Радовский М. И.: М. В. Ломоносов и Петербургская академия наук
Глава VIII. Советник академической канцелярии

Глава VIII

СОВЕТНИК АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

1 марта 1757 г. в Канцелярии Академии наук был получен «ордер» Разумовского, который вносил заметные изменения в управление высшим научным учреждением страны. Согласно распоряжению президента, Канцелярию возглавлял уже не один Шумахер, а целая коллегия: кроме Шумахера, советниками были назначены Ломоносов и Тауберт, а затем и Штелин.

Внешне все выглядело так, как будто ничего особенного не случилось. Разумовский опять на неопределенное время уезжал на Украину исполнять обязанности гетмана, и по заведенному порядку во время отсутствия президента в Академии всем распоряжался Шумахер. Теперь ему было уже под 70 лет, и он явно дряхлел. Поэтому президент и решил, что одному Шумахеру не под силу справиться со всеми делами, и вместо одного он назначил трех советников Канцелярии. Вот что было написано в «ордере» президента: «По именному е. и. в. указу отправляюсь я в Малороссию, где нынешние обстоятельства требуют моего присутствия, и потому принужден от академиского корпуса на некоторое время отлучиться; а дабы в отсутствии моем в случае иногда болезни г. статского советника Шумахера или иного приключения, которому он по дряхлости и старости лет своих подвержен быть может, Канцелярия академическая праздна не осталась, а паче всего в порядочном течении дел остановки не воспоследовало и над всеми академическими департаментами могло быть всегдашнее доброе смотрение, того ради во время моего отлучения вместе с упомянутым г. статским советником Шумахером присутствовать в Канцелярии академической и все текущие по Академии дела обще с ним подписывать г. коллежскому советнику и профессору Ломоносову и г. коллежскому ассесору и унтер-библиотекарю Тауберту, поступая во всем по Регламенту и приложенной при сем особливой инструкции».¹

В действительности дела в Академии наук находились далеко не под «добрым смотрением», как это изображалось в цитированном «ордере». В «особливой инструкции» отмечались вопиющие непорядки, например, в Университете и Гимназии. В § 6 этой инструкции было указано что «ни один профессор в Университете лекции не читает, и академические студенты находятся без всякого учения».²

В предыдущих главах было указано, как с приходом Ломоносова в Канцелярию деятельность ряда ее учреждений стала интенсивно развиваться. Борьбу за улучшение работы Академии он начал давно, считая, что дело не в отдельных недостатках, как бы много их ни было, а во всей системе, которую необходимо коренным образом изменить.

Заботясь постоянно о нуждах Академии и преодолении недостатков в ее работе, Ломоносов в 1755 г. решил обратиться к самой императрице и составил «Всенижайшее мнение о исправлении Санктпетербургской императорской Академии наук».³ Неизвестно, была ли направлена эта «Записка» по адресу; значительная ее часть вошла в текст другой уцелевшей его «Записки», о которой речь будет впереди.

Первым из дошедших до нас документов является его представление (январь 1758) президенту об «излишествах, замешательствах и недостатках» в Академии.⁴

Прошло около года с тех пор, как Ломоносов был назначен советником Канцелярии, и за это время, стоя у руля управления Академии, он имел возможность глубже вникнуть в ее дела; ее нужды и недостатки стали ему еще яснее, и вынашиваемые годами мысли он изложил в названной «Записке».

Хотя Академическая канцелярия не была уже вотчиной Шумахера и в управлении ею Ломоносов принимал участие как ее равноправный член, она, в силу установившихся десятилетиями порядков, оставалась по-прежнему тормозом для осуществления налаженной и целеустремленной деятельности Академии. Установившиеся порядки до известной степени были канонизированы Регламентом 1747 г., согласно которому высшее научное учреждение страны стало с этого года официально называться Академией наук и художеств.⁵ Название это указывало на общее направление трудов академиков, которые должны постоянно иметь в виду практические нужды. Подобное направление деятельности Академии, кроме одобрения, ничего вызывать не могло, особенно у такого ученого, как Ломоносов. Однако у Шумахера, принимавшего близкое участие в составлении Регламента, под покровом возвышенных идей скрывались отнюдь не возвышенные побуждения. Он был достаточно благоразумен и не вмешивался прямо в чисто научные вопросы, которые, согласно Регламенту, находились целиком в ведении Конференции (общего собрания академиков). Между тем научные изыскания Академии были поставлены в непосредственную зависимость от ее подсобных предприятий — инструментальной палаты, гравировальной мастерской, типографии и т. п. Эти последние целиком подчинялись Канцелярии, что до 1757 г. означало — одному Шумахеру.

Желая блеснуть расторопностью и умелым управлением, он непомерно широко развил деятельность учреждений Академии, призванных служить вспомогательным ее аппаратом. Надо сказать, что Шумахер добился не малых успехов чисто технического характера. Академические издания, например, во многих случаях отличались редким изяществом. Академические мастера достигли непревзойденных успехов в изготовлении высокохудожественных гравюр, различных инструментов, приборов и других изделий. Но при этом имелись в виду не непосредственные нужды Академии наук. Пользуясь тем, что она являлась и Академией художеств, Шумахер неуклонно стремился превратить ее в учреждение прикладного искусства и сделать доходным предприятием, демонстрируя тем самым свою исключительную деловитость. В кругу вельмож-дилетантов он таким и прослыл; ученые же, и прежде всего Ломоносов, прекрасно понимали, что эта показная сторона не только бесполезна, но даже вредна и опасна для учреждения, преследующего глубокие научные цели. Это и послужило основанием для составления упомянутой «Записки» об «излишествах, замешательствах и недостатках».

В ней Ломоносов писал: «Канцелярия Академии наук отягощена толь многими мелочьми, что отнюд не может иметь довольного времени думать о важном и самом главном деле, то есть о науках».

Излишества, о которых шла речь, были весьма ярко и убедительно охарактеризованы в поданной «Записке», где беспощадно вскрывается неприглядная, но тщательно лакированная действительность. «Приметил я, — подчеркивал Ломоносов, — что те, которые хотят казаться трудолюбивыми и, много делая, ничего не делают, на оное представление никакого не имеют внимания, желая вышепомянутыми мелочьми показать себя деловыми и заслуженными».⁶

В погоне за доходными операциями Шумахер приказал изготовлять и пустил в продажу такие изделия академических мастерских, которые ничего общего не имели с деятельностью Академии наук. Так, например, желая обратить на себя внимание правительственных учреждений, он стал выпускать штемпеля и печати, что, как указывал Ломоносов, является прерогативой Монетного двора. По мнению Ломоносова, это касалось более Академии художеств, а не Академии наук.⁷

Когда Ломоносов составлял представление Разумовскому, «Академия трех знатных художеств» только создавалась: она была учреждена за год до того и по замыслу ее основателя И. И. Шувалова (он же был первым ее президентом) числилась при Московском университете.⁸ До того как это учреждение развернуло свою деятельность, Академия наук на протяжении многих лет была единственным центром, готовившим кадры художников, являясь действительно и Академией художеств, включая в известной мере и изящные искусства. Против этого Ломоносов не только не возражал, но считал такое положение вполне нормальным в силу сложившихся обстоятельств. Однако он настаивал на том, чтобы Академия не принимала на себя не присущие ей функции коммерческого предприятия, которое неизбежно должно было отвлекать, если не самих ученых, то администрацию Академии от основных ее задач.

Шумахер оказывал пагубное влияние на нормальную деятельность Академии не только этим. Задержки изготовления академическими мастерскими научной аппаратуры также тормозили нормальную научную работу. Дело в том, что Шумахер стремился организовать, так сказать, серийное производство научных инструментов, чтобы сбывать их на сторону. Такую «фабрикацию» Ломоносов считал весьма вредной, так как в данном случае терялось творческое начало в деятельности академических мастерских, призванных изготовлять в первую очередь новые апараты, предложенные исследователями в ходе их изысканий или изобретенные самими мастерами.

издания в течение ряда десятилетий Академия должна была сама продавать; для этой цели она имела книжную лавку, которая развернула весьма широкую деятельность. Потребности страны, и в первую очередь столицы, в иностранной литературе также удовлетворялись этим магазином, развившим книжную торговлю в необычайно по тому времени широких размерах. Вначале такие функции Академической канцелярии были вполне оправданы,⁹ однако с течением времени чрезмерно увеличивавшиеся торговые операции не могли не вызвать со стороны ученых недовольства.

«Торг заморскими книгами, — отмечал Ломоносов, — делает Академию биржею; сумма великая без знатной прибыли обращается, занимает напрасно время, наносит нарекание и хлопоты тем, что всякий требует книг по своему желанию, которыми всем угодить невозможно; от всего сего происходят многие лишние дела в Канцелярии и теряется время, которое с лучшею пользою для наук употребить можно; сверх того, в таком сплетении многих дел не можно быть без погрешностей».¹⁰

Ломоносов не ограничивался одним перечислением дефектов работы Академии, но и предлагал конкретные меры их устранения: «... излишние мастерства отставить и тем убавить тягости канцелярской».¹¹ Точно так же должна была быть упразднена и книжная торговля, производившаяся самой Академией. Вместо этого Ломоносов предложил найти способного человека, который на известных процентах будет распространять академическую книжную продукцию, а также и другие издания, в том числе и зарубежные.

Избавившись от забот, связанных со столь хлопотливым делом, как книжная торговля, Академия, по мнению Ломоносова, отнюдь не должна отказываться от изданий, на которые страна предъявляет все больший спрос. Более того, для все расширяющейся издательской деятельности Академии наук ее полиграфическая база становилась узкой. Академическая типография все меньше и меньше удовлетворяла запросы страны, переживавшей эпоху возрастающего культурного подъема. Необходимо было принять действенные меры, направленные к «умножению книг российских, чем бы удовольствовать требующих охотников».¹² Прежде всего надлежало значительно увеличить количество печатных станков (работы проводились вручную), а самой Академии не только расширить, но и усовершенствовать издательское дело. Ломоносов потребовал также увеличения штата квалифицированных переводчиков и, сверх того, создания специального органа — «Российского собрания», на который была бы возложена обязанность следить за чистотой русского языка.

В заключение он коснулся организационных мероприятий, подлежащих немедленному осуществлению. На первый план Ломоносов выдвигал изменение внутреннего распорядка в академических учреждениях (департаментах), деятельность которых должна определяться особой инструкцией для каждого из них. Особое внимание он уделял «надлежащей субординации», строгое соблюдение которой гарантировало Академии нормальную ее деятельность. Всего этого можно было бы легко достичь, если бы Академия имела авторитетного руководителя, который изо дня в день занимался бы ее делами. Но Разумовский только номинально являлся руководителем Академии наук; не говоря уже о его весьма скромной общеобразовательной подготовке, он и в Петербурге-то редко бывал. Ломоносов настаивал на том, чтобы в Академии был фактический руководитель из числа виднейших ученых, способный дать правильное направление течению академических дел. Иными словами, он требовал, чтобы в Академии наук был вице-президент. Свое предложение он считал тем более уместным, что в других ведомствах такие должности были уже введены.¹³

Ломоносов, несомненно, знал (впрочем, это и не было большим секретом), что Теплов выполняет отнюдь не одни секретарские обязанности президента Академии.¹⁴ Тем не менее, как искусно ни контролировал искушенный в интригах асессор действия своего патрона, когда это касалось Ломоносова, Теплов успевал не всегда. Так случилось и теперь. Результатом обращения Ломоносова к президенту было поручение ему руководства всей научной частью Академии.¹⁵

Распоряжение Разумовского о назначении Ломоносова советником Канцелярии (в его ведение входили Академическое и Историческое собрания, Географический департамент, Университет и Гимназия) датировано мартом 1758 г.¹⁶ Примерно к тому же времени относится составленная Ломоносовым «Записка» о необходимости преобразования Академии наук.¹⁷ В этом документе нашла яркое отражение упорная борьба Ломоносова за свободное развитие науки. Как он был убежден, этот новый его шаг вызовет еще одну вспышку ярости со стороны его врагов. Мало того, он не сомневался, что, вскрывая неприглядную действительность, он возбудит недовольство даже тех, кто к нему ранее относился благожелательно. Ломоносов имел в виду прежде всего президента Академии наук.

Как ни дорожил Ломоносов своими хорошими отношениями с ним, он не мог не называть вещи своими именами: «Сим предприятием побуждаю на себя без сомнения некоторых негодования, которых ко мне доброжелательство прежнее чувствительно, однако совесть и должность оного несравненно сильнее. Чем могу я перед правосудием извиниться? Оно уже заблаговременно мне предвещает и в сердце говорит, что, имея во многих науках знание, ведая других академий поведение, видя великий упадок и бедное состояние здешней Академии, многие недостатки и неисправности в регламенте и бесполезную трату толикой казны е. в., не представлял по своей должности. Что ответствовать? Разве то, что я боялся руки сильных? Но я живота своего не жалеть в случае клятвою пред богом обещался».¹⁸

Не подлежит сомнению, что Регламент 1747 г., который Академия получила почти через четверть века после своего основания, явился важной вехой в ее истории. Однако Регламент страдал не малым количеством недостатков; их можно было бы избежать, если бы автором этого документа был бы не «самозванный сочинитель», — так Ломоносов называет Теплова, — а коллектив ученых, которые хорошо знают нужды Академии. Они не допустили бы явных нелепостей, содержащихся в Уставе. Многие из них прямо бросались в глаза, и Ломоносов наглядно это показал в своей «Записке», так как не забывал, что Разумовский сам не в состоянии сколько-нибудь глубоко вникнуть в дела возглавляемого им учреждения.

При организации Академии следовало исходить из непреложного принципа: все имеющиеся в ней кафедры в одинаковой мере необходимы стране, и они должны считаться равноценными, следовательно и оплата их руководителей должна быть одинаковой. В силу сложившихся обстоятельств, однако, получилось так, что жалование математика, например, в три раза превышало оклад академика-химика.¹⁹ Так получилось не потому, что область математики, как уже отмечалось, была самой сильной стороной в деятельности Академии. В 40—50-х годах эта отрасль точных наук здесь разрабатывалась гораздо меньше, чем другие дисциплины. Дело в том, что кафедру математики в свое время занимали такие всемирно известные ученые, как Бернулли и Эйлер; Эйлеру был определен оклад в 1800 рублей, и в штатном расписании, утвержденном через шесть лет после отъезда Эйлера, значилась именно эта сумма.

Несуразности в Уставе были допущены и в отношении других кафедр. Ломоносов решительно выступал против этого. Он, конечно, был далек от мысли о том, что мы теперь называем уравниловкой. Тем не менее узаконить превосходство одной кафедры перед другой он считал противоречащим самой сути ученой корпорации. «Каждая наука в Академии, — подчеркивал он, — имеет равное достоинство, и в каждой может быть равенство и неравенство профессорского знания, ибо иногда может быть в числе их чрезвычайного учения физик, иногда ботаник, иногда механик или другие, иногда в тех же профессиях — пошлые люди, а иногда и один многие науки далеко знает, хотя определен к одной профессии. Итак, вообще рассуждая, должно положить всем профессорам равное жалованье, а прибавку чинить по рассмотрению достоинств и службы, ибо весьма бы обидно было великому ботанику, каков ныне Линней,²⁰ иметь по штату 860 рублев, а высшему математику, каковые нам весьма из посредственных рекомендованы, дать 1800 рублев».²¹

В «Записке» Ломоносова приведен еще целый ряд подобных примеров, свидетельствующих о том, что «сочинитель» Регламента руководствовался не принципиальными соображениями, а создавшимся положением. В Регламенте записано, что должность ректора Университета занимает историограф. Им тогда был Миллер, о котором Теплов в то время был «великого мнения». Но, если бы, иронически замечает Ломоносов, Миллер занимал кафедру юриспруденции или бы был стихотворцем, то «и в стате ректором был бы назначен юрист или стихотворец».²²

имело особо важное значение. «В европейских государствах, — указывал Ломоносов, — которые ради отдаления от Азии меньшее сообщение с ориентальными народами имеют, нежели Россия по соседству, всегда бывают при университетах профессоры ориентальных языков. В академическом стате о том не упоминается, затем что тогда профессора ориентальных языков не было, хотя по соседству не токмо профессору, но и целой Ориентальной академии быть бы полезно».²³

Устав, по мнению Ломоносова, должен исходить из принципиальных установок, а не из сложившегося положения, в котором всегда имеется немало случайного. «Регламент академический, — подчеркивал Ломоносов, — таким образом сочинен и расположен быть должен, чтобы он имел свою силу и был приличен в будущем времени и во всяких обстоятельствах мог стоять непременен».²⁴ Но на это Теплов не был способен. Хотя он был весьма образованным человеком (Феофан Прокопович усиленно заботился о его воспитании и послал учиться за границу), он ни в какой мере не был ученым и, разумеется, не знал достаточно глубоко нужд Академии, хотя и не мало в ней поработал. До поступления в Академию он состоял при кабинет-министре А. П. Волынском (1689—1740), весьма опытном царедворце. У него Теплов и научился, как вести борьбу с противниками. Заняв с назначением Разумовского президентом должность асессора Академической канцелярии, он всячески старался упрочить свое положение в Академии, и если он с кем-нибудь и делил власть в ней, то только с Шумахером.

Теплов, конечно, знал, что академики вообще никакой власти над собой не допустят, если она будет исходить от недоучек: на его глазах они не раз коллективно жаловались на заведенные Шумахером порядки. И для того чтобы избежать проявления их сплоченности, он всеми возможными средствами старался не допускать сближения между ними. В Регламент 1747 г. он внес, например, такой параграф (16): «Академик всякий должен в том только трудиться для общества, что к его науке принадлежит, так, как например, ботаник не должен вступаться в математические дела, анатомик в астрономические, и прочая».²⁵

Ломоносов же считал весьма полезным — и это он блестяще доказал собственным примером, — чтобы ученый, если имеет на то способности, занимался не одной, а несколькими отраслями знания. «Запрещено академикам в другие науки вступать, кроме своей профессии, чрез что пресекается не токмо нужное сношение, но и союз наук и людей ученых дружба. Ибо часто требует астроном механикова и физикова совета, ботаник и анатомик — химикова, алгебраист пустого не может всегда выкладывать, но часто должен взять физическую материю, и так далее... Слеп физик без математики, сухорук без химии. Итак, ежели он своих глаз и рук не имеет, у других заимствовать должен, однако свои чужих лучше и нельзя запретить их употребления».²⁶ В Регламент был введен пункт (50), который ронял национальное достоинство русского народа. Через двадцать с лишним лет после учреждения Академии наук в ее Уставе узаконивалось постоянное приглашение из-за рубежа ученых и других специалистов. Из всех тех дефектов, коими страдал Регламент, Ломоносов считал это наиболее тяжелым. «Вредительнее всего и поносительнее российскому народу (а напечатан Регламент на иностранных языках), что сочинитель в должных постоянными быть российских государственных узаконениях положил быть многим иностранным в профессорах и в других должностях, которые сначала по нужде выписываются, и тем дал повод рассуждать о нас в других государствах, якобы не было надежды везде иметь своих природных россиян в профессорах и в некоторых других должностях, затем что смотрел на тогдашнее состояние, а законы служить должны в будущие роды».²⁷

Надо сказать, что приглашение специалистов из-за границы было весьма удобно для академической администрации. Они служили по контрактам, и по истечении срока от неугодных можно было легко избавиться. С «природными россиянами» дело было бы гораздо сложнее. Они ведь находились на государственной службе, и увольнять их было совсем не просто. Последнее обстоятельство, по словам Ломоносова, особенно возбуждало страх у Шумахера, больше всего опасавшегося русских ученых в Академии. Именно здесь, считал Ломоносов, кроется главная причина заброшенности Академического университета, из которого, как показала практика, могут выйти полноценные ученые-исследователи.

Изобличая всевластного начальника Канцелярии, Ломоносов указывал: «Шумахеру было опасно происхождение в науках и произвождение в профессоры природных россиян, от которых он уменьшения своей силы больше опасался... Шумахер неоднократно так отзывался: я де великую прошибку в политике своей сделал, что пустил Ломоносова в профессоры. И недавно зять его (И. И. Тауберт, который, как и Ломоносов, был назначен членом Академической канцелярии, — М. Р.), имения и дел и чуть не Академии наследник, отозвался в разговоре о произведении российских студентов: „Разве-де нам десять Ломоносовых надобно? И один-де нам в тягость“».²⁸

В отличие от других ведомств Регламент Академии наук разрешал ее президенту по своему усмотрению вносить в него изменения и не соблюдать некоторые пункты, если они окажутся трудными для исполнения. Ему также разрешалось вводить в практику академической жизни и то, что не было предусмотрено Регламентом, если он это сочтет важным и полезным. Однако делать это надлежало с крайней осторожностью. Ломоносов признавал, что в Уставе действительно имеются пункты, трудно выполнимые, но и те, от кого это зависело, проявляли очень мало усилий, чтобы проводить в жизнь все то, что требует Устав. В качестве примера он указывал на публичные ассамблеи. Неудовлетворительно выполнялся и параграф о наградах за лучшее решение задач.

«команд», вовсе не учитывая специфики научного учреждения. Требовалось, чтобы академики еженедельно имели три конференции (заседания) по три часа, т. е. обсуждали выполненные каждым ученым работы. Это требование Регламента Ломоносов считал нелепым, или, как он писал, «не в силу и некстати, ибо профессоры дома трудятся, а читают свои изобретения только в собраниях. А без чтения напрасны собрания».²⁹

Абсолютно нелепы были параграфы, где речь шла о контроле президентом работ академиков. По Регламенту, каждое издание их должно было быть одобрено президентом. Не говоря уже о том, что и самый разносторонний ученый не в силах компетентно разобраться во всех без исключения областях знания, академические издания печатались главным образом на латинском языке, которого Разумовский не знал. «Все сие рассудив, — писал Ломоносов, — ясно видеть можно, коль близко стояла (вначале он написал «стоит», но переправил это слово, — М. Р.) Академия при конечном своем разрушении, которое вместо славы российской к посмеянию, вместо пользы к ущербу, вместо радости любящим науки к печали служило».³⁰ (Последние слова вставлены вместо зачеркнутых «сокрушению и слезам служить будет»). Ломоносов, несомненно, сгущал краски. Труды его самого, несмотря на все чинимые ему препятствия, не прекращались. Не только его работы украшали Академию. Именно в это время был завершен один из наиболее выдающихся трудов по электричеству — мы имеем в виду трактат Эпинуса, доставивший заслуженную славу Академии как крупному центру экспериментальной и теоретической физики.

Однако Ломоносов болезненно переживал удары, которые получала столь дорогая ему Академия вследствие возмутительных действий ее заправил, и значительную часть своей «Записки» посвятил разделу: «О исправлении Академии наук», в котором наметил ряд действенных мер, направленных к устранению всего того, что мешает нормальной деятельности высшего научного учреждения страны.

«не попустить больше властвовать над науками»,³¹ людей, в науке мало сведущих, но требующих, чтобы их «за ученых почитали». Отметим, что вплоть до 1917 г. Академию возглавляли, как правило, не ученые, а сановники. Засилие сановников в Академии — это, несомненно, одна из тяжелых страниц ее истории. Надо все же сказать, что, когда Ломоносов составлял «Записку», он был не только членом Академической канцелярии, но на его попечении находилась вся научная часть Академии. Правда, он был ограничен в своих действиях, так как ему приходилось вести с Шумахером и Таубертом неустанную борьбу. В этой борьбе Ломоносову необходимо было опереться на новое узаконенное положение об Академии, свободное от недостатков, которыми страдал Регламент, составленный Тепловым. В таком случае, возможно, не пришлось бы и борьбы вести; все силы и энергия ученых были бы направлены исключительно на преуспевание родной науки. Ломоносов предложил отменить Регламент 1747 г. и выработать новый, составители которого должны были бы руководствоваться только интересами отечественной науки; это они должны были бы «в уме и в сердце твердо положить».³²

Сам он много потрудился над составлением нового Устава; в его рукописном наследстве сохранился не один проект Регламента, но он не считал возможным, чтобы одно лицо, как бы высок ни был его научный уровень, каким бы опытом научно-организационной работы оно ни обладало, могло бы быть автором столь важного документа. Это было бы по силам лишь коллективу ученых. В него должны были бы войти академики, получившие образование как в России, так и за рубежом, ибо для разработки Устава Академии, неотъемлемой частью которого являются Университет и Гимназия, необходимы не только глубокие знания местных условий, но и основательное знакомство с зарубежным опытом. Ломоносов, однако, настаивал, чтобы в число авторов вошли «природные россияне», а из иностранных ученых лишь те, которые окончательно натурализовались в России — «отдали себя в российское подданство вечно, ибо от сих больше должно ожидать усердия».³³

Переходя к рассмотрению Ломоносовского проекта, остановимся сначала на его докладной записке, названной им «Краткий способ приведения Академии наук в доброе состояние» (1761).³⁴ К этому времени Шумахер, окончательно одряхлевший, никакого участия в работе Академии уже не принимал (умер 3 июля 1761 г.). Членами Канцелярии были Ломоносов, Тауберт и Штелин. С последним у Ломоносова резких столкновений не было, что же касается Тауберта, то он оказался достойным преемником своего тестя, хотя и не был наделен такой властью, и Ломоносов вел с ним такую же ожесточенную борьбу, считая его даже хуже Шумахера.³⁵ «приведения Академии в доброе состояние» он ставил следующее: «Учинить надобно в голосах равновесие между российскими и иноземцами и ради того прибавить в Канцелярию члена российского».³⁶ И тут же добавил, что, по его мнению, на эту должность лучше всего назначить академика Котельникова, так как он «человек ученый, порядочный, смышленный и трезвый». Отстранение Тауберта от научных дел Академии дало бы, по убеждению Ломоносова, благотворные результаты, в чем можно убедиться на примере учебного дела, которое было отдано в исключительное ведение Ломоносова. Он имел все основания отмечать: «Порученные мне единственно департаменты — Университет и Гимназия, не взирая на великие соперников противления и хулу, состоят в хорошем порядке».³⁷ Этого ему удалось добиться в значительной мере потому, что в учебном деле Тауберт «голоса» не имел.

Однако тлетворное влияние Тауберта на научную деятельность Академии еще сказывалось, так как в его ведении находились ее подсобные предприятия. Ломоносов требовал отстранить Тауберта и от инструментальных палат Академии. «Инструментальное художество заведено при Академии для делания инструментов по профессорским изобретениям, а ныне в руках у г. Тауберта. С нуждою и я для опытов достаю позволение, то подумать можно, чего надеяться могут прочие академики».³⁸ Исправить создавшееся положение можно было только соответствующим распоряжением по Академии, согласно которому «определить некоторых инструментальщиков, кои бы единственно работали изобретения профессорские».³⁹

«Записки о мерах к приведению Академии наук в доброе состояние», Ломоносов обратился к Разумовскому с отдельным представлением, в котором подробно перечислил «неправильные действия» Тауберта и Миллера.⁴⁰

Обращение Ломоносова к Разумовскому не осталось безрезультатным. Президент должен был согласиться с тем, что в Академии необходимы решительные преобразования, и в первую очередь надлежит коренным образом изменить Устав Академии, а соответственно и штат. Правда, из-за последовавших событий — смерть Елизаветы Петровны, воцарение и убийство Петра III, дворцовый переворот, возведший Екатерину II на престол, — Разумовскому было не до Академии. Хотя в последнем событии он принял активное участие — по его распоряжению в Академической типографии печатался манифест о восшествии царицы на трон,⁴¹ — тем не менее он вскоре был оттеснен от тех позиций, которые занимал при дворе, и находился даже в опале. Ввиду этих обстоятельств лишь в 1764 г., за год до смерти Ломоносова, наконец серьезно занялись поднятыми им вопросами. 4 марта последовало следующее распоряжение президента Академии наук, выражавшее хотя не полную, но явную победу идеи Ломоносова. «Усмотрел я, — читаем мы в ордере Разумовского, — из представленного мне во время присутствия моего в Канцелярии сего марта 4 дня списка всем состоящим при Академии чинам и служителям многие несходства с апробованным штатом, которые, как я сам признаваю, произошли от невозможности, чтобы все учредить и содержать точно на таком основании, как в том апробованном регламенте положено. К тому же и самые опыты оказали, что разные в регламенте предписанные распорядки не соответствуют ожидаемой от оных пользе. Того ради гг. присутствующим в оной Канцелярии статским советникам Тауберту и Ломоносову обще, или если не согласятся, то порознь, приглася каждому к себе из гг. профессоров, кого пожелают, учинить проекты, во-первых, на каком основании академическогому ученому корпусу по нынешнему состоянию и впредь быть должно, а потом и прочим департаментам порознь, токмо б располагаемая сумма не превосходила апробованного штата, и по сочинении представить мне».⁴²

Прошло не менее двух с половиною месяцев, пока это распоряжение Разумовского дошло до Академии и Тауберту и Ломоносову было официально объявлено о последовавшем распоряжении президента. Ломоносов тотчас же занялся выполнением возложенного на него поручения и составил на латинском языке «Предположения об устройстве и уставе Петербургской Академии».⁴³ Сделать это было ему не трудно. Ведь еще за два года до того он начал работать над проектом устава Академии наук (лишь часть этих материалов дошла до нас).⁴⁴

Приступая к изложению своего предложения, он прежде всего имел в виду упрочение Академии. Руководствуясь этим принципом, подчеркивал Ломоносов, надлежит прежде всего тщательно взвесить все ее недостатки, чтобы новый Регламент и штат обеспечили такое положение в Академии, которое, как он выразился, «могло пребывать навеки непоколебимым и при всяких обстоятельствах прочным».⁴⁵

К 60-м годам XVIII в. Петербургская Академия наук не была уже самой молодой научной корпорацией мира. Через пятнадцать лет после ее основания возникла Шведская Академия наук, возглавлявшаяся таким всемирно прославленным ученым, как Линней, который, кстати сказать, был тесно связан с Петербургской Академией.⁴⁶ Все же Лондонское Королевское общество, Парижская и Берлинская Академии наук (последняя переживала в это время эпоху подъема, благодаря главным образом тому, что свыше двадцати лет там работал Эйлер) накопили уже большой опыт научной работы. Своими успехами эти корпорации были обязаны талантам, которые они выдвинули. Нет сомнения, однако, что и организационные формы их работ, как и во всяком деле, играли в данном случае не последнюю роль. Ломоносов поэтому настаивал на том, чтобы составители нового Регламента имели «перед глазами в качестве превосходных примеров уставы заграничных академий, уже много лет процветающих».⁴⁷ При этом он был решительно против слепого копирования. Воспользоваться надлежало лишь «тем, что у них есть хорошего и плодотворного», а все, что «не согласуется с остальными установлениями Российской империи, исключить».

Шумахер, а затем Тауберт были в этом заинтересованы. В то же время Ломоносову приходилось бороться за такое жизненно важное дело, как Университет и Гимназия. Он прекрасно понимал, что ассигнуемые Академией средства не могут быть безграничны, но в расходовании отпущенных сумм требовал соблюдения разумных пропорций. Новый Регламент должен был предусмотреть твердый штат как действительных ее членов, так и всего другого персонала, способного обеспечить плодотворное развитие отечественной науки.

Ломоносов был убежден, что, каким бы идеальным ни был личный состав Академии, успешная ее деятельность будет зависеть и от того, насколько Академия является слаженным и четко действующим механизмом. На протяжении многих лет, собственно во все годы существования Академии, основным ее недостатком было то, что в ней не соблюдался твердо установленный порядок. В первой половине 40-х годов создавшееся положение нельзя было назвать иначе, как хаотическим. Никто более Ломоносова не переживал нарушение субординации; ее необходимо всегда соблюдать, однако он требовал не забывать специфического характера Академии, коренным образом отличавшегося от других «команд», как именовали тогда различные ведомства. В каждом учреждении сотрудники всех рангов служат общему делу, в научной же организации, как нигде, должна быть создана атмосфера дружного сотрудничества.

В своем проекте Устава Ломоносов решительно отбросил вторую часть в наименовании Академии. «Так как, — подчеркивал он, — все дело сего славного учреждения заключается единственно в занятии науками и в споспешествовании развитию их, то всячески надо остерегаться, как бы не присовокупились дела, совсем не относящиеся к академической деятельности, и примешавшись не затемнили бы самой сущности науки, не задержали бы ее развития и не удушили бы ее вовсе».⁴⁸

Глубоко вдумываясь в настоящее и прошлое Академии, Ломоносов убедился, что корень зла кроется в самой организационной ее структуре. Она тогда состояла из следующих учреждений: 1. Академическое собрание, куда входили профессоры и адъюнкты: они представляли Академию наук в собственном смысле слова; 2. Университет, который, согласно Регламенту 1747 г., являлся «другой частью Академии»; 3. Гимназия; 4. Библиотека и Кунсткамера; 5. инструментальная палата; 6. типография и книжная лавка; 7. Географический департамент; 8. Механическая лаборатория; 9. Ведомственная экспедиция (редакция «С. -Петербургских ведомостей»); 10. переплетная мастерская и 11. Академическая канцелярия, главенствующая над названными учреждениями, или, по выражению Ломоносова, имевшая «все это в своем высшем ведении».⁴⁹

Такой структуры не было ни в одной другой Академии наук, ни одна из них не была обременена столь громоздкими и дорогостоящими вспомогательными учреждениями, которые явно заслоняли главное назначение Академии. «Допустив в ученое сословие и смешав с ним людей, ему чуждых, более того, даже невежд, помыслы которых устремлены не к развитию наук, а в совершенно другую сторону, мы не можем ожидать ничего, кроме зависти, ссор и озлобления».⁵⁰ «Предположений».

От чего же Академии следовало избавиться и что необходимо было в ней оставить? Никаких сомнений не вызывало существование Университета, Гимназии, Библиотеки и Кунсткамеры. Столь же органически были связаны с деятельностью Академии Географический департамент и Механическая лаборатория. Эти учреждения являлись такой же составной частью Академии, как например Астрономическая обсерватория, Анатомический театр, Химическая лаборатория, Ботанический сад или Физический кабинет.

Из перечисленных учреждений несколько необычными для Академии наук могли показаться ее учебные заведения. За рубежом Академии издавна занимались только исследовательской деятельностью, и поэтому стали раздаваться голоса (конечно, со стороны тех, кому не по душе были успехи в учебном деле), что Университет и Гимназию следует упразднить, так как в Москве имеется специальное высшее учебное заведение и оно должно заботиться о подготовке специалистов. Против этого Ломоносов возражал, мотивируя это не только специфическими условиями России, исторически сложившимися, но ссылкой на заграничный опыт. Он, между прочим, ссылался на Геттинген, хотя там получилось обратное положение: Академия наук создана была в 1751 г. при университете, основанном в 1736 г.⁵¹

Органически не связанными с деятельностью Академии, по убеждению Ломоносова, являлись следующие учреждения: вся Академия художеств с мастерскими, типография, книжная лавка, Ведомственная экспедиция и переплетная мастерская. Названные учреждения, считал он, приносят больше вреда, чем пользы, и они должны быть «отделены от научной корпорации».⁵² Каждое из названных учреждений само по себе весьма нужное и может принести большую пользу, находясь, однако, вне системы Академии наук.

принесло бы несомненную пользу. «Подлинная Академия Художеств, — напоминал Ломоносов, — это учреждение чрезвычайно деятельное и нуждающееся в отдельной коллегии для ведения множества особых дел под особым же руководством и надзором. Поэтому, чтобы художества не отвлекали от науки и обратно, надо изъять художества из ведения Академии наук, тем более, что в этом же городе основана другая Академия Художеств».⁵³ Хотя и не сразу, а постепенно, уже через много лет после смерти Ломоносова, эта его идея все же восторжествовала, и несвойственные Академии наук функции перешли к Академии художеств.

Менее жизненным оказалось его предложение об упразднении академической типографии, которая, как и книжная лавка, была нужна Академии, по его мнению, не более, чем бумажная фабрика. Ломоносов при этом ссылался на опыт иностранных Академий, печатавших и распространявших свои труды при помощи частных предпринимателей. Однако при существовавших тогда условиях в России это было неосуществимо. Историки русской культуры указывают на огромное значение, которое имело издательское дело Академии в общем культурном подъеме страны. Мало того, при всех личных недостатках Тауберта, справедливо отмеченных Ломоносовым, нельзя не отметить его заслуги, заключавшейся в том, что он с целью расширения объема типографских работ организовал еще одну, так называемую Новозаведенную типографию.⁵⁴ Она сыграла видную роль в распространении литературы, рассчитанной на широкий круг читателей. Надо иметь в виду, что среди изданных тогда классиков мировой литературы были и русские авторы, как например А. Кантемир; его сочинения были напечатаны впервые в оригинале Академией и лишь благодаря этому стали действительно доступными русскому читателю. Ни одна типография, кроме академической, не могла полностью справиться со сложным набором изданий Академии, особенно, когда дело касалось восточных шрифтов, включая сюда и иероглифы.

Совершенно своевременным было предложение Ломоносова об изъятии из ведения Академии наук издания газеты — «Санктпетербургских ведомостей». Не может быть сомнения в том, что вначале публицистическая деятельность Академии и выпуск повременных изданий (первый русский журнал «Ежемесячные сочинения, для пользы и увеселения служащие» также издавался Академией) были вполне оправданы. Приложение к газете, так называемые «Примечания к Ведомостям» в течение десятилетий являлись главным, если не единственным, органом популяризации знаний. Для самой Академии это было весьма полезно: ее питомцы еще на студенческой скамье приучались к литературному труду, печатая в «Ведомостях» переводы и оригинальные заметки. Этим занимался и сам Ломоносов.

решительно восставал против издания газеты Академией. «Что общего у муз, — спрашивал он, — с жалким доходом, получаемым от выпуска „Ведомостей“ в ущерб истинной прибыли от успеха наук? Сколько раз это предприятие, связанное с печатанием посторонних вещей, мешало развитию науки, нарушая его ход? Ибо сколько раз Канцелярия, в ведении которой до сих пор находятся все академические дела, вынуждена была, пренебрегая нуждами науки, устремлять все свое внимание на работу, связанную с тем, что Правительствующий Сенат, Коллегия иностранных дел и другие учреждения⁵⁵ посылают в Академию для перевода на разные языки, напечатания и выпуска в свет: все это само по себе и хорошо и необходимо, но обременительно для Академии, — более того, нередко даже и не подобает ей».⁵⁶

Как ни обременительны были перечисленные учреждения для Академии, они все же имели непосредственное отношение к науке. Лишь одно предприятие было совершенно чуждо научному учреждению. Речь идет о переплетной мастерской, достигшей к этому времени поистине высоких степеней искусства. «Некоторые, — отмечал Ломоносов, — доходят до того, что превозносят и расхваливают переплетчиков больше, чем авторов. Они хвастают, что их заботами это ремесло достигло в Академии величайшего совершенства, а о правах науки молчат, как рыбы».⁵⁷ Дело дошло до такого абсурда, что у академической администрации переплетчик пользовался бо́льшим вниманием, чем иной ученый. Для переплетчика нашлась квартира в академическом доме, в то время как недостаток в помещении испытывали «необходимейшие отрасли науки», как например экспериментальная физика.

Перечисленные Ломоносовым недостатки являлись лишь частью «бесчисленного множества непорядков» в Академии, но и их достаточно для ясного представления о необходимости коренных преобразований, которые устранили бы пагубные препятствия, тормозившие успешное развитие науки. Создавшееся положение он прямо называл ярмом для Академии, и, пока она от него не избавится, не может быть и речи о достойном выполнении стоящих перед ней задач.

— сверху донизу. Прежде всего надлежало изменить высший орган управления. Фактически им являлась Канцелярия, от которой так много терпели как рядовые академики, так и выдающиеся ученые — эти, как выразился Ломоносов, сенаторы и граждане республики ученых. Как и во всяком деле, значительную роль при этом играли личные качества академической администрации; тем не менее ее недостатки не могли бы проявиться в такой мере, если б узурпированная администрацией власть не была узаконена действующим Уставом, допускавшим, чтобы малообразованные люди — Ломоносов имеет в виду Шумахера и Тауберта — не только главенствовали в Академии, но и безнаказанно распоряжались «людьми ученейшими». Это относится к § 50, гласящему: «Канцелярия учреждается по указам е. и. в. и оная есть Департамент, Президенту для управления всего корпуса Академического принадлежащий, в которой члены быть должны по нескольку искусны в науках и языках, дабы могли разуметь должность всех чинов при Академии, и в небытность Президента корпусом так, как Президент сам управлять, чего ради и в собрании академиков иметь им голос и заседание».⁵⁸

Едва ли какой-нибудь другой пункт Регламента возмущал Ломоносова больше, чем этот. Далекий от какой бы то ни было кастовости, он все же не мог допускать, чтобы в Академию наук да еще и в управление ею проникли люди, ничем себя в науке не зарекомендовавшие. «Особенно позорно то, что невежественные делопроизводители Канцелярии, едва умеющие писать по-русски, дерзают притязать на право голоса в заседаниях этого учреждения».⁵⁹ Мало того, что такое положение роняло достоинство науки, оно дало возможность правителям Канцелярии поставить себя над учеными, рассматривая их как своих подчиненных чиновников, и соответственно к ним относиться. Даже когда в 1757 г. положение изменилось и в состав членов Академической канцелярии был включен Ломоносов — действительный ученый, прежние заправилы не были отстранены от управления Академией, составляя противную ученым сторону, которая все же иной раз оказывалась сильнее.

Продумав волновавший его вопрос, Ломоносов пришел к заключению, что до тех пор, пока у руля управления Академией не будут стоять исключительно одни ученые, шумахеры и тауберты не переведутся. Поэтому он и предлагал ликвидировать Канцелярию, как высший орган управления в Академии. Во всем мире, указывал он, научные учреждения, в том числе и университеты, сами собой управляют, являясь подлинными учеными республиками. За рубежом Академии существовали около столетия, а университеты — в течение веков. Накопленный там богатый опыт воочию показывал, насколько благотворным является самоуправление в научных учреждениях.

Этот опыт Ломоносов тщательно изучил. «Там, — указывал он, — собрание академиков само себе судья. Никакой посторонний, полуобразованный посредник не допускается до разбора ученых опоров. Приходя за получением просимого, не дожидаются у канцелярского порога разрешения войти. Профессоры не ждут выплаты жалованья и не вымаливают его у невежд, которые поглядывают на них свысока и пугают отказом. Их покоя не нарушают, наконец, сторонние дела, чуждые содружеству муз. Не очевидно ли, что Канцелярия не только не нужна Академии наук, но и отягощает ее, а потому должна быть изринута из подлинного дома науки. Вся власть и управление всеми частями должны быть переданы Профессорскому собранию».⁶⁰

представлять собой учреждение, гармонически цельное. Ее штат должен был быть составлен так, чтобы избежать перевеса на одном участке и отставания на другом. Академия должна была состоять из такого количества высококвалифицированных ученых, которые в состоянии обеспечить успешное развитие каждой области знания в отдельности и всей науки в целом. Для этого она должна быть разделена на классы (в наше время это — отделения); их должно было быть три: математический, физический и исторический.

Впрочем, в эти категории тогда вкладывали понятия, в значительной мере отличающиеся от тех, которыми мы теперь пользуемся. Математика включала, кроме нее самой, астрономию, географию и механику. Физический класс объединял физику, химию, анатомию и ботанику. В исторический класс входили гуманитарные дисциплины: история, юриспруденция, античность и востоковедение. Штат каждого класса должен был состоять из ординарного академика по каждой из четырех дисциплин, экстраординарного академика при каждом классе и одного адъюнкта при каждом ординарном академике. Таким образом, Академическое собрание должно было состоять из 27 членов.

Правда, в Академии разрабатывались не только названные Ломоносовым двенадцать дисциплин, и он по этому поводу заметил, вероятно имея в виду собственную квалификацию: «... знание металлургии всегда должно требоваться от химика или естествоведа, а физиологии — от анатома или физика, философом же, оратором, или поэтом может оказаться любой академик, наиболее преуспевший по этой части».⁶¹

С упразднением Академической канцелярии повышалась роль секретаря Академического собрания; кроме того, нужны были еще библиотекарь и казначей. Все эти должности надлежало заместить академиками. Ломоносов предусмотрел еще должность помощника библиотекаря, которую должен занять адъюнкт. Все эти обязанности должны являться дополнительными к основной нагрузке и вознаграждаться дополнительной оплатой.

Кроме действительных, или, как тогда их называли, присутствующих членов (ординарных, экстраординарных академиков и адъюнктов), Академия должна была включать в себя еще почетных членов и членов-корреспондентов. Первые должны избираться из числа наиболее видных зарубежных ученых, которые могут оказать содействие Академии и укрепить ее своими именами. Число их не ограничивалось. Ограничивалось лишь число оплачиваемых почетных членов, получающих, как и раньше, по двести рублей в год. Таких вакансий было установлено десять. Почетные члены должны были избираться по два из Германии и Франции, по одному из Англии, Италии, Испании или Португалии, Польши или Швеции, Голландии и Китая. Впоследствии Ломоносов добавил и славянские страны. Вовсе не ограничивалось число членов-корреспондентов. «При избрании, — указывал Ломоносов, — следует считаться лишь с полезностью научных сношений с ними и с собственным их рвением».⁶²

«Записках». Недруги его, раздраженные успехами Университета и Гимназии, достигнутыми с тех пор, как они перешли в его единоличное ведение, предлагали вовсе изъять эти учреждения из Академии, мотивируя это открытием Московского университета, при котором должны были быть не одна, а даже две гимназии. Против этого Ломоносов решительно восстал и в своих «Предположениях» подчеркнул: «Петербургский университет, друг, более того — единокровный брат Академии наук, который составляет с нею едину плоть и будет заодно с нею трудиться на пользу отечества». Сохранив Университет, необходимо было оставить и Гимназию. Ее Ломоносов называл «кормилицей Университета или его кладовой и поставщицей».⁶³

Помимо кафедр (так мы будем называть изучавшиеся в Академии научные дисциплины, предусмотренные предлагавшимся Ломоносовым Уставом и штатным расписанием) с их кабинетами, лабораториями, обсерваторией и т. п., в Академии должны были сохраниться еще и другие учреждения, как например Географический департамент, Кунсткамера и Механическая лаборатория. Все они должны были возглавляться ординарными академиками.

Свои «Предположения» Ломоносов роздал академикам. До нас дошли замечания академиков Фишера и Котельникова.⁶⁴ В этих замечаниях принципиальных возражений не было высказано; они представляли собой скорее лишь редакционные поправки и уточнения. С некоторыми из них Ломоносов согласился. Например, сравнивая нашу Академию с другими, Ломоносов отметил, что Берлинская Академия наук, не имея собственной типографии и книжной лавки, извлекает не малый доход от распространения контрагентами ее трудов. Фишер же боялся, как бы некоторые сановники, прочитав эти строки, не предложили Академии содержать себя на началах самоокупаемости.

Не сохранилось никаких документов, указывающих на мнение президента Академии наук о «Предположениях» Ломоносова, но косвенные данные дают основание думать, что Разумовский отнесся к ним положительно. «Предположения» заканчиваются словами: «Устав Академии не может быть написан раньше, чем будет одобрен ее штат, что ожидается».⁶⁵ «Предположениях» и о штатах, которые были, должно быть, одобрены в конце 1764 или в начале 1765 г. Он составил «Новое примерное расположение и учреждение Санктпетербургской Императорской Академии наук, на высочайшее рассмотрение и апробацию сочиненное».⁶⁶

Предложенный Ломоносовым проект Устава коренным образом отличался от действовавшего тогда Регламента, согласно которому Академия наук являлась одной из «команд», из коих состоит государственный аппарат. Ломоносов же рассматривал Академию прежде всего как гармоническое содружество ученых, общими усилиями решающих выдвигаемые жизнью проблемы.

Разработанный им Устав начинается прямо с главы, названной «О достоинстве, избрании и принятии действительных членов Академии».⁶⁷ Параграф 1 этой главы гласит: «Прежде установления и распоряжения академических членов должно определить первейших персон сего общества требуемые качества, дабы оных достоинством, знанием и рачением вся академическая система в добром и порядочном движении обращалася».⁶⁸

Более чем в десяти пунктах Ломоносов касается тех «качеств», которыми должен обладать каждый академик. Прежде всего он должен был быть крупным авторитетом в своем деле; главное его достоинство состоит «в довольном знании своей науки». Тем не менее он не должен быть узким специалистом, замыкающимся в ограниченных рамках своей профессии. От академика требуется, чтобы он был сведущ в других областях знания, особенно в смежных, или, по выражению Ломоносова, «сродных с его профессией науках». Так, геометр «сверх искусства в высшей математике должен иметь хорошее знание всех частей практической геометрии, употребляемой в испытании натуры и в надобностях обществу, например в астрономии, в навигации».⁶⁹ он не может обойтись без географии потому, что без нее немыслимы «расположения самих наблюдений». Многочисленные примеры связи наук между собой, приведенные Ломоносовым, должны были уничтожить всякое сомнение в правильности его мысли.

Академиками могут быть выбраны ученые, зарекомендовавшие себя солидными трудами. Однако достоинство последних в значительной мере теряется, если они изложены плохим языком. «Примечено в академиях, — указывал Ломоносов, — что весьма знающие в своих науках профессоры мало притом искусны в словесных науках, так что их сочинения излишними распространениями, неявственными, сомнительными и ненатуральными выражениями в чтении скучны и невразумительны». Он считал, что с этим недостатком до́лжно вести упорную борьбу, как с немаловажным препятствием, стоящим на пути успешного развития науки. Ломоносов предложил потребовать от академиков, чтобы они были «достаточны в чистом и порядочном штиле, хотя и не требуется, чтобы каждый из них был оратор или стихотворец».⁷⁰

Признавая, что в то время наша страна не могла не приглашать на вакантные места иностранных ученых, Ломоносов требовал, однако, чтобы из-за границы выписывались лишь лица, обладающие подлинными научными достоинствами. Нужно руководствоваться только этим, а не протекциями «знатных особ». В своем проекте Ломоносов подчеркивал, что на приглашение зарубежных ученых в Академию надо смотреть лишь как на временную меру: «Сию статью исполнять до времени, пока из природных россиян ученые умножатся и не будет нужды чужестранных выписывать».⁷¹ Иностранными учеными Ломоносов предлагал замещать только вакантные должности ординарных и экстраординарных академиков, адъюнктов же «всегда производить из природных россиян».⁷² В условиях того времени ими могли быть питомцы Академии и в перспективе — Московского университета, или же из числа русских студентов, обучавшихся за границей.

«вечные времена»), но он не отрывался от живой действительности, которая мало походила на то, к чему он стремился. Личный состав академиков оставлял желать много лучшего. Ссоры, раздоры и дрязги, подогреваемые академическими заправилами, на протяжении десятилетий наносили Академии ощутительный урон. В ее составе могли оказаться и такие члены, которые, прославившись несколькими выдающимися работами, как говорится, почили бы на лаврах, не проявляя себя больше творческим трудом. С этими печальными явлениями надлежало вести постоянную и упорную борьбу. «Должно смотреть, — предостерегал Ломоносов, — чтобы они были честного поведения, прилежные и любопытные люди и в науках бы упражнялись больше для приумножения познания, нежели для своего прокормления, и не так, как некоторые, снискав себе хлеб, не продолжают больше упражнения в учении с ревностию. Паче же всего не надлежит быть академическим членам упрямым самолюбам, готовым стоять в несправедливом мнении и спорить до самых крайностей, что всячески должны пресекать и отвращать главные командиры».⁷³

«Главными командирами» в Академии Ломоносов считал президента и вице-президента, при этом он предложил, чтобы Устав требовал от возглавляющего Академию сановника использовать свою близость к верховной власти для защиты интересов науки. Соответствующий параграф сформулирован Ломоносовым следующими словами: «Президент Академии наук не токмо главный правитель и начальник, но и оберегатель оныя от посторонних приключений и наветов, требуется человек именитый и знатный, имеющий свободный доступ до монаршеской особы, чтоб мог представлять академические надобности, коих без высочайшего повеления произвести Академия власти не имеет».⁷⁴ Однако одних этих качеств еще недостаточно для того, чтобы занимать пост президента Академии наук. Он должен быть образованным человеком, знающим «нужнейшие языки и общевникателен во все науки, природный россиянин». К этому Ломоносов добавил: «Еще ж превосходнее было б и полезнее, когда б президент был при знатности своей и люблении наук достаточен в разных науках». Разумовский этим требованиям удовлетворял с грехом пополам, но из всех вельмож того времени он действительно больше других подходил для этого поста.

Как уже сказано выше, Ломоносов предложил ввести еще новую должность — вице-президента, назначаемого из числа наиболее авторитетных ученых. «Вице-президенту хотя и прилично быть в обществе знатным, однако же знаемость его требуется больше по наукам, нежели по других преимуществам, дабы он удобнее мог видеть все состояние Академии, достоинство членов и других служителей, труды и склонности и прочее и о том изъяснять президенту и с ним дела обще рассматривать. Того ради вице-президент должен быть знающ в разных науках, из ординарных академиков, служивших в здешней Академии немалое время и показавших свое в науках отменное знание изданными в свете сочинениями».⁷⁵

В Академическом собрании обычно должен был председательствовать президент и в его отсутствие — вице-президент, причем первый, когда вопрос решается голосованием, как например во время выборов новых членов, пользуется двумя голосами. Это же право представляется и вице-президенту, когда он заменяет президента в его отсутствие. Надо заметить, что с основания Академии наук члены ее назначались и только Ломоносов в новом Уставе предложил, чтобы вакантные должности ординарных и экстраординарных академиков, равно как и адъюнктов, замещались по избранию Академическим собранием, тайным голосованием.⁷⁶

Избрание в академики по новому Уставу должно было быть не только выдающимся общественным событием, но и государственным актом, поэтому дипломы академиков должны быть подписаны монархом. Дипломы адъюнктов должны были подписываться президентом и секретарем Академического собрания (Конференции).

Хотя Академию должны возглавить «командиры» — президент и вице-президент, — управляться она должна по существу на коллегиальных началах, даже в тех случаях, когда разбираются не только чисто научные вопросы. В компетенцию Академического собрания должно входить и обсуждение административных и хозяйственных дел. Для этого члены Академии должны собираться регулярно по два раза в неделю. Кроме того, предусматривались чрезвычайные заседания «для отправления дел посторонних, до наук надлежащих по другим командам».

Далее, Ломоносов переходит к главным обязанностям ее членов. Их работы должны публиковаться в печатном органе Академии — «Commentarii» (на латинском языке). Кроме того, им надлежит стараться издавать книги «по своей профессии» на русском языке. «Кроме новых изобретений для „Комментариев“, — писал он, — полезно, чтобы академики издавали особливо книги по своей профессии на российском языке, однако ж как не всяк одарован систематическим смыслом, хотя в частных изобретениях удачлив, и притом есть излишнее дело, чтобы каждый академик издавал новые в своей науке наставления, то отдается каждому на произволение, чтоб испытав свои силы, принялся за труд с успехом».⁷⁷ Само собою разумелось, что такие издания должны всячески стимулироваться Академией.

Регламент это исключал, ограничивая деятельность академиков строгими рамками занимаемых ими должностей. В свой новый Регламент Ломоносов внес такой пункт: «Нередко случаются в ученых людях полигисторы, то есть разные науки знающие так довольно, что могут в них производить новые приращения. Для того им сие не токмо не запрещается, но еще за полезное и надобное дело почитается».⁷⁸ Ломоносов отметил, что такие ученые увеличивают число членов Академии, которые могут компетентно судить о трудах своих коллег; иногда им приходится бывать единственными судьями представленных для обсуждения работ; это неизбежно в тех случаях, когда по какой-нибудь кафедре в Академии имеется всего один лишь специалист.

Отзывам на выполненные в Академии работы в Регламенте Ломоносова было уделено не мало внимания. Уже не раз упоминалось о горячих спорах и даже схватках, возникавших нередко в Академии вокруг различных диссертаций. Вспомним дебаты, вызванные, в частности, работой самого Ломоносова «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих». На собственном примере он убедился, что ученый может остаться в одиночестве, особенно когда высказывает новые мысли, не понятые членами корпорации, к которой он принадлежит. В таких случаях споры неизбежны. Но критические замечания никогда не должны переходить определенных границ. Нечего греха таить, в Петербургской Академии, как, впрочем, и в других научных организациях, нередко раздавались едкие и несправедливые замечания, оскорбительные для авторов обсуждаемых работ, даже тогда, когда последние пролагали новые пути в науке. Ведь были же подняты на смех те члены Королевского общества, которые впервые сообщили о замечательных исследованиях, проводимых В. Франклином в далекой Филадельфии.⁷⁹

Поэтому Ломоносов требовал такой критики, которая не роняла бы личного достоинства критикуемых. «Что в какой диссертации автор изобразит неясно или недовольно докажет, и будет у него требовано на то справедливое удовольствие, то дозволено ему прежде издания прибавлять изъяснения и пополнения, ибо диссертация читается в Собрании не ради того, чтоб автора постыдить опровержениями, но чтоб изыскать самую правду, причем убегать надлежит всяких шумов и досадительных речей».⁸⁰ Ломоносов предлагал, чтобы Устав требовал от руководителей Академии «всячески отвращать» подобное отношение к критикуемым.

и тогда, когда все остальные члены Академии с ним не согласны. Критикуемому автору предоставлялась возможность апеллировать к арбитру, выбранному из состава зарубежных почетных членов Академии: «Ежели какое сочинение будет спорного достоинства и автор покажет довольные причины, что по пристрастиям оное не приемлется в „Комментарии“, то сие решить взятием голосов от иностранных членов». Впрочем к этому прибегать Ломоносов рекомендовал лишь крайне редко. В случае же если и иностранные члены Академии будут не согласны с автором, его произведение без соответствующих исправлений не должно публиковаться в печатном органе Академии, однако ему не возбранялось издать свой труд в другом месте.

Кроме обсуждения выполненных работ, в Академическом собрании должны оглашаться письма, полученные от иностранных научных корпораций или от отдельных ученых. Краткое содержание этих писем должно было заноситься в журнал (протокол). Это делалось, впрочем, уже с первых дней существования Академии и послужило важным источником для изучения международных научных связей.

Заключительная глава разработанного Ломоносовым Регламента была посвящена торжественным ассамблеям, которые им названы публичными Академическими собраниями, служащими «для показания обществу трудов академических».⁸¹ Он считал желательным устраивать ежегодно по два таких собрания, но не менее одного в год, в зависимости от наличия тем, «достойных торжественного предложения ученому свету и всем наук любителям».⁸²

Согласно новому Регламенту, из трех докладов на торжественном собрании два должны быть сделаны на русском языке, третий может быть прочтен на латинском. Исключение допускалось лишь в тех случаях, когда на собраниях присутствуют иностранные знаменитости, не знающие ни русского, ни латинского языков. В таких случаях один доклад может быть прочтен на немецком или на французском языке при обязательном условии, если автор «совершенно искусен в рассуждении исправного штиля и чистого выговору».⁸³

Выступления на торжественных собраниях действительных членов Академии должны быть предварительно обсуждены и апробированы. Каждое из них, кроме наличия в содержании «новой материи», должно отвечать еще двум непременным условиям: «1) чтобы материи глубокого изыскания изображены были ясно и понятно по крайней возможности, 2) чтобы сочинения не были излишно долги, дабы все действие с объявлением задач и награждений больше двух часов не продолжалось».⁸⁴

Торжественное собрание должно заканчиваться объявлением конкурса на лучшее решение важной научной проблемы и оглашением результатов предыдущего конкурса «для ободрения ученых людей во всем свете к полезным новым изысканиям в науках».⁸⁵ Темой должен быть или спорный вопрос, или совершенно новый. Тему должен выдвинуть и ее программу разработать академик, к чьей кафедре она относится. Работы, претендующие на присуждение премии, должны быть присланы не менее чем за полтора месяца до торжественного собрания. Ломоносов рекомендовал премию не выдавать, если на конкурс была представлена только одна работа, «ибо сие награждение определено лучшему сочинению, а одно не может быть себя самого ни лучше, ни хуже, и потому задачу отсрочить до будущего публичного собрания».⁸⁶

Кроме Регламента, Ломоносов разработал проект привилегии Академии наук,⁸⁷ рангах, чины и звания всегда имеют исключительное значение. Академия терпела не малый ущерб от того, что ее персонал в этом отношении был обойден. Добиваясь исправления создавшегося положения, Ломоносов при составлении проекта имел в виду не столько табель о рангах, сколько широкие привилегии, коренным образом отличающие высшее научное учреждение страны от других «команд». Проектируемый указ должен был прежде всего напомнить всем большим и малым чиновникам, что Академия наук им не подчинена, а находится в непосредственном ведении верховной власти. Первый пункт указа гласил: «Всемилостивейше принимаем оную нашу Санктпетербургскую Академию в единственное свое всемилостивейшее покровительство дабы произвождение ученых дел простиралось беспрепятственными успехами и никто б не дерзал оным чинить помешательства и остановки никакими налогами и происками. Таковые почтутся недоброжелательми отечеству и противными высочайшему нашему благоволению».⁸⁸ Далее, согласно этому же пункту, никто из личного состава Академии не мог быть привлекаем к суду без ее разрешения, так как она «сама имеет власть давать внутрь своего правления между своими суд и расправу».

Хотя Академия и являлась одной из «команд», но в отличие от других ведомств, сотрудники которых постоянно должны были находиться в «присутственных местах» и заниматься служебными делами на дому им запрещалось, члены Академии основные свои работы проводили дома — «большие и глубочайшие их изыскания и уединенные труды происходят, где они жительство имеют, в котором должны они иметь возможную спокойность».⁸⁹ Ввиду этого жилища академиков освобождаются от постоев и каких бы то ни было других повинностей («полицейских должностей»).

Академия должна иметь предпочтение перед другими ведомствами и в смысле очередности получения ассигнованных ей средств из штатс-конторы. Было ведь время, когда о ее нуждах меньше всего беспокоились и, как уже отмечалось, академики и другие служащие не месяцами, а годами не получали жалования.

— это было большое новшество. Для оправдания этого нововведения пришлось сослаться на зарубежные порядки. «В благоучрежденных европейских академиях и училищах, — читаем мы в пункте 4, — позволяется учащим и учащимся летнее прохлаждение и отдохновение, дабы в течение трудов годичного обращения на несколько освободиться от утомления мыслей. Для того позволяем нашей Академии наук вместе учащим и учащимся быть свободными от своих должностей на весь июль месяц».⁹⁰ Чтобы добиться столь необходимого ученым летнего отдыха, Ломоносов вынужден мотивировать это тем, что и на лоне природы академики не будут проводить время в праздности, а воспользуются представляющимися возможностями для новых исследований.

Что же касается чинов и званий, то по проекту Ломоносова они присваиваются лишь после получения соответствующих ученых степеней. Таких степеней предполагалось установить две: магистр, или лиценциат (для юристов и врачей), и доктор.

Ломоносов требовал, чтобы в отличие от некоторых зарубежных стран в России за получение диплома на ученую степень не вносилось ни «малейшей платы» в казну. Присуждение степени должно было сопровождаться и присвоением чина: магистру и лиценциату — поручика, а доктору — капитана. Иностранцы должны были пользоваться теми же правами, но лишь пока они находятся в России.

Даже и о пенсиях вдовам и сиротам академиков не забыл Ломоносов. Собственно в его проекте речь шла не о пенсии, а о пособиях. Академики тогда жили только на получаемое жалование, которого едва хватало на жизнь. Лучшие годы они, как писал Ломоносов, целиком отдавали любимому делу и не только ничего не успевали приобрести, но и «имевшиеся свои пожитки на оное употребляют».⁹¹ пособие до совершеннолетия, как это предусмотрено Адмиралтейским регламентом. Ломоносов считал, что все эти «щедроты» не лягут бременем на государственную казну. Необходимые средства будут поступать в Академию из доходов, получаемых от академических изданий, которые,

Страница из проекта привилегии Академии наук.

согласно новому Уставу, будут выпускаться государственными типографиями.

Последний пункт проекта предусматривал бесплатный отпуск лекарств всему личному составу Академии, в том числе и учащимся.

Ломоносов был убежден, что обнародование этих привилегий значительно поднимет вес Академии в обществе. В ее учебные заведения вольется широким потоком молодежь — дворяне и разночинцы со всех концов страны. Молодым людям из прибалтийских окраин незачем будет ездить за границу, и они предпочтут Академический университет зарубежным высшим научным заведениям. Все это нашло отражение в заключительных строках проекта указа, призывавшего русскую молодежь в Академический университет: «Природным нашим российским подданным всемилостивейше повелеваем, чтоб как дворяне, так и разночинцы сею нашею монаршескою милостию пользовались, имели целому отечеству славу и пользу и самим себе честь и выгоды».⁹²

из ведущих мировых научных учреждений. Намечаемые преобразования еще более должны были укрепить авторитет Петербургской Академии в мировой науке.

Эти столь жизненно важные преобразования казались Ломоносову настолько близкими к осуществлению, что, завершив работу по составлению Устава и привилегий Академии, он набросал даже «Проект объявительного указа о новом учреждении Санктпетербургской имп. Академии наук».⁹³ В него вошли все структурные изменения, которые он предлагал осуществить. «Правление нашей Академии, — читаем мы в этом проекте, — препоручаем президенту и вице-президенту обще с академическим профессорским собранием и ради того повелеваем Академическую канцелярию уничтожить, а с Сенатом, коллегиями и другими присутственными местами иметь сношение реченному ж академическому правлению в равенстве с государственными коллегиями».⁹⁴

Биографам Ломоносова не удалось установить, к какому времени относится составление цитируемых документов. Они приблизительно датируются сентябрем 1764 — мартом 1765 г., т. е. последними месяцами его жизни. Не сохранилось никаких свидетельств о том, что его проектам дан был какой-либо ход. Они найдены среди оставшихся после него бумаг. Одно лишь можно сказать, что свои предложения Ломоносов выдвигал в накаленной обстановке борьбы с «неприятельми наук российских», как он называл своих недругов, поставленных вместе с ним у руля управления Академией. Эта борьба занимает большое место в жизни Ломоносова. О Шумахере было уже не мало сказано; теперь необходимо несколько подробней остановиться на его наследнике.

Сохранилось не мало документов, свидетельствующих о столкновениях Ломоносова с Таубертом на академическом поприще. Преемник Шумахера оказался таким же ловким, как и его тесть, умевший выворачиваться из самых сложных обстоятельств, угрожавших ему, казалось бы, неминуемым провалом, если не гибелью. В октябре 1760 г., после взятия Берлина русскими войсками, в печатном органе Академии «Санктпетербургских ведомостях» были опубликованы официальные сообщения об этом. «Ведомости» выходили и на немецком языке. В это издание «Ведомостей» вкрались непростительные искажения.⁹⁵ «исправлять перевод российских Ведомостей». Ломоносов, как советник Академической канцелярии, не мог остаться в стороне от этого инцидента, ответственность за который несла и Канцелярия в целом. 9 декабря 1760 г. он вошел в Канцелярию с следующим «представлением»: «С сожалением я слышал, что не токмо в городе, но и при дворе е. и. в. знатные особы негодуют на Канцелярию академическую [за] несправедливый поступок, что она по сие время не учинила изыскания и рассмотрения о том, каким образом и от кого произошли непростительные погрешности при переводе и печатании реляции о взятии Берлина и не учинено никакого виноватым в том штрафа»,⁹⁶ и он требовал расследования этого дела.

Сохранилась записка, представляющая конспект устного выступления Ломоносова в Канцелярии по этому вопросу.⁹⁷ Вот что гласит этот документ: «1. Тауберт по тому совершенно виноват, что о изыскании дела умалчивал, затем что он тому причина. Ему бы надлежало паче всех стараться и спешить для своего оправдания. 2. Хотя и везде должно наблюдать свою должность, однако в сем важном деле много осторожнее: Берлин однажды был взят. 3. Дело весьма невеликое — два листа прочесть за неделю». Для Тауберта, пользовавшегося покровительством влиятельных особ при дворе, это дело прошло без последствий. Ему вообще сходило с рук не мало явных упущений и преступлений по должности; искусный в угождении начальству, он всегда выходил сухим из воды. Так ему сошел с рук отказ от выполнения перевода актов лифляндского законодательства. Это поручение было дано Академии Сенатом. Работа требовалась громадная, и Тауберт отказался от нее в резкой форме. Ломоносов с этим не согласился и, насколько возможно, смягчил определение Канцелярии по этому делу,⁹⁸ подписанное всеми тремя членами Академической канцелярии, т. е. Ломоносовым, Таубертом и Штелином.⁹⁹ «Из Правительствующего Сената указом требовано, чтобы перевесть лифляндские права. Подлинно, что у нас таких людей нет, да и я в том не виноват, однако, чтобы Правительствующему Сенату не показать никакой прикрости, советовал я моим товарищам, чтобы по возможности что-нибудь в послушание сделать. Но г. Тауберт ускорив пошел в оный в Сенат с отказом, где ему по справедливости учинен твердый выговор в чувствительное нарекание всей команды».¹⁰⁰

Унаследовав должность своего тестя, Тауберт в своей деятельности повторял его же методы. Как и Шумахер, он главным орудием считал способ «разделяй и властвуй». Противопоставление одних членов Академии другим, особенно молодых старшим, служило и Тауберту верным средством упрочения своего могущества.

Перечисляя неправильные действия Тауберта, вот что писал Ломоносов в адресованной президенту записке: «По примеру своего тестя старается молодых профессоров и адъюнктов вооружать против старых. Епинуса преклонив на свою сторону, так его употребляет, что не токмо здесь, но и у вашего сиятельства рекомендует выше его знания. Правда, что он изрядный физик, только по астрономии весьма мал в рассуждении практики. Обсервации астрономические требуют долговременного упражнения. Г. Епинус был года с два в Берлине, где ни единого нет доброго инструмента и почти один заржавелый квадрант, и Епинус не видал нигде хороших астрономических инструментов, как только здесь у Гришева.¹⁰¹ Однако, по мнению г. Тауберта, научился он так много, что в так же краткое время научил и Румовского астрономии, и он уже по его рекомендации может сделать обсервацию, которой и славные астрономы не без осторожности ожидают. Коль легкая и подлая наука астрономия! плоше сапожного дела: от не знающего никакой практики Епинуса Румовской выучился в три месяца! Между тем я бы весьма радовался как сын отечества Румовского успехам, и дай бог, чтобы то была правда! Да другим бы не обида и главной команде не следовало б нарекания».¹⁰²

Перетянув Румовского на свою сторону, Тауберт и его стал сверх всякой меры отличать, действуя через Эпинуса. К тому подвернулся необычайно удобный случай. Начиная с 1759 г. ученый мир готовился к предстоящему 26 мая 1761 г. наблюдению прохождения Венеры по диску солнца. Особенно усиленно готовились Лондонское Королевское общество и Парижская Академия наук, о чем сообщалось в научно-популярном органе Петербургской Академии.^{103 104} Намечалось отправить экспедицию в восточную Сибирь. Академик Гришов, занимавший кафедру астрономии, должен был вести наблюдения, но в начале 1760 г. он заболел и в июне этого года умер, не дожив и до тридцати пяти лет, из которых около десяти лет был членом Петербургской Академии. В это время Разумовский находился на Украине, и Эпинус написал ему туда, предлагая снарядить экспедицию, назначив главным «обсерватором» Румовского. Ему было тогда всего двадцать шесть лет, но с 1753 г. он был уже адъюнктом. Этим назначением как бы подчеркивалось, что молодой подающий надежды адъюнкт заменит Гришова, который, несмотря на короткий свой век, проявил себя как весьма одаренный ученый. Внешне все выглядело как неусыпная забота о выращивании отечественных кадров ученых-исследователей, а в действительности здесь имели место лишь личные соображения.

Разумовский распорядился о посылке не одной, а двух экспедиций,¹⁰⁵ которые должны были отправиться в Иркутск и Якутск (или в Нерчинск).¹⁰⁶ Начальником второй экспедиции был назначен Н. И. Попов, который уже в течение почти десяти лет был профессором (академиком) и занимался астрономическими наблюдениями с студенческих лет у Делиля. Не подлежит сомнению, что Попов значительно уступал Румовскому как по способностям, так и по знаниям. Однако астрономические интересы Румовского только определялись, до этого он занимался главным образом математикой, для чего и был отправлен в Берлин к Эйлеру.

«гнев» президента против Ломоносова, но, надо сказать, успеха в этом не имел. Разумовский скорее был на стороне Ломоносова, как это явствует из ниже приводимого документа. Ломоносов писал президенту (декабрь 1761 г.): «Вашему высокографскому сиятельству весьма довольно известно о состоянии Академии наук, испорченном злобными поступками Шумахеровыми и нахальными и коварными происками зятя его, прямого наследника в продолжении академического несчастья, советника Тауберта, о чем я вашему сиятельству уже тому около девяти лет многократно представлял словесно и письменно здесь, в Москву и в Малороссию, стараясь прекратить все вкоренившиеся с начала Академии замешательства и непорядки, препятствующие желаемому распространению наук в нашем отечестве. И хотя вашего сиятельства ордеры и приватные письма свидетельствуют, что ваше сиятельство такими поступками, для наук вредными, недовольны, однако никакого надлежащего следствия и по нему должного исполнения не учинилось. Остались все шумахеровские происки, властолюбие, препятствия россиянам в науках и бесполезная трата казны е. и. в. по прихотям в помянутом советнике Тауберте».¹⁰⁷

Указав далее, что Тауберт ведет себя по-прежнему, умножая свои «неправильные действия», Ломоносов требовал отдать его под суд, а пока будет производиться следствие, отстранить его от исполнения служебных обязанностей, «дабы не уничтожил каких документов, кои к его изобличению служить имеют». Возмущение Ломоносова дошло наконец до крайних пределов. Уже отмечалось, что он искренне уважал Разумовского и очень дорожил сложившимися с ним отношениями. Тем не менее он не остановился перед тем, чтобы напомнить президенту Академии об указе Петра I (январь 1724 г.), который представлял возможность государственным служащим жаловаться верховным органам власти на неправильные действия их начальников. «Посему, — писал Ломоносов, — прошу от вашего сиятельства скорого повеления на следствие оного Тауберта, ибо я не должен и не могу более молчать и видеть академического несчастия и вашего нарекания и всегдашнего попреку, что науки не процветают... Ежели ж ваше высокографское сиятельство не соблаговолите сей важной моей долговременной жалобы уважить и привести в действие в скором времени ради вашего недолгого, как видно, здесь пребывания, то принужден буду принять законную смелость непременно поступить по высокопомянутому монаршескому указу для избавления восходящих наук в нашем отечестве от наглого утеснения».¹⁰⁸

Сохранился еще и другой вариант перечня «предерзостей» Тауберта, составленный примерно в то же время, тем не менее реального значения предпринятые Ломоносовым шаги не имели. По мнению исследователей трудов Ломоносова, первое, цитированное выше, представление написано было во второй половине декабря 1761 г., т. е. в последние дни жизни Елизаветы Петровны. Последовавшие за тем события, завершившиеся воцарением Екатерины II, обернулись как нельзя лучше в пользу Тауберта: в его ведении находилась академическая типография, напечатавшая манифест о восшествии Екатерины на престол.¹⁰⁹ Ломоносов же был доведен до того, что он не считал для себя возможным дольше работать в Академии и вынужден был просить об отставке. Подавленное его состояние усугублялось еще и изнурительной болезнью. Однако и в этих трудных условиях, несмотря на тяжелое заболевание, Ломоносов продолжал быть неутомимо деятельным, о чем свидетельствуют его отчеты, представления и личная переписка.

Необходимо прежде всего остановиться на относящемся к началу 1763 г. «Отчете о состоянии Физической камеры, Обсерватории и Ботанического сада».¹¹⁰ «единственное расположение и смотрение») Ломоносова руководство научной деятельностью Академии. Он писал президенту: «По моей должности и совести не могу преминуть, чтоб не рапортовать вам, милостивому государю, о весьма худом состоянии самых нужнейших академических департаментов». И прежде всего он остановился на Физической камере.

Это учреждение, с которого ведет свое начало нынешний академический Физический институт имени П. Н. Лебедева, трудами академика Крафта и его преемника Рихмана было доведено до цветущего, или, как писал Ломоносов, нарочитого, состояния. Правда, пожар в Академии 1747 г. не пощадил и Физическую камеру, которая при этом значительно пострадала, но это было своевременно исправлено. Действительно, Рихман оставил после себя первоклассную лабораторию, где можно было не только вести научные исследования, но и проводить занятия с академическими студентами по экспериментальной физике. Можно было ожидать, что преемник Рихмана, Эпинус, не менее одаренный ученый-исследователь продолжит дело своих предшественников и подымет на новую высоту столь важное для Академии учреждение. Были все основания на это надеяться, тем более что вступив в Академию, Эпинус подружился с Ломоносовым, который признавал в нем выдающегося ученого. Но Тауберт ловко использовал разногласия между этими учеными и перетянул на свою сторону Эпинуса,¹¹¹ который, предпочитая теоретические исследования, мало интересовался экспериментами.

Ломоносов должен был сообщить о полном развале Физической камеры. «Лежат, — писал он с горечью, — уже много лет физические инструменты по углам разбросаны, в плесени и во ржавчине, безо всякого употребления ни к новым академическим изобретениям, ниже для чтения студентам физических лекций. Г-н коллежский советник и физики профессор Епинус, не взирая на свою должность, чтоб ему Физическую камеру не токмо содержать в добром состоянии, но и стараться довольствовать новоизобретенными инструментами, с самого своего вступления в академическую службу едва бывал там, где валяются физические инструменты, а от лекций письменно отказался, предложив невозможные кондиции. Бывшее от меня дружеское напоминание превратило его в горького мне неприятеля».¹¹²

Лесть и непомерные восхваления, расточаемые Таубертом, привели к тому, что Эпинус стал вести себя непозволительным образом. Под явно несостоятельными предлогами он отказался от чтения лекций в Академическом университете, преподавание в котором было поистине научно-педагогическим делом. В то же время Эпинус согласился на педагогическую работу в Кадетском корпусе, где получал дополнительный весьма солидный оклад (900 рублей в год). Ломоносов указывал: «Довольно известно, какие отговорки подал письменно профессор Епинус, чтобы не читать физических экспериментальных лекций студентам. Я о том представлял, однако ему упущено, ныне ж в Кадетском корпусе за то принялся. Называл тогда скучною работою читать студентам физические лекции, как видно по наущению, чтобы Университету сделать в исправлении препятствие. А ныне не токмо воробья уморить антлиею (воздушный насос, — М. Р.».¹¹³ В черновике этого документа имеется еще такая фраза: «Все делает по наущениям Таубертовым и конечно должности академика не исправит».¹¹⁴

Не лучше дело обстояло и с Академической обсерваторией. Тауберт в обход Ломоносова и без его ведома добился от Разумовского ордера,¹¹⁵ согласно которому Обсерватория была отдана Эпинусу в его ведение и «расположение», что явно ограничивало компетенцию Ломоносова, которому президентом же в 1758 г. было поручено руководство всеми научными учреждениями Академии. Подписывая распоряжение об отдаче в исключительное ведение Эпинуса Астрономической обсерватории, Разумовский, по-видимому, не отдавал себе отчета в том, насколько это задевает Ломоносова. Он знал, что Эпинус пользовался репутацией признанного во всем мире научного авторитета, и этого было достаточно, чтобы, не раздумывая, утвердить представление Канцелярии, подписанное, правда, только Таубертом и Штелином.

Это была одна из интриг Тауберта, стремившегося воспользоваться каждым подвернувшимся случаем, чтобы оттеснить Ломоносова от занимаемых им позиций. Обращение Ломоносова к президенту представляло собой протест против нового назначения Эпинуса, которое было произведено без ведома члена Академической канцелярии, на попечении коего находились «до наук надлежащие академические департаменты». Вот те строки из «Отчета о состоянии Физической камеры, Обсерватории и Ботанического сада», которые изображают неприглядное положение Обсерватории, создавшееся с тех пор, как она перешла в ведение Эпинуса: «Обсерватория астрономическая хотя всегда служила больше к профессорским ссорам, нежели к наблюдениям светил, однако ныне уже походит на запустелый после разделения языков столп вавилонский. Не взирая на положенные иждивения к строению башни после пожару, на частые поправки и перепочинки, несмотря на то, что от Правительствующего Сената вдруг дано было на инструменты 6000 рублев, не приносит Обсерватория ни ученому свету пользы, ниже́ Академии чести. Г. Епинус, получив себе в единственное расположение Обсерваторию, не допускает на оную старшего астрономии профессора Попова и адъюнкта Красильникова, коим всегда был туда вход невозбранен при Делиле и при Гришове».¹¹⁶ «невозбранна г. Попову, как старшему здесь астроному и который должен показывать астрономические лекции, также г. Красильникову, и геодезистам, и студентам астрономии и географии, ибо оная для того и построена, чтобы пользоваться природным россиянам к пользе отечества».¹¹⁷ Как и многие другие обращения Ломоносова, и это осталось без последствия.

Нельзя сказать, что Разумовский остался глух к представлению Ломоносова. Он тут же потребовал письменного объяснения от Эпинуса и Румовского. Однако в бумагах Архива АН СССР никаких следов, которые свидетельствовали бы о выполнении Эпинусом этого указания, не обнаружено.¹¹⁸ Румовский же в своем ответе называл обвинения, выдвинутые Ломоносовым, «напрасными», а похвалы Попову и Красильникову — преувеличенными. Румовский просил президента защитить его от преследований Ломоносова. «От утеснения его, — писал Румовский президенту, — избавления мне нигде искать не дозволено, как у вашего сиятельства. И для того всепокорно прошу принять меня в свое покровительство и защитить от гонения г. статского советника».¹¹⁹

Запущенной оказалась и область ботаники, изучение которой выдвинуло в свое время Петербургскую Академию на одно из первых мест в мире. Достаточно вспомнить труды академика Гмелина. И кроме Гмелина, Академия имела в своих рядах выдающихся ученых, но благодаря проискам Тауберта она их растеряла. Ботанический сад, как писал Ломоносов в другом месте, «лежит в запустении и больше на дровяной двор походит».¹²⁰

«Отчета» Ломоносов писал: «Сии толь важные академические департаменты самых главных наук, без коих сей корпус и Академиею наук отнюд назваться не может, лежат бесполезны, в плачевном состоянии».¹²¹

Дворцовый переворот, приведший к власти Екатерину II, произошел 28 июня 1762 г., а через три недели, 19 июля, последовало награждение Тауберта (как и других участников переворота), и это ставило его в положение старшего члена Академической канцелярии. Через пять дней Ломоносов писал Воронцову: «Бороться больше не могу; будет с меня и одного неприятеля, то есть недужливой старости. Больше ничего не желаю, ни власти, ни правления, но вовсе отставлен быть от службы, для чего сегодня об отставке подал я челобитную его сиятельству Академии наук г. президенту и о награждении пенсиею для прокормления до смерти и с повышением ранга против тех, коими обойден».¹²²

В «челобитной», адресованной императрице, Ломоносов кратко, но выразительно перечислил свои труды, оказавшие стране не малую пользу. Он указал, что на службе находился тридцать один год (считая и годы учения, начиная с поступления в Славяно-греко-латинскую академию). Из них двадцать лет он трудился на научном поприще и преуспел здесь не мало, что признано как в России, так и за границей. Во всей своей деятельности, подчеркивал он, преследовал одну цель — все свои силы и знания направить на пользу родине, трудясь в горячо любимой им Академии наук. «Обращался я в науках со всяким возможным рачением и в них приобрел толь великое знание, что по свидетельству разных академий и великих людей ученых, принес я ими знатную славу отечеству во всем ученом свете».¹²³

Столь же важной заслугой, как достижения в научно-исследовательской своей работе, Ломоносов считал свои труды по русской истории и филологии. «На природном языке, — указывал Ломоносов, — разного рода моими сочинениями, грамматическими, риторическими, стихотворческими, историческими, также и до высоких наук надлежащими, химическими и механическими стиль российский в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражениям идей трудных».¹²⁴

Гордиться он мог и своей научно-организационной деятельностью. За этот относительно небольшой срок, в течение которого он состоял советником Академической канцелярии, значительных успехов достигли Географический департамент, Университет и Гимназия. На этой работе силы его надорвались. «Не взирая, — писал он, — на мои вышепомянутые труды и ревностную и беспорочную службу для приращения наук в отечестве близ двенадцати лет, в одном чину оставлен я, нижайший, произвождением и обойден многими, меня молодшими в статских чинах, которым при сем реестр сообщается, и тем приведен в великое уныние, которое болезнь мою сильно умнажает». Поэтому он и просит об отставке с пожизненной пенсией в размере получаемого им оклада (1800 рублей в год) и с повышением в чине.¹²⁵

«инстанциям». Двор был занят делами поважнее — начались приготовления к коронации. Царица вместе с придворными, и в том числе с Разумовским, уехали в Москву, где она задержалась и после коронования. Однако она вспомнила, наконец, о Ломоносове и чуть ли не через год, 23 апреля 1763 г., написала статс-секретарю А. В. Олсуфьеву: «Адам Васильевич. Я чаю — Ломоносов беден: сговоритесь с гетманом, не можно ли ему пенсию дать, и скажи ответ».¹²⁶

Создавшееся положение при дворе было весьма неблагоприятным для Ломоносова. И. И. Шувалов, игравший ранее столь важную роль, был отстранен, а недруг Ломоносова, Теплов в отличие от своего патрона «возвышен и назначен статс-секретарем Екатерины II. Надо полагать, что не без участия Теплова был подготовлен указ, подписанный царицей 2 мая 1763 г.: «Коллежского советника Михайлу Ломоносова всемилостивейше пожаловали мы в статские советники и вечною от службы отставкою с половинным по смерть его жалованьем».¹²⁷ Враги Ломоносова были вне себя от радости. Миллер, например, 16 мая писал в Германию почетному члену Петербургской Академии наук И. -Х. Гебенштрейту, бывшему ранее действительным ее членом: «Академия освобождена от г. Ломоносова. Именной указ императрицы от 2 мая заключает в себе, что он навечно увольняется в отставку и впредь будет пользоваться половинным жалованием».¹²⁸

О своей отставке Ломоносов сам известил Канцелярию 15 мая, но уже за два дня до того имя Ломоносова перестало встречаться в журнале Канцелярии и в числе присутствующих, и в числе отсутствующих ее членов.¹²⁹

Однако враги Ломоносова рано праздновали свою победу, которая оказалась призрачной. В тот день, когда имя Ломоносова перестали вносить в журнал Канцелярии, в Сенате была получена собственноручная записка Екатерины: «Естьли указ о Ломоносова отставке еще не послан из Сената в Петербург, то сейчас его ко мне обратно прислать».¹³⁰

«Г-н колежский советник Ломоносов, в присутствие вступя, объявил, что он за болезнию своею поныне не присутствовал в Канцелярии, а ныне, получа от оной свободу, в Академической канцелярии присутствовать и дела слушать будет. И о том приказали для ведома записать в журнал».¹³¹ А еще раньше, месяца за полтора до того, как Ломоносов после длительного перерыва пришел в Канцелярию, узнав об отмене указа об отставке, он сам составил два варианта проекта именного указа о передаче в исключительное его ведение всей научной части Академии и присвоении ему чина действительного статского советника или об увольнении его совсем от службы.¹³²

Проект указа в обоих вариантах был приложен к одному из последних известных нам писем М. И. Воронцову. Оно в большей мере, чем ранее упомянутое, показывает обстановку работы Ломоносова. «Вашему сиятельству довольно известно, какие распри, тяжбы и почти волнения у Шумахера почти со всеми профессорами с начала Академии, с советником Нартовым и с другими академическими российскими служительми, и что так же поступает его зять и наследник, и можете милостивейше рассудить, сколь много я от обеих ношу коварных нападок. Итак, не могу больше терпеть таких злодейских гонений, и сил моих нет больше спорить, и наконец намерен остатки изнуренных на науки и на тщетные споры дней моих препроводить в покое, который мне двумя способами от всемилостивейшия государыни пожалован быть может. Первое, буде поручены мне будут ученые, поныне в моем смотрении бывшие академические департаменты в единственную дирекцию, выключая других товарищей, кои мне по сю пору мешали в добрых предприятиях, или мне дать полное увольнение от всех дел академических».¹³³

Недругам Ломоносова удалось вмешать в свои происки Эйлера. Румовский написал ему, жалуясь на притеснения, которые он терпит от Ломоносова. Живя вдалеке от Петербурга, Эйлер, конечно, не мог знать подлинного положения вещей, но решил заступиться за своего ученика; из письма к Миллеру (февраль 1765 г.) видно, что он ходатайствовал за Румовского перед государственным канцлером М. И. Воронцовым.¹³⁴

Несмотря на то, что это было письмо личное, Миллер не преминул показать его в Академическом собрании (21 февраля 1765 г.).¹³⁵ «В высшей степени удивился я тому, — читаем мы в письме, — что ваше высокородие, великий ученый и человек уже пожилой, а сверх того еще и великий мастер счета, так сильно просчитались в последнем своем вычислении. Отсюда ясно видно, что высшая алгебра — жалкое орудие в делах моральных: столь многих известных данных оказалось для вас недостаточно, чтобы определить одно маленькое, наполовину уже известное число».¹³⁶ Далее он указывал на то, что Эйлеру хорошо известны личные качества его недругов Шумахера, Тауберта и Миллера, и охарактеризовав их в весьма сильных словах, Ломоносов заметил: «Вы не поставите мне в вину резких выражений, потому что они исходят из сердца, ожесточенного неслыханной злостью моих врагов».¹³⁷

Эти слова были написаны за полтора месяца до кончины Ломоносова. Письмо Эйлера было последней и, пожалуй, самой горькой каплей в чаше, которую Ломоносову пришлось испить в конце дней своих. Только подавленным настроением можно объяснить следующие его слова, сказанные Штелину за несколько дней до кончины: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть, жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною».¹³⁸

Жизнь показала, что Ломоносов был неправ. Двухвековая деятельность Академии наук убеждает, что в мощном развитии отечественной науки, достигшей в наши дни недосягаемых высот, заложены семена, посеянные Ломоносовым.

Примечания

¹ , стр. 316—317.

² Архив АН СССР, ф. 3, оп. 1, № 468, л. 87.

³ ПСС, т. 10, стр. 11 и сл.

⁴ Там же, стр. 26 и сл.

⁵ — ПСЗ, т. XII, № 9425, стр. 730.

⁶ ПСС, т. 10, стр. 26.

⁷ Там же, стр. 26—27.

⁸ В 1764 г. это учреждение было преобразовано в Российскую имп. Академию художеств (см.: П. Н. Петров

⁹ Насколько необходимо и полезно было в 30-х годах распространение самой Академией своих изданий, видно из того, какое впечатление производили в далекой периферии рассылавшиеся Академией каталоги («росписи»). В истории Академической типографии мы читаем: «Когда в 1736 г. такая „роспись“ была выслана, по указу Сената, в Астрахань, местный губернатор приказал „оным печатным росписям чрез барабанный бой публиковать“, а в Чухломе сделано было распоряжение „роспись“ академической лавки „в народ публиковать и в пристойных местах выставить“» (Академическая типография 1728—1928. Изд. АН СССР, Л., 1929, стр. 22).

¹⁰ ПСС, т. 10, стр. 27.

¹¹ Там же, стр. 29.

¹² Там же, стр. 27.

¹³ отсутствие и обратился к царице со следующим ходатайством: «По всемилостивейшему и высочайшему е. и. в. соизволению отправляюсь я в Малую Россию и, будучи отселе в таком отдалении, не уповаю, чтоб способно мне было в том же порядке Академию содержать, в каком она при мне находилась. Заведенный же мною в Академии порядок и непрерывная в чужестранных государствах корреспонденция с учеными людьми не могут ни на малое время остаться без главного в Академии командира. Того ради всеподданнейше в. и. в. доношу, не соблаговолено ли будет в Академию определить в. и. в. указом президента иного; а буде в. и. в. угодно будет по-прежнему мне ж президентом остаться, то в таком случае весьма бы полезно было прибавить вице-президента, по изобретению в. и. в., и жалованье ему определить из той суммы, которая президенту положена, а я, будучи высокомонаршею в. и. в. милостию паче мер моих награжден, такое президентское достоинство и без жалования нести могу. Оный же вице-президент мог бы в отсутствии моем все дела так, как и президент, равносильно отправлять, а о важнейших учреждениях и делах со мною переписку и сношение иметь, и таким образом ущербу казне в. и. в. никакой не будет и дела академические с наилучшим успехом течение свое непрерывно возымеют» (А. А. Васильчиков. Семейство Разумовских, т. I, СПб., 1880, стр. 147—148). Ходатайство Разумовского осталось без последствий, и академическими делами управлял Шумахер, деля теперь власть в Академии с Тепловым.

¹⁴ См.: А. А. Васильчиков дворец, там его встретил с распростертыми объятиями Теплов, бывший тогда одним из личных секретарей императрицы; присутствовавший при этом Григорий Орлов воскликнул словами из Евангелия, где рассказывается об Иудином поцелуе: «И лобза его же предаде» (там же, стр. 318).

¹⁵ Билярский, стр. 367.

¹⁶ Там же, стр. 367—368.

¹⁷ ПСС, т. 10, стр. 32.

¹⁸ —36.

¹⁹ В это время кафедру химии занимал Сальхов, оплата которому была определена в 600 рублей в год.

²⁰ Линней, Карл (Linné, Carl, 1707—1778), шведский ученый, с 1754 г. — почетный член Петербургской Академии наук.

²¹ ПСС, т. 10, стр. 50—51. Отметим, что в течение 25-летнего отсутствия Эйлера Академии не удалось найти достойную кандидатуру на оставленную им кафедру. Правда, Академия и правительство не переставали добиваться возвращения Эйлера в Россию. О принятых Разумовским шагах, как только он стал президентом, речь уже была. К этому добавим, что И. И. Шувалов действовал в том же направлении. Не подлежит сомнению, что именно он побудил Елизавету Петровну добиваться, как мы теперь говорим, через дипломатические каналы, обратного переезда Эйлера в Петербург. Всего лишь через год, после того как Шувалов стал фаворитом царицы, руководивший тогда внешней политикой канцлер А. П. Бестужев-Рюмин (1693—1766) писал президенту Академии наук: «Е. и. в. всемилостивейше соизволила указать вашему сиятельству объявить, чтобы изволили к бывшему в здешней Академии профессору Эйлеру отписать, не похочет ли он паки сюда возвратиться и в здешнюю службу вступить, обнадеживая его особливым е. и. в. высочайшим благоволением и что ему всякие возможные снисхождения и выгодности дозволены будут, ежели он токмо на то вознамерится и уведомит, на каких кондициях он на то поступить хочет. — Все сие имея секретно, наипаче в Берлине, содержано быть, я ваше сиятельство прошу оное письмо в коллегию иностранных дел прислать, дабы оно с отправляющимся вскоре в Берлин курьером к министру (послу, — М. Р.) е. и. в. тамо г. канцелярии советнику Гроссу надежно прислано быть могло. Напротиву чего можете и ваше сиятельство в письме вашем к г. Эйлеру присовокупить, чтоб он свой ответ для отправления сюда ему же Гроссу поручил» (А. А. . ук. соч., стр. 89). Подробней о связях Эйлера с Академией в Берлинский период его жизни см.: С. Н. Чернов. Леонард Эйлер и Академия наук. — В кн.: Леонард Эйлер. 1707—1783. Сборник статей и материалов к 150-летию со дня смерти. Изд. АН СССР, М. — Л., 1935, стр. 193 и сл.

²² ПСС, т. 10, стр. 50.

²³

²⁴ Там же, стр. 47.

²⁵ ПСЗ, т. XII, № 9425, стр. 733.

²⁶ ПСС, т. 10, стр. 57.

²⁷ Там же, стр. 52.

²⁸

²⁹ Там же, стр. 59.

³⁰ Там же, стр. 62.

³¹ Там же.

³² Там же, стр. 63.

³³

³⁴ Там же, стр. 80 и сл.

³⁵ См. письмо Ломоносова к Эйлеру (там же, стр. 597).

³⁶ Там же, стр. 80.

³⁷ Там же.

³⁸

³⁹ Там же.

⁴⁰ Там же, стр. 228 и сл.

⁴¹ Пекарский, т. I, стр. 658 и сл.

⁴² , стр. 637.

⁴³ Русский перевод напечатан почти через два века (ПСС, т. 10, стр. 115 и сл.).

⁴⁴ Там же, стр. 85 и сл.

⁴⁵ Там же, стр. 116.

⁴⁶ Райков и Т. А. Красоткина. Карл Линней и Петербургская Академия наук. — В кн.: Карл Линней. Сборник статей. Изд. АН СССР, М., 1958, стр. 155 и сл.

⁴⁷

⁴⁸ Там же.

⁴⁹ Там же, стр. 117.

⁵⁰ Там же.

⁵¹ См.: The World of Learning. 1959/60. Tenth edition. London, стр. 330 и 354.

⁵²

⁵³ Там же.

⁵⁴ История АН, т. I, стр. 297.

⁵⁵ Вначале Ломоносов приставил: «и даже сами государи», но зачеркнул эти слова.

⁵⁶ ПСС, т. 10, стр. 119.

⁵⁷

⁵⁸ ПСЗ, т. XII, № 9425, стр. 737.

⁵⁹ ПСС, т. 10, стр. 120.

⁶⁰ Там же, стр. 121.

⁶¹ Там же, стр. 122.

⁶²

⁶³ Там же, стр. 122—124.

⁶⁴ Там же, стр. 132 и сл.

⁶⁵ Там же, стр. 132.

⁶⁶ Там же, стр. 138 и сл.

⁶⁷

⁶⁸ Там же, стр. 138—139.

⁶⁹ Там же, стр. 140.

⁷⁰ Там же, стр. 141.

⁷¹ Там же, стр. 142.

⁷²

⁷³ Там же, стр. 141.

⁷⁴ Там же, стр. 139.

⁷⁵ Там же.

⁷⁶ Там же, стр. 142.

⁷⁷

⁷⁸ Там же.

⁷⁹ См.: Вестник АН СССР, 1956, № 3, стр. 98.

⁸⁰ ПСС, т. 10, стр. 154—155.

⁸¹ Там же, стр. 157.

⁸²

⁸³ Там же, стр. 158

⁸⁴ Там же.

⁸⁵ Там же.

⁸⁶ Там же, стр. 159.

⁸⁷

⁸⁸ Там же, стр. 161.

⁸⁹ Там же.

⁹⁰ Там же, стр. 162.

⁹¹ Там же, стр. 163.

⁹²

⁹³ Там же, стр. 165.

⁹⁴ Там же, стр. 166—167.

⁹⁵ Экземпляр немецкого издания Ведомостей не отыскан ни в одной библиотеке (см. Примечания к т. 10 ПСС, стр. 670).

⁹⁶ Там же, стр. 225.

⁹⁷

⁹⁸ Там же, стр. 668—669.

⁹⁹ Там же, стр. 225.

¹⁰⁰ Там же, стр. 233.

¹⁰¹ Гришов умер за полгода до того, как были написаны эти строчки.

¹⁰²

¹⁰³ См. статью Эпинуса «Известия о наступающем прохождении Венеры между солнцем и землей» (Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие, 1760, октябрь, стр. 359 и сл.).

¹⁰⁴ Подробней об этом см.: А. И. Андреев. Ломоносов и астрономические экспедиции Академии наук, 1761 г. — «Ломоносов», II, стр. 248 и сл.

¹⁰⁵

¹⁰⁶ См.: Определение Канцелярии АН о снаряжении двух экспедиций в Сибирь для наблюдений прохождения Венеры по диску солнца. Там же, стр. 346 и сл.

¹⁰⁷ Там же, т. 10, стр. 246—247.

¹⁰⁸ Там же, стр. 248.

¹⁰⁹ Вот что писал А. Л. Шлецер, на глазах которого происходили все эти события: «Тауберт принимал большое участие в этом великом деле: в подвалах занимаемого им академического дома ночью печатался манифест, который был издан уже на рассвете» (Общественная и частная жизнь Августа-Людвига Шлецера, им самим написанная. — Сб. Отд. русск. яз. и словесн. имп. Акад. наук, т. 13, СПб., 1875, стр. 98).

¹¹⁰

¹¹¹ О своих расхождениях с Эпинусом по некоторым вопросам прикладной оптики Ломоносов в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии» писал: «Профессор Эпинус не токмо слушать не хотел, но и против Ломоносова употребил грубые слова; и вдруг вместо дружбы прежней стал оказывать неприятельские поступки. Все ясно уразумели, что то есть Таубертов промысел по Шумахеровскому примеру, который ученые между профессорами споры, кои бы могли дружелюбно кончиться, употреблял в свою пользу, портя их дружбу. Все ясно сказалось тем, что Епинус не токмо с Ломоносовым, но и с другими профессорами, ему приятельми, перестал дружиться, вступил в Таубертову компанию и вместо прежнего прилежания отдался в гуляние. Тауберт Епинуса везде стал выхваливать и рекомендовать и тем сделал себе два выигрыша: 1) что отвел от наук человека, который бы стал, может быть, ими действовать против него, если бы при науках остался, 2) сыскал себе в помощь недоброжелателя Ломоносову» (ПСС, т. 10, стр. 292).

¹¹² Там же, стр. 258—259.

¹¹³ Там же, стр. 235.

¹¹⁴ Там же.

¹¹⁵

¹¹⁶ ПСС, т. 10, стр. 259.

¹¹⁷ Там же, стр. 563.

¹¹⁸ См. Примечания к т. 10 ПСС, стр. 693.

¹¹⁹ Там же.

¹²⁰

¹²¹ Там же, стр. 260.

¹²² Там же, стр. 560.

¹²³ Там же, стр. 351.

¹²⁴ Там же, стр. 352.

¹²⁶

¹²⁶ Билярский, стр. 603.

¹²⁷ Пекарский, т. II, стр. 786. Оригинал хранится в ЦГАДА (см.: «Ломоносов», 111, стр. 401).

¹²⁸ , т. II, стр. 786.

¹²⁹ См. Примечания к т. 10 ПСС, стр. 762.

¹³⁰ Пекарский, II, стр. 786.

¹³¹

¹³² Там же, стр. 354—357.

¹³³ Там же, стр. 568.

¹³⁴ Die Berliner und die Petersburger Akademie der Wissenschaften im Briefwechsel Leonard Eulers. Teil 1. Berlin, 1959, s. 258—259.

¹³⁵ Протоколы Конференции, т. II, стр. 533.

¹³⁶

¹³⁷ Там же.

¹³⁸ Куник, стр. 403.