарялось живое чувство, — ее заменялъ условный ложный пафосъ, искусственный восторгъ, фальшивое паренiе...

Въ составъ нашей Петербургской Академiи тоже были приглашены академики-поэты, которые обязаны «торжественныя оды» сочинялись «по правиламъ», — съ соблюденiемъ всехъ типичныхъ условностей, присущихъ этому поэтическому виду... Оне напыщенны, холодны... Едва-ли эти оды кому-нибудь могли особенно нравиться, — но на нихъ былъ спросъ. Ихъ требовалъ этикетъ, взятый у иностранныхъ дворовъ... На торжественномъ дворцовомъ празднике подношенiе оды было однимъ изъ непременныхъ номеровъ программы торжества...

Немецкiя произведенiя поэтовъ-академиковъ поручено было переводитъ сперва Тредiаковскому, потомъ Ломоносову, который своими первыми стихотворными опытами доказалъ, что владеетъ стихомъ, знаетъ «правила»... Впоследствiи къ Ломоносову перешла всецело эта обязанность сочинитъ стихи «на случай»... И вотъ, отрываясь отъ своихъ любимыхъ занятiй, отъ книгъ и опытовъ, садился онъ за бумагу и «сочинялъ» къ сроку оды на тезоименитство, на день коронацiи, на победы, дни рожденiя...

Холодны и неискренни были его первыя произведенiя (1741 г.)... Его свободную душу теснили рамки «правилъ» и «пiитическихъ условностей». Ему было такъ же душно и тесно въ узахъ этого творчества, какъ въ бархатномъ камзоле съ кружевами... Но, выполняя этикетъ, онъ сочинялъ свои оды и долженъ былъ сдерживать свое свободное вдохновенiе⁵⁵). И все же живое, неумчивое чувство Ломоносова, даже въ первыхъ его произведенiяхъ, пробивается сквозь гнетъ всяческихъ условностей и шаблоновъ... Отъ традицiонныхъ формъ своей торжественной оды онъ не освободился, но онъ все же сумелъ въ ней выразить свое искреннее и живое чувство. Это чувство — любовь къ родине и великому Петру...

Те героическiя настроенiя, которыя переживалъ «храбрый Россъ», возведенный на вершину славы благодаря генiю Петра, нашли въ Ломоносове своего певца... Пафосъ его одъ — ...

Когда на престолъ вступила Елизавета Петровна, въ поэтической деятельности Ломоносова наступаетъ светлая пора... Съ воцаренiемъ дочери Петра кончилось у насъ хозяйничанiе Бироновъ, — восторжествовали русскiя нацiональныя начала.

Ломоносовъ попалъ въ академики, и въ его глазахъ это было торжествомъ русской науки, русскаго народа вообще...

И вотъ, воодушевленный чувствомъ безмерной радости и признательности, онъ сделался певцомъ Елизаветы.

Въ ея образе для Ломоносова соединилось все, что̀ было ему тогда дорого: Петръ, Россiя и науки...

̀ раньше пробивалось наружу маленькими струйками, то теперь вырывается на свободу широкимъ потокомъ, выражаясь въ могучихъ и радостныхъ аккордахъ гимна...

Съ теченiемъ времени и самая форма его «торжественныхъ» одъ меняется: чемъ свободнее чувства поэта, темъ ненавистнее для его вдохновенiя делаются «правила», шаблоны и традицiи...

Свободное и сильное чувство ищетъ и находитъ для себя соответствующую форму.

Лучшимъ подтвержденiемъ справедливости этихъ словъ относительно Ломоносова, служитъ одна изъ позднихъ одъ его, въ честь все той же императрицы Елизаветы:

«Когда ночная тьма скрываетъ горизонтъ —

Чувствительны цветы во тьме себя сжимаютъ,
Отъ хладу кроются и солнца ожидаютъ,
Но только лишь оно въ луга свой лучъ прольетъ, —
Открывшись въ теплоте, сiяетъ каждый цветъ,

И свой прiятный духъ, какъ жертву, изливаетъ...
Подобенъ солнцу твой, Монархиня, восходъ,
Который осветилъ во тьме Россiйскiй родъ;
Усердны предъ тобой сердца мы отверзаемъ,
»

Въ этомъ стихотворенiи красота и искренность возвышенныхъ чувствъ воплощены въ картину, прекрасную по своей простоте и задушевности. Поэтъ нашелъ себя въ этомъ прочувствованномъ стихотворенiи...

Это короткая ода показываетъ, что онъ былъ близокъ къ новому и оригинальному творчеству...

традицiонный для оды «восторгъ» и «воззванiя къ Музамъ». Въ минуты душевнаго подъема, поэтъ попрежнему не только уверяетъ читателей, что «священный ужасъ» объемлетъ его мысль, но онъ видитъ, «какъ отверзъ Олимпъ всесильный дверь», какъ «брега Невы руками плещутъ», какъ ликуетъ «нимфа Финскаго залива»... Но это все старые, изношенные образы, умирающiе въ его творчестве...

За то много новаго найдемъ мы теперь у него: такъ, напримеръ, восхваленiе природы, ея красотъ, ея творческихъ силъ, ея власти, делается теперь любимымъ мотивомъ его поэзiи.

Онъ былъ первымъ русскимъ поэтомъ, постигшимъ величiе и красоту природы. Теперь часто заменяетъ она въ его стихахъ прежнiй Олимпъ: дела людей сопровождаются ея сочувствiемъ: такъ «горы рыдали» и мрачное море стонало, когда погасалъ Петръ. Ломоносовъ первый сумелъ найти образъ для воплощенiя природы севера, воплотивъ ее въ могучемъ образе «Борея съ мерзлыми крылами».

Грандiозность образовъ и картинъ навсегда осталась особенностью одъ Ломоносова: его воображенiе любитъ представлять титановъ, раздирающихъ облака, — онъ вдохновляется величественными картинами созданiя мiра, претворенiя мрака въ светъ, великими явленiями, когда сотрясаются горы и реки текутъ вспять... У Ломоносова была душа, которая, по преимуществу, чувствовала «грандiозное».

Много прекрасныхъ образовъ и картинъ найдено имъ. Какъ примеръ, можно привести следующiе отрывки:

«Тамъ миръ въ поляхъ и надъ водами,
Тамъ вихрей нетъ, ни шумныхъ бурь, —
Межъ бисерными облаками
Сiяетъ злато и лазурь»...

«Въ средине жаждущаго лета,
Когда томитъ протяжный день,
Отъ знойной теплоты и света
Прохладна покрываетъ тень,

Но колъ великая отрада,
И томнымъ чувствамъ тутъ прохлада,
Какъ росу пьютъ цветы въ ночи!»

Описанiе коня императрицы:

«Крутитъ главой, звучитъ браздами,
И топчетъ бурными ногами
Прекрасной всадницей гордясь»⁵⁶).

Описанiе зари:

«И ее уже рукой багряной,
—
Отъ ризы сыплетъ светъ румяный
Въ поля, въ леса, во градъ, въ моря»⁵⁷).

Описанiе зари:

«Заря багряною рукой

Выводитъ съ солнцемъ за собой
Твоей державы новый годъ»⁵⁸).

«Ликующiй Петрополь» и «коленопреклоненная Москва съ седыми волосами»⁵⁹), — это образы, также впервые введенные въ нашу поэзiю Ломоносовымъ. Величiе Петра на ратномъ поле впервые оценено имъ⁶⁰).

реформированной петровской Россiи... Теперь творчество его освободилось отъ всякой оффицiальности и сделалось правдивымъ выраженiемъ действительныхъ чувствъ.

«Ни злости не страшусь, не требую добра,
Не ради васъ пою — для правды, для Петра!»

— восклицаетъ онъ теперь.

Изъ другихъ произведенiй его этого перiода оченъ любопытно стихотворное посланiе къ Шувалову: «О пользе стекла». Превознося «стекло» за то значенiе, которое оно имеетъ въ практической и научной деятельности человека, Ломоносовъ высказываетъ въ этомъ произведенiи свои взгляды на взаимоотношенiе науки и религiи. Выше было отмечено, что предки наши считали изученiе природы греховнымъ деломъ... Устройство громоотвода и во время Ломоносова считалось дерзновенiемъ, возстанiемъ человека противъ Бога, «продерзостнымъ сопротивленiемъ гневу Божiю».

Вотъ почему нападаетъ онъ решительно на тотъ «слабый умъ», который считаетъ грехомъ всякую попытку познать, что такое молнiя и громъ. Не отрицая воли Божьей, правящей мiромъ, Ломоносовъ считалъ необходимымъ искать ближайшiя причины естественныхъ явленiй въ действiяхъ силъ природы.

«Когда въ Египте хлебъ довольный не родился» —

— говоритъ онъ, то нужно ли видеть въ этомъ непременно проявленiе гнева Божiя. Нельзя-ли неурожай объяснить проще —

«... грехъ-ли то сказать, что Нилъ тамъ не разлился?»

— т. е., оставить узко-религiозную точку зренiя, и, путемъ разума, придти къ естественному объясненiю неурожая недостаткомъ плодоноснаго ила, которымъ во время разлива удобряются прибрежныя нивы. Отъ такого объясненiя, съ его точки зренiя, нисколько не страдало величiе Бога и не подрывалось религiозное чувство.

Это онъ доказываетъ въ различныхъ произведенiяхъ своихъ, стихотворныхъ и прозаическихъ. Всемъ существомъ своимъ прочувствовалъ онъ природу; его душа понимала «поэзiю мiровой жизни» и славословила мудраго Создателя этой жизни.

Хорошо знакомый съ творенiями отцовъ церкви, онъ ценилъ ихъ сочувствiе къ природе и желанiе помирить изученiе ея съ верой. «О, если бы въ ихъ время! — сказалъ онъ, известны были изобретенныя недавно астрономическiя орудiя и открыты тысячи новыхъ звездъ! — съ какимъ бы восторгомъ проповедники истины возвестили о новыхъ свидетельствахъ величiя, мудрости и могущества Творца!..» «Природа, говоритъ онъ въ другомъ месте, естъ Евангелiе, благовествующее творческую силу, премудрость и величество; не только небеса, но и недра земныя поведаютъ славу Божiю».

Сочинилъ Ломоносовъ и две трагедiи: «Тамира и Селимъ» и «Демофонтъ». Оба эти произведенiя на сцене представлены не были; хотя написаны они хорошими стихами и местами въ нихъ попадаются сильныя сцены и яркiе психическiе моменты, но они славы Ломоносову не прибавили. Точно такъ же особаго успеха не имела начатая имъ и не оконченная поэма: «Петръ Великiй». Въ ней интересно посвященiе Шувалову.

Литературная деятельность, въ глазахъ Ломоносова не представляла главнаго занятiя. Великiй поэтъ былъ убежденъ, что онъ — прежде всего ученый естествоиспытатель, а поэтъ — «между прочимъ». Вотъ почему больше всего отъ него осталось сочиненiй научныхъ. Большой энциклопедистъ, онъ занимался и въ Петербургской Академiи Наукъ самыми различными науками, — физикой, и химiей по преимуществу.

Ермака — разбойникомъ, — что они занимались изученiемъ Смутнаго времени. Защищая русскую исторiю, Ломоносовъ, въ пылу споровъ, иногда увлекался не въ меру; его нацiоналистическiя тенденцiи мешали ему безпристрастно судить прошлое, — но эти тенденцiи возвеличили деянiя предковъ и будили въ обществе патрiотизмъ, и темъ сослужили свою службу въ исторiи русскаго нацiональнаго самосознанiя: они легли въ основу того народническаго направленiя, которое обозначилось при Елизавете, усилилось и определилось при Екатерине, а при Александре Благословенномъ ярко выразилось въ «Исторiи Государства Россiйскаго» Карамзина.

Русскiе люди XV—XVI-го века были большими патрiотами; они считали себя самыми благочестивыми и добродетельными христiанами — своего царя преемникомъ цареградскаго стола — свою Москву — «третьимъ Римомъ»... Но этотъ патрiотизмъ граничилъ съ узкимъ и слепымъ самодовольствомъ и самомненiемъ... Прогресса не могло быть у народа, такъ наивно переоценившаго свою ценность.

Другого рода патрiотизмъ былъ у Петра, у Ломоносова, у всехъ русскихъ людей новаго времени. Они сознали недостатки старины, но не прониклись презренiемъ къ родной стране и народу, — сознали культурную ценность запада, но не сделались иностранцами по духу и страстно защищали родину отъ обидныхъ нападокъ. Уважая себя и все хорошее родное, они ценили чужую культуру, — въ соединенiи своего и чужого хорошаго видели они въ будущемъ спасенiе Россiи. Ихъ патрiотизмъ былъ разумный, и въ немъ были прогрессивныя начала... Будущее русской исторiи оправдало ихъ мудрый патрiотизмъ...

Какъ филологъ, Ломоносовъ сослужилъ родной стране большую службу. Онъ первый приложилъ сознательныя усилiя къ упорядоченiю русскаго языка... Когда онъ выступилъ на литературное поприще, нашъ языкъ представлялъ собой пестрое смешенiе самыхъ разнообразныхъ элементовъ: слова и выраженiя церковно-славянскiя, немецкiя, латинское построенiе речи, полонизмы и малоруссизмы, примесь русскихъ провинцiализмовъ, — все это представляло собой нечто пестрое, лишенное всякой характерности и индивидуальности. На этомъ странномъ языке отразилась сложность эпохи, когда при Петре русскiй народъ «сплавлялъ» въ своей жизни самыя разнородныя воздействiя и влiянiя.

Ломоносовъ первый разобрался въ хаосе нашего тогдашняго языка и, разложивъ его на существенные элементы, предложилъ теорiю о трехъ «штиляхъ» — высокомъ, среднемъ и низкомъ.

внесъ систему въ русскую речь. Онъ индивидуализировалъ ее, придалъ ей характерность и выразительность; указавъ чуждые и лишнiе элементы въ этой речи, онъ очистилъ ее и нацiонализировалъ.

—————

Вторая половина царствованiя Елизаветы Петровны — время расцвета духовныхъ силъ Ломоносова... Къ этой поре относится все лучшее, созданное имъ въ техъ разнообразныхъ областяхъ, которыя изведалъ онъ, жадный къ знанiю, упорный въ достиженiи и генiальный въ пользованiи достигнутымъ...

Къ этой поре и духовный обликъ его сложился вполне ясно... Теперь онъ торжествовалъ победу, теперь онъ менее всего заботился о себе и свободнее служитъ родной науке... Въ это время особенно отчетливо сказалась характерная его черта — удивительное равновесiе его внутренняго мiросозерцанiя... Пусть во внешнихъ своихъ отношенiяхъ онъ былъ резокъ и несдержанъ⁶¹): подобно Белинскому онъ страстно любилъ и страстно ненавиделъ... Но въ глубине души это была натура удивительно-гармоничная, объединившая такiя крайности, какъ стоицизмъ и эпикурейство. Объ этомъ лучше всего говоритъ самъ Ломоносовъ въ интересномъ своемъ произведенiи: «Анакреонъ и Ломоносовъ».

—

«Жаръ прежнiй
Въ согревшейся крови...»

Но воспевать утехъ любви онъ не можетъ — «струны поневоле звучали ему геройскiй шумъ» и, «хотя нежности сердечной» въ любви онъ «не лишенъ», но восхищается онъ более «героевъ вечной славой». Анакреонъ продолжаетъ искушать собеседника, и тотъ почти сдается его убежденiямъ, восклицая:

«Анакреонъ, ты, верно,

Ты деломъ равномерно
Своихъ держался словъ...
Ты жилъ по темъ законамъ,
Которые писалъ...

Онъ правила сложилъ
Не въ силу человеку,
И кто по онымъ жилъ!»

Но суровый Катонъ удерживаетъ Ломоносова, и сомненiя въ справедливости соблазнительной философiи Анакреона закрадываются въ его сердце, и заключаетъ онъ свою беседу съ греческимъ поэтомъ такими словами:

«Анакреонъ, ты былъ роскошенъ, веселъ, сладокъ;
Катонъ старался ввести въ республику порядокъ;
.............................................
Ты жизнь употреблялъ, какъ временну утеху,
Онъ жизнь пренебрегалъ къ республике успеху...
—
Упрямка славная была ему судьбина!
Несходства чудны вдругъ и сходства понялъ я —
Умнее кто изъ васъ, другой будь въ томъ судья!»

Умнее будетъ тотъ, кто избегнетъ односторонности, кто сумеетъ сочетать суровый и вместе светлый взглядъ на жизнь, — любовь къ веселью и радостямъ къ пиру жизни съ постоянной готовностью къ тяжкимъ лишенiямъ, подвигамъ и борьбе⁶²

Онъ съ родни по духу темъ деятелямъ европейскаго гуманизма, которые брали земную жизнь всю безъ ограниченiя: радостные, они трудились и бодро выносили борьбу. Могучими титанами изъ тьмы вековъ встаютъ передъ глазами историка эти носители света, враги тьмы. По своему духу, по своему мiросозерцанiю — Ломоносовъ принадлежитъ къ ихъ семье. Онъ — первый нашъ гуманистъ, въ полномъ значенiи этого слова. Оттого его съ детства такъ тянуло къ свету, къ звездамъ, къ северному сiянiю, къ восходящему солнцу... Ему, этому солнцу, воспелъ онъ торжественный гимнъ въ своемъ утреннемъ размышленiи... И гимнъ этотъ удивительно сходенъ съ темъ вдохновеннымъ приветомъ солнцу, который принадлежитъ другому русскому певцу земли — Пушкина...

«Да здравствуетъ солнце
Да скроется тьма!»

Эти слова могутъ быть взяты, какъ эпиграфъ къ жизнеописанiю Ломоносова.

—————

Со вступленiемъ на престолъ императрицы Екатерины II положенiе Ломоносова пошатнулось: его покровитель Шуваловъ потерялъ при дворе значенiе, да и новая царица была, повидимому, предубеждена противъ «певца Елизаветы». Ломоносовъ и его единомышленники не скрывали своихъ опасенiй, что Петръ III и его супруга, будучи немецкаго происхожденiя, принесутъ вредъ Россiи и пробудившемуся русскому нацiонализму. Эти опасенiя Ломоносовъ открыто выразилъ въ оде на восшествiе Екатерины II на престолъ. Резко осудивъ политику Петра III, въ словахъ:

«Слыхалъ ли кто изъ въ светъ рожденныхъ,
Чтобъ торжествующiй народъ
Предался въ руки побежденныхъ?
О, стыдъ, о странной оборотъ!
Чтобъ кровью купленны Трофеи.

Прiобрели въ напрасной даръ!

— Онъ даетъ затемъ рядъ характерныхъ советовъ Екатерине:

«Услышьте, Судiи земные
И все державныя главы:

Отъ буйности блюдитесь вы,
И подданныхъ не презирайте,
Но ихъ пороки исправляйте
Ученьемъ, милостью, трудомъ!

Народну наблюдайте льготу;
То Богъ благословитъ вашъ домъ!
О коль велико, какъ прославятъ
Монарха верные раби!

Отъ тесноты своей, въ скорби!
Внимайте нашему примеру,
Любите ихъ, любите веру.
Она — свирепости узда,

И вамъ ихъ верно покоряетъ
Твердее всякаго щита.

Далее следуетъ характерное обращенiе къ «немцамъ», которые во время кратковременнаго царствованiя Петра III опятъ заняли въ Россiи привилегированное положенiе:

«А вы, которымъ здесь Россiя

Довольство, вольности златыя,
Какой въ другихъ державахъ нетъ,
Храня къ своимъ соседамъ дружбу,
Позволила по вере службу
—
На толь склонились къ вамъ Монархи
И согласились Іерархи,
Чтобъ древнiй нашъ законъ — вредитъ?
И вместо, чтобъ вамъ бытъ между нами.

Считать насъ вашими рабами
Въ противность истине вещей?
Искусство нынешне доводомъ,
Что было надъ Россiйскимъ родомъ

Къ попранью нашего закона,
Россiйскаго къ паденiю Трона,
Къ рушенiю народныхъ правъ».

Все эти строки оченъ характерны, оне свидетельствуютъ, что даже у Ломоносова «торжественная ода» могла сделаться поэтическимъ жанромъ жизненнымъ — отраженiемъ общественныхъ переживанiй⁶³«публицистическiй» характеръ и поддержалъ существованiе оды вплоть до начала ХІХ-го столетiя...

Приведенныя строфы свидетельствуютъ, чего боялся Ломоносовъ. Его опасенiя, въ этомъ отношенiи, были напрасны. Какъ известно, умная Екатерина решительно взяла нацiональный курсъ, — (очевидно къ ея времени этотъ курсъ былъ оченъ силенъ въ русскомъ обществе!) и постаралась поскорее «обрусеть».

Темъ не менее, къ «певцу Елизаветы», какъ и къ многимъ другимъ деятелямъ елизаветинской эпохи, относилась она сдержанно. На судьбе Ломоносова это сразу сказалось. Сильный прежде поддержкой Шувалова Ломоносовъ, мало-по-малу, очень укрепилъ свои позицiи въ Академiи и сумелъ укротитъ Шумахера. Теперь, враги его подняли голову... Несдержанный и самонадеянный, онъ постоянно давалъ поводы къ разнымъ обвиненiямъ. Кончилось дело темъ, что Ломоносовъ, правда ненадолго, былъ отставленъ отъ Академiи по желанiю императрицы. Свою ошибку она скоро исправила, но впечатленiе отъ обиды осталось навсегда въ сердце Ломоносова.

Къ тому же онъ къ этому времени недомогалъ и физически, и духовно. Богатырскiя силы, истраченныя въ титанической борьбе съ жизнью и людьми, изменяли ему.

И вотъ, въ настроенiи его замечаемъ мы новыя черты, совершенно чуждыя его натуре — тоску и разочарованiе. Въ письмахъ его теперь чувствуется горечь и тихое смиренiе; нетъ прежняго задора⁶⁴).

«Multa tacui, multa pertuli, multa concessi. За то терплю, что стараюсь защититъ трудъ Петра Великаго, чтобъ выучились Россiяне, чтобъ показали свое достоинство pro aris. Я не тужу о смерти — пожилъ, потерпелъ и знаю, что обо мне «дети отечества пожалеютъ!»⁶⁵).

Императрица Екатерина лично посетила его незадолго до его смерти... Вотъ, какъ описываетъ это посещенiе Е. Р. Дашкова въ своихъ запискахъ: «незадолго до кончины его, прiезжаю во дворецъ, и государыня съ прискорбiемъ сказала мне: «нашъ Михайло Васильевичъ что-то слишкомъ закручинился! поедемъ къ нему. Онъ насъ любитъ, а изъ любви чего не делаютъ!» Немедленно отправились мы къ поэту и застали его въ глубокой задумчивости у большого стола, на которомъ были разложены химическiе аппараты. Въ камельке огонь, какъ будто прощаясь съ хозяиномъ, то вспыхивалъ, то угасалъ... Мы вошли къ Ломоносову тихомолкомъ, безъ докладу. Но, услыша приветъ Императрицы: «здравствуйте, Михайло Васильевичъ!» онъ вскочилъ, какъ будто спросонья... Екатерина повторила: «здравствуйте, Михайло Васильевичъ!.. Я прiехала съ княгиней посетить Васъ, услышавъ о Вашемъ нездоровьи, или лучше сказать о вашей грусти!..» Несколько минутъ уста Ломоносова окованы были молчанiемъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ: «Нетъ, Государыня, не я нездоровъ, не я грустенъ, — больна и грустна душа моя!»⁶⁶).

Болела душа Ломоносова, главнымъ образомъ, потому, что тщетны были усилiя его создать и упрочить русскую науку — съ одной стороны иностранные ученые-наемники совсемъ не заботились о насажденiи этой науки, съ другой стороны высшiя власти холодно и равнодушно относились къ хлопотамъ Ломоносова устроить университетъ въ Петербурге, улучшить народное и среднее образованiе. Да и со стороны молодежи не виделъ онъ поддержки своимъ страстнымъ стремленiямъ. — И онъ, упорно верившiй когда-то, что Россiйская земля можетъ рождать «собственныхъ Платоновъ» и «Невтоновъ» на склоне леть сталъ терять эту уверенность: «верить должно, — сказалъ онъ какъ-то, объятый грустью великой, что нетъ Божескаго благоволенiя, чтобы науки возросли и распространились въ Россiи»⁶⁷). По этой причине болела утомленная душа великаго человека... И грустно умиралъ онъ, 54 летъ отъ роду, состарившись раньше времени. Вотъ, какъ последнiя его минуты описываетъ его другъ акад. Штелинъ: «Смерть встретилъ съ духомъ истиннаго философа. Сказалъ: «жалею только, что покидаю недосовершеннымъ то, что̀ задумалъ я для пользы отечества, для приращенiя наукъ и возстановленiя упавшихъ делъ академическихъ...»⁶⁸).

Прекрасна и назидательна была вся жизнь Ломоносова — прекрасна и смерть его (4 апр. 1765 г.)... Самоотверженный подвижникъ, онъ свято и неустанно служилъ своему долгу... И умеръ на своемъ посту, съ думами о томъ, что̀ было ему дорого въ теченiе его жизни...

«Петръ Великiй бросилъ вызовъ Россiи, и она ответила ему Пушкинымъ». Но мысль эта нуждается въ исправленiи... Не однимъ Пушкинымъ отозвалась Русь на вызовъ, брошенный ей... Она отозвалась гораздо раньше Пушкина многими видными и характерными выразителями народнаго духа: Феофаномъ Прокоповичемъ, Посошковымъ, Татищевымъ, Кантемиромъ и особенно энергично отозвалась эта встревоженная Русь — Ломоносовымъ.

Энергичный и неутомимый, бодрый и жизнерадостный, этотъ гигантъ — родной братъ Петра... Ломоносовъ былъ воспитанникомъ великаго царя, и сделался его певцомъ, идеалогомъ и апостоломъ новой русской жизни...

Вспоминая ныне его многотрудную и самоотверженную жизнь, личность и возсоздавая мысленно его незабвенныя черты, мы съ чувствомъ радостной гордости и спокойной веры въ будущее нашего народа, можемъ сказать:

Да!
«Можетъ собственныхъ Платоновъ
И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ

В. Сиповскiй.