ECCE HOMO
(опыт создания психологического портрета
М. В. Ломоносова)
«... из чтения его произведений вырастает не тот общепринятый тип святости, которым проникнуты все жития, но нечто в высшей степени „человеческое”».
(Архимандрит Киприан (Керн).
Золотой век Святоотеческой письменности. М., 1995).
Интерпретация творческого наследия ученого неизбежно будет неполной и недостаточно объективной, если не принять во внимание особенности его личности, не только врожденные, но и сформированные жизненным опытом. Без учета психологических свойств личности как понимание побудительных причин, мотивации творческих усилий выдающихся мыслителей и творцов, так и оценка их подлинных заслуг, неизбежно будут страдать поверхностностью. Именно такая поверхностность характерна для всех до сих пор написанных биографий Л., поскольку для биографии просто не хватало материала. Ведь Л. не вел дневников, не оставил воспоминаний, почти не писал писем семейного интимного характера (не исключено, что они просто не сохранились), к тому же в распоряжении потомков не было даже воспоминаний его друзей или тем более наперсников.
К 1911 г. усилиями ряда энтузиастов удалось собрать почти все, что было написано Л., и оказалось, что о продуктах деятельности Л. известно неизмеримо больше, чем о процессе его творчества. Но ведь и результаты творческой деятельности всегда в известной мере говорят об их творце, а сами не могут быть полностью поняты без изучения биографии их создателя, особенностей его психологии. Вместе с тем свойства личности Л. столь много значат в истории отечественной культуры, что их понимание, хотя бы и неполное, не может не быть для нее существенно важным. Первым, кто попытался хоть что-то сказать о психологических особенностях Л., был Я. Штелин, который, готовя конспект похвального слова Л., записал: «Характер Ломоносова: Физический. Отличался крепостью и почти атлетическою силою: например, трех напавших на него матросов одолел и снял с них платье. Образ жизни общий плебеям. Умственный. Исполнен страстью к науке: стремление к открытиям. Нравственный. Мужиковат...». В XIX в. К. Н. Батюшков написал статью «О характере Ломоносова», которая, как и ряд последовавших за ней (см., например: И. Аничков. Ломоносов // Труды Вольного общества любителей российской словесности. 1822. Ч. XVII. С. 271—289), носила восторженно-романтический характер и ничего не добавляла к пониманию личности Л. Более удачным был очерк Н. Р. Политура «Михаил Васильевич Ломоносов и жизнь XVIII века» (см.: Сборник статей под ред. В. В. Сиповского «М. В. Ломоносов», СПб., 1911), но он сосредоточил внимание на воздействии, которое оказывала среда того времени на формирование личности Л. Однако и в этом вопросе автор многое оставил непроясненным. В результате, как это свойственно общественному сознанию, непонятное восполнялось мифами и легендами, ибо они так легко смешиваются с реальностью, что выглядят иной раз куда как более логичными, чем сама реальность. Приведем в качестве примера одну из наиболее устойчивых легенд о Л. Обыденному сознанию трудно понять, как мог крестьянский сын с далекой окраины Российской империи достичь таких высот в науке, стать великим человеком, память о котором, его слава на несколько веков пережили его самого. Самый простой ответ заключался в том, что Л. «просто» был сыном царя Петра. Ныне какой-то дальний потомок односельчанина Л. посвятил этому целую главу своей книги, выстроив исторические события того времени согласно тому, как якобы «утверждали в его роде» и как было записано в одной тетради, которая, конечно, оказалась утерянной. Вся эта писанина больше похожа на патологию, но вот, поди же, живет и передается из уст в уста не один десяток лет.
Нам представляется, что многое в жизни Л. и в характере его творчества стало бы более понятным, если бы удалось побольше узнать о его психологических особенностях. Такая попытка предпринимается в настоящей статье, причем мы надеемся, что это только начало, и у других исследователей она окажется более полной и успешной.
Не нужно доказывать, что основные черты характера человека формируются в его детстве под влиянием внешних обстоятельств, накладывающихся на прирожденные темперамент и задатки. Все, что нам известно о детстве Л., позволяет предположить, что это был очень живой мальчик, единственный, а потому и любимый сын Василия Дорофеевича и его жены Елены Ивановны Ломоносовых. С рождения он обладал любознательностью и способностью быстро усваивать все новое, а жизнь в спокойной зажиточной семье способствовала развитию этих качеств. Однако в 9 лет он остается сиротой. В 1720 г. умерла его мать, а переселившийся в собственный дом отец вынужден был брать сына в плавания в Белое и Баренцево моря, Сев. Ледовитый океан. Во время плаваний маленький Л. знакомился с промыслом морского зверя, видел и запоминал разные метеорологические явления, познавал жизнь различных племен. Во время поездок с отцом бывал в Архангельске и жил там у родственников. Конечно, все эти впечатления были совсем иными, чем, скажем, у любого сына помещичьего крепостного крестьянина центральных губерний России. Л. узнал, что мир велик и разнообразен, что существуют другие народы, отличающиеся одеждой, языком, обычаями, что, наконец, есть природные явления, поражающие своими опасностями и грандиозностью. Но ведь и другие дети Куростровских крестьян плавали со своими родителями, и никто из них не стал великим? Очевидно, на это есть только такой ответ: все дело в природных задатках юноши Л. Неизмеримо труднее сказать, почему они проявились именно в нем.
способного ребенка чаще всего — дело случая. Такая удача выпала на долю Л., однако потребовалось еще много других условий, чтобы он реализовал свои выдающиеся способности. Нет сомнения в том, что рождались и другие способные и талантливые дети, но... либо не вовремя, либо условия их жизни задавили талант на корню.
Г. В. Плеханов заметил, что Л. очень повезло: он не носил крепостного ошейника. Будучи сыном черносошного (то есть государственного) крестьянина, он оставался внутренне свободным человеком, способным принимать достаточно самостоятельные решения. Петровское время, в которое формировался характер Л., заражало его грандиозностью перемен, открывающейся возможностью изменить свою судьбу, но это ничего бы не значило, не появись у отца Л. нужда в грамотном помощнике. Мальчика обучил «российской грамоте» дьячок местной Дмитриевской церкви Н. И. Сабельников. В 1724 г. Василий Дорофеевич женился в третий раз, и не исключено, что именно это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбе Л. К этому времени у него нарушились отношения со сверстниками. Хорошо и быстро обучившись грамоте, Л. стал часто и с охотою читать «на клиросе и за амвоном», что не понравилось тем, кто начинал с ним вместе учиться грамоте и сильно отстал, а Л. как бы «стыдил их превосходством своим». За это били они способного мальчика. Страсть к чтению сыграла Л. плохую службу и дома. Мачеха никак не могла взять в толк, почему ее пасынок не помогает ей по хозяйству, а прячется, чтобы неизвестно зачем и для чего читать свои книги. Таким образом, у юного Л. сложилась тяжелейшая ситуация: не понят дома, не принят сверстниками. Многие часы проводил он в одиночестве, терпя «стужу и голод», предаваясь чтению и размышлениям. Вероятно, именно тогда у Л. появилась некоторая замкнутость, нежелание допускать кого-либо в свой внутренний мир, которые, как мы увидим, оставили его на всю жизнь душевно одиноким человеком. Тогда же, можно предположить, выработались две доминантные, преобладающие черты его характера — душевное беспокойство, некоторое внутреннее напряжение, стремление изменить свою судьбу, и другая — возбужденность ума, которому постоянно требовалась новая «пища». Человек с таким характером явно не вписывался в ту среду, в которой судьба предназначала ему жить, и Л. приблизительно в это время делает первую сознательную попытку избежать такого предназначения: он прибивается к раскольникам беспоповского проявлялось у Л. в течение всей жизни, а незадолго до смерти он выразил его, записав, что «при всякой пирушке по городам и по деревням попы — первые пьяницы. И не довольствуясь тем, что с обеда по кабакам ходят, а иногда до крови дерутся», да еще «попы столько грамоте знают, сколько... мужичий батрак или коровница умеет».
Два года провел Л. с раскольниками, и все это время душевное беспокойство не оставляло его, да и пищи уму было совсем немного. По всей вероятности, он ощутил, что жизнь среди раскольников сулит ему скрытное существование в интеллектуально косной и бесперспективной в смысле жизненного успеха среде, и вернулся в лоно официальной церкви.
Характер Л. в основных своих чертах сформировался к его 15—17 годам. К тем чертам, о которых уже говорилось, добавились решительность, способность ставить перед собой выработанную длительными размышлениями цель и добиваться ее достижения, а душевное одиночество позволяло найти в себе силы порвать семейные узы, которые были столь крепкими на Поморском Севере. Последним толчком к этому разрыву было желание отца женить его на дочери «неподлого человека» из Колы, а цель была одна — учиться. Причем это желание было столь сильным, что, придя с рыбным обозом в Москву, Л. кинулся в первое попавшееся учебное заведение — в Навигацкую школу (), что помещалась в Сухаревой башне. Однако вскоре выяснилось, что можно скрыть свою принадлежность к податному сословию и поступить в . Посмотрим, что добавило к личности Л. это учебное заведение. Прежде всего здесь выявилась еще одна из доминантных черт его характера, а именно способность увлекаться всеми новыми для него знаниями и интересами. Так, вначале Л. настолько увлекся новыми для него предметами, что сумел в течение года закончить три первых класса академии — фару, инфиму и грамматику. Надо сказать, что и здесь продолжалось его одиночество: в первых классах учились дети 8—12 лет, а Л. шел двадцатый год, и, естественно, ничего общего с ними у него не могло быть. Не было, да по тем временам и не могло быть сколь-нибудь близких отношений с преподавателями, и ни один источник не упоминает о других дружеских связях. Л. все время посвящал учебе, чтению книг в библиотеке академии и тех, которые мог достать за ее стенами. Жить Л. приходилось в углах, с дворовыми людьми, с которыми тоже не могло быть общих интересов, кроме, пожалуй, исподволь приобретенной под их влиянием склонности к «зеленому змию».
Постепенно интерес к учебе в академии у Л. стал угасать. При его пытливом уме трудно было смириться с господствовавшими в ней ветхозаветными идеалами обучения, с желанием подавить в учащемся всякий проблеск свободной мысли, и Л. сделал попытку перейти в другое учебное заведение. И хотя нет никаких прямых свидетельств, все-таки похоже на правду утверждение, что он отпросился в Киево-Могилянскую академию, но пробыл там недолго, не найдя для себя ничего принципиально отличного от Московской академии. Свойственное Л. душевное напряжение проявилось в это время в другом эпизоде. Прибывший в июне 1734 г. обер-секретарь Сената И. К. Кирилов стал подыскивать в организованную им так называемую Оренбургскую экспедицию ученого священника. Об этом узнал Л., пресытившийся к этому времени академической схоластикой, и, опять скрыв свою принадлежность к податному сословию, попросился поставить его в священники этой экспедиции. Не исключено, что на этот шаг его толкнула, с одной стороны, жажда новых впечатлений, а с другой — стремление выбиться из податного сословия, повысить свой социальный статус. Но на этот раз «ставленнический стол» академии решил проверить будущего священника, и Л. пришлось повиниться в обмане. Дело было замято, и в июле 1735 г. он был зачислен в предпоследний класс академии. Однако Л. продолжал испытывать мучительное беспокойство, и неизвестно куда бы оно его завело, но судьба снова оказалась к нему благосклонной. По сенатскому указу он в числе других двенадцати лучших учащихся Славяно-греко-латинской академии был отправлен на учебу в в Петербург, а полугодом позже с Д. Виноградовым и Г. У. Райзером — в в Германии. Это было буквально спасением для жаждущего новых знаний Л., его пытливый ум там находит богатую пищу. Л. учится с увлечением, познавая совершенно новые для него естественные науки, знакомясь с немецкой поэзией, изучая языки. Именно здесь формируется та поразительная широта взглядов и устремлений Л., которая стала основой его энциклопедизма. Воспитанный русской культурой, Л. обладал гуманитарным складом ума, а полученные в Марбурге естественнонаучные знания воспитывали в нем рационализм, свойственный культуре Запада. Для формирования личности Л. очень важным оказался также пример его профессора Хр. Вольфа, который, во-первых, подобно Л., вышел из социальных низов и добился всеевропейской известности только благодаря своим научным заслугам, а во-вторых, постоянно стремился к пропаганде науки и, невзирая на гонения, боролся за право на ее существование, отстаивал свободу мысли. Этот пример Л. настолько глубоко усвоил (интериоризировал), что сделал как бы составной частью своей собственной личности.
В Германии Л. оставался таким же одиноким, как и в России, и даже любовная связь с шестнадцатилетней дочерью его квартирной хозяйки не изменила этого положения. Как выяснилось позднее, оказалась неудачной и его попытка сблизиться с Д. Виноградовым, с которым он особенно тесно стал общаться во Фрайберге, куда наших студентов перевели после окончания курса в Марбургском университете. Здесь они должны были обучаться горному делу у И. Ф. Генкеля сведений, сообщаемых Генкелем. По-видимому, в это же время у него возникает некоторая пресыщенность жизнью в чужой стране, и его стало все больше тянуть в Россию. Вероятно, тогда же у Л. осознанно проявляется тот патриотизм, который станет впоследствии одной из определяющих черт его личности, а также возникает стремление как-то уравновесить новую для него естественнонаучную рациональность. Во Фрейберге Л. создает свою собственную теорию русского стихосложения и полную патриотического воодушевления «Оду на взятие Хотина».
Академии наук, резко сократил расходы на содержание русских студентов и оповестил всех в городе, чтобы им ничего не давали в долг. Это сильнейшим образом уязвляло Л., тем более что в Марбурге у него родилась дочь, а он не мог оказать Елизавете Христине никакой материальной помощи. Все, вместе взятое, — недовольство учебой у Генкеля, уязвленная гордость, тоска по родине — вызвало у Л. припадок неудержимого бешенства, и он самовольно ушел из Фрейберга с единственным желанием — вернуться в Россию. Однако попытка встретиться с российским консулом оказалась неудачной, и Л. не оставалось ничего делать, как вернуться в единственный дом в Германии, где его ждали, — в дом вдовы Цильх. Правда, на этот раз мать Елизаветы согласилась принять его при условии, что он оформит свой брак с ее дочерью. Положение было безвыходным, и 6 июня 1740 г. Л. обвенчался с ней в церкви реформатской общины г. Марбурга. Но похоже, не считал венчание настоящей женитьбой и надеялся, что этот эпизод останется для него без последствий. Главным для Л. в это время было желание поскорее вернуться в Россию, он чувствовал свои интеллектуальные возможности, у него были серьезные научные планы, которые он мог воплотить только у себя на родине. Может быть, поэтому однажды ночью, тайно от жены Л. ушел из дому, чтобы сделать еще одну попытку вернуться в Петербург. Она снова оказалась неудачной, и Л. был вынужден вернуться в Марбург. Можно только удивляться терпеливому и покладистому характеру членов семьи Цильх, которые снова приняли Л. и поддерживали его материально до тех пор, пока он, списавшись с Петербургской Академией наук, не получил денег на проезд и разрешения вернуться в Россию. Уезжая, Л. строжайшим образом запретил жене посылать ему письма, пока он «не даст знать о будущем своем состоянии и о месте своего пребывания». И это при том, что оставлял ее с годовалой дочерью и беременной вторым ребенком. Л. всеми помыслами был в России, где ему предстояло держать ответ за самовольный уход от Генкеля и за новые долги, которые он наделал за время последнего пребывания в Марбурге. Ему вовсе не хотелось отягощать свою вину еще и признанием в женитьбе на представительнице неправославной конфессии, на что, вообще говоря, не очень одобрительно смотрела официальная русская церковь.
Не с легким сердцем 8 июня 1741 г. явился Л. к всесильному тогда правителю Академической канцелярии , но по целому ряду причин тот не захотел портить отношений с многообещающим русским студентом, и Л. снова все сошло с рук. Началась его почти четвертьвековая служба в Императорской Академии наук, его служение отечественной науке и культуре. И хотя Л. в это время шел уже 31-й год, ему все-таки пришлось приобретать новый опыт. Приехав из Германии в Петербург, он попал в среду, которой вовсе не знал и еще не научился в ней ориентироваться. Результат не замедлил сказаться: Л. написал две оды, посвященные младенцу-императору Ивану Антоновичу, которые, как и все, что относилось к предыдущему царствованию, были уничтожены сразу же за неожиданным для него дворцовым переворотом 25 ноября 1741 г. Попавший впросак, Л. понял, что ему необходим высокий покровитель, близкий ко двору и способный защитить его в нужных случаях. Этот урок он хорошо усвоил и в начале 1744 г. попытался заполучить в покровители наследника престола вел. князя Петра Федоровича. Он спешно написал и послал в Москву, где тогда находился двор, подносной экземпляр «Краткого руководства к риторике» с Посвящением наследнику престола. Поняв, что попытка оказалась неудачной, Л. в Посвящении к первой своей книге «Вольфианской экспериментальной физике» обратился теперь уже к вице-канцлеру графу М. И. Воронцову И. И. Шувалов, а когда двумя десятилетиями позже случился еще один переворот и прежние покровители были отправлены «поправлять здоровье», Л. обратился за покровительством снова к фавориту, но теперь уже новой государыни (Екатерины II), графу . Л. достаточно умело пользовался помощью своих покровителей: благодаря Воронцову он издал свою первую книгу, минуя Академию наук, а благодаря Шувалову, например, оказался единственным из академиков Императорской Академии наук, который имел два (в 1751 и 1757 гг.) прижизненных Собрания сочинений.
Понадобился, правда, еще урок, чтобы Л. понял, в какой обстановке ему предстоит отстаивать свое право на занятия наукой, и научился ориентироваться в ней. Настроения в русском обществе после восшествия на престол дочери Петра Великого Елизаветы не прошли мимо Академии наук, где самоуправство Шумахера на фоне преобладания иноземцев в штате Академии вызвало естественное недовольство в состоящих в основном из русских академических низах. На Шумахера была подана жалоба, расследованием по которой стала заниматься специальная комиссия. Л., относившийся вначале к Шумахеру с благодарностью за то, что он простил его проступки в Германии, был захвачен общим настроением и, разогретый винными парами, позволил себе несколько выходок, за которые и за неуважение к комиссии был посажен под домашний арест. Вероятно, нет смысла подробно останавливаться на всех этих эпизодах; для нас существенно, что за время, проведенное в вынужденной изоляции (весьма относительной, впрочем), и при сильнейшем безденежье Л., наконец-то, приступил к серьезным научным занятиям. К этому времени Л. разыскала жена, и ему пришлось послать ей деньги на переезд. Вскоре Л. зажил семейным домом с женой и дочерью, забота о которых легла на его плечи. Наступила пора зрелости, нужно было переходить к нормальной жизни, и он, прочитав в предписанную ему формулу извинения, смог начать работу в Академии.
К моменту освобождения из-под ареста Ломоносову шел 32-й год, прожита большая половина жизни. Это был вполне сложившийся человек, получивший европейское образование, владеющий несколькими языками, у которого созрели планы научной работы. Свойственное Л. душевное беспокойство, соединенное с возбужденностью ума, и уже накопленный жизненный опыт выработали в нем некую амбивалентность. Отечественная закваска сочеталась с немецкой культурой; от русских корней шла его любовь к родному языку, к поэзии и истории, от Германии — образованность, способ научного мышления. Проведенные в России детство и юность, обучение в духовной академии сделали Л. верующим, истинно православным человеком, приверженцем монархического строя. В письмах и документах он цитировал Св. Писание, которое хорошо знал. Об искренности его религиозных чувств свидетельствуют выполненные им переводы псалмов, которые, по авторитетному мнению А. С. Пушкина, «остались в достоянии России» высокой песнью Богу, песнью, «которой нет равных ни на одном языке Вселенной». С другой стороны, проучившийся достаточно долго в германском университете Л. овладел большим объемом современных ему естественнонаучных знаний, основанных на рационализме. Рационализмом была пропитана протестантская вера, среди приверженцев которой он пять лет прожил в Германии и общался позже в Академии наук. Вероятно, поэтому в естественных науках Л. был последовательным рационалистом и «республиканцем» — представителем «республики ученых». И даже православие Л., как и у обожествляемого им Петра Великого, неожиданным образом сочеталось с проявлениями рационализма в его отношении к некоторым догмам православной обрядности. Так, например, в письме «О сохранении и размножении российского народа» он, основываясь на вполне рациональных доводах, предложил перенести Великий пост с весны на осень, разрешить священникам жениться во второй раз и мн. др.
«Русская составляющая» Л. питала его душевное беспокойство и свойственный ему пламенный патриотизм, веру в «сияющую будущность» России (Н. В. Гоголь). Он буквально кидался на борьбу с «неприятелями наук российских»; а все, кто, по его мнению, сопротивлялся или мешал распространению образования в стране, становились его личными врагами. Л. не терпел никаких упреков в адрес отечественных исторических деятелей и тем более в адрес своего народа, даже если это противоречило истине.
Поразительно, но факт: две стороны натуры Ломоносова не вступали между собой в противоречие и находились в каком-то естественном сочетании. У него не было «двух душ в одной груди», он был чрезвычайно цельным человеком и никогда не копался в своей душе. Основанием такой цельности служила усвоенная им в Германии так называемая «теория двух книг». В изложении Л. она выглядит следующим образом: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю». К первой «книге» относится «видимый сей мир», который должны изучать ученые-естествоиспытатели, а вторая — Священное Писание. Л., занимаясь изучением природных явлений, считал, что он тем самым «открывает храм Божеской силы и великолепия» и помогает человечеству улучшить условия своей жизни.
Чего Л. не приобрел, так это внешнего лоска. Чувствуя свою «мужиковатость», он даже и не стремился стать своим человеком в придворных кругах, хотя это вполне удалось его постоянному антагонисту Г. Н. Теплову. Наверное, и по этой причине дворцовые перевороты, которыми так богат был XVIII век, были для него неожиданными. Л., занятый совершенно иными делами и интересами, естественно, не принимал в них участия и, понятно, не получал от победившей стороны никаких наград и пожалований, которые как из рога изобилия сыпались на их участников. Эти незаслуженные возвышения обижали и оскорбляли Ломоносова, уверенного, что награждать нужно по истинным заслугам.
мнительным, а бойцовский характер заставлял его открыто и страстно выступать против тех, кого он, заслуженно или нет, причислял к своим недоброхотам.
На поведении Л. сильнейшим образом отражалась его бывшая принадлежность к нижнему социальному слою России. Как уже отмечалось, он, с одной стороны, всячески стремился повысить свой социальный статус, а с другой — даже гордился своим происхождением, подчеркивая, что всеми своими достижениями в жизни и науке он обязан лишь самому себе, своим настойчивости и упорству. Такой гордостью, казалось, он как бы компенсировал свое «низкое» происхождение. Не нужно говорить, что все это также не способствовало его душевному сближению с кем-либо из академического окружения. Документы сохранили лишь одно его приглашение на чашку чая, адресованное Я. Штелину, к которому, по правде сказать, Л. не всегда испытывал дружеские чувства. Значительно более близкими были его отношения с Рихманом и Брауном, но можно смело утверждать, что и они не носили характера сердечной дружбы, Л. не делился с ними своими интимными переживаниями. От душевного одиночества не спасала и семья, хотя лучше всего он чувствовал себя дома. На первом месте у Л. была жизнь в науке, причем, похоже, он сознательно формировал такое отношение к семье и женщинам. Не зря позднее он приписал герою трагедии «Тамира и Селим» следующие слова, которые, по мнению исследователей его творчества, носят биографический характер:
Напасти презирать, без страху ждать кончины,
Иметь недвижим дух и бегать от любви— Э. К.)
Я больше как рабов имел себя во власти.
Мой нрав был завсегда уму порабощен,
Преодоленны я имел под игом страсти
И мраку их не знал, наукой просвещен...
душевной черствости Л., а о нежелании впускать посторонних в свой интимный мир. Заметим, кстати, что ни один биограф Ломоносова не отмечает у него каких-либо внесемейных любовных связей.
Пожалованный Л. в 1751 г. чин коллежского советника давал право на потомственное дворянство, и он захотел подкрепить свой новый социальный статус экономической независимостью. Для этого Л., несмотря на все препятствия и возможные последствия, без разрешения академического начальства отправился в Москву, где тогда находился Двор. Там ему удается добиться от императрицы пожалования земель и крестьян для будущей фабрики цветного стекла. (Отметим, между прочим, что это пожалование было не малым: ему отводилось около 40 кв. км земель и 211 душ крестьян мужского пола). Правда, в это время русское дворянство, по крайней мере его верхний слой, обуревает предпринимательская деятельность, ведь деньги нужны всем, даже такому вельможе, как граф П. И. Шувалов. У того-то был некоторый опыт предпринимательства, а Л. приступил к делу, не имея о его финансовой и торговой стороне практически никакого представления. В результате ему не помогли ни 30-летняя привилегия на монопольное производство цветного стекла в России, ни правительственное распоряжение учреждениям заказывать на его фабрике мозаичные картины. Фабрика вместо ожидаемых доходов приносила одни убытки. Постоянные долги, сроки выплат которых подходили сколь неумолимо, столь и «неожиданно», не лучшим образом отражались на характере Л. и его настроении. А когда в 1757—1758 гг. он взвалил на свои плечи громадный груз новых обязанностей в Академии (руководитель Географического департамента, советник Академической канцелярии«Мой покоя дух не знает».
Еще в студенческие времена Л. влекли к себе грандиозные задачи, захватывающие целиком его ум и душу. Познакомившись с научным методом Р. Декарта и атомной гипотезой Р. Бойля, он захотел создать собственную «систему всей физики», которая дала бы возможность рационально объяснить все явления «видимого сего мира». С этой целью еще на студенческой скамье Л. стал разрабатывать собственную атомно-молекулярную гипотезу, а когда в Петербурге он получил вынужденный отдых, то приступил к этой работе всерьез. Анализ естественнонаучных работ Л. позволяет сделать вывод, что он по складу ума и характеру поведения принадлежал, согласно классификации В. Ф. Оствальда, к ученым-романтикам. Для них характерны интерес ко многим разнородным предметам, разностороннее и усиленное чтение, которое порождает немедленное стремление к творчеству, подвижность ума, воодушевление, обладание избыточным запасом мыслей, идей и планов, они оказывают влияние на свое время и мн. др. Л. всегда стремился охватить всю проблему в целом, он как бы парил над нею, опуская частности. Воспитанная отечественной культурой сильнейшая гуманитарная составляющая Л. определяла образность его мышления, а строгая логика сочеталась со слабым знанием математики. Поэтому его теории носили в основном качественный характер и не имели сколько-нибудь серьезного математического оформления.
«парение» были свойственны и его поэтическим произведениям, и, вероятно, поэтому основным жанром в его творчестве стали оды. В них он как бы проносился над родной землей и замечал лишь то, что было видно с высоты (или что ему хотелось видеть). Естественно, что при таком подходе неизбежна некоторая поверхностность, также характерная для ученых-романтиков, которые, по Оствальду, как правило, имеют сангвинический или холерический темперамент. Представляется, что Л. был холериком, и, если у него не наблюдалось характерных для этого темперамента спадов научной активности, то «виной» тому была его способность увлекаться новыми темами. Может быть, именно поэтому некоторые его работы оставались неоконченными: были написаны лишь первые части «Риторики» и «Древней Российской истории», начаты и оставлены без завершения многие статьи по корпускулярной тематике и «Введение в истинную физическую химию». Однако в тех случаях, когда ему казалось, что он может создать совершенно новую теорию, его настойчивости можно было удивляться. Так, он с редкостным упорством в течение пяти лет по нескольку раз в день спускался в подвал своего дома на Мойке, чтобы записать показания изобретенного им отвеса (Л. назвал его «центроскопическим маятником»), которые должны были экспериментально подтвердить созданную им теорию всемирного тяготения, основанную на действии некоей тяготительной материи.
Вместе с тем эти переходы от одного научного увлечения к другому, невероятная широта интересов, свойственные Л. -ученому, несомненно, составляли еще одну основу его энциклопедизма. Л. верил в силу науки, которая может не только рационально объяснить все явления «видимого сего мира», но и решить все проблемы, стоящие перед обществом: «науки сами все дела человеческие приводят на верх совершенства». Правда, к концу жизни у Л. появляется некоторое разочарование в такой силе науки и он делает попытку в «письмах» к И. И. Шувалову предложить иные, не образовательные меры для «совершенствования» порядков в России. Правда, успел он написать только одно — «О сохранении и размножении российского народа». (Любопытно, что нечто подобное произошло позднее со вторым русским ученым-энциклопедистом — Д. И. Менделеевым, который также, разочаровавшись в социальных возможностях науки, написал «Заветные мысли», в которых предложил политическое решение социальных проблем).
Ломоносов редко шутил, и «с ним шутить было накладно. Он, — писал А. С. Пушкин, — везде был тот же: дома, где его все трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Шлецера, не смели при нем пикнуть. <...> Вместе с тем Ломоносов был добродушен», отмечал тот же Пушкин, но «умел за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он самому Шувалову <...>, который вздумал было над ним пошутить: „Я, Ваше превосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего бога дураком быть не хочу”».
даже на его здоровье. В феврале 1762 г. Л. постигла тяжкая болезнь, которая продержала его дома до марта 1763 г. В это время высокие покровители Л. были отправлены за границу «для поправления здоровья», и ему пришлось искать новых среди вельмож следующего царствования. Екатерина, поглощенная введением новых порядков, не сумела увидеть обиды в прошении Л. об отставке и подписала его, впрочем вскоре же его отменив. Но Л. уже узнал об этом указе и был потрясен. У него появилось чувство душевной усталости, он стал говорить о приближающейся смерти. Могучий дух Л. долго сопротивлялся валившимся на него невзгодам; появившуюся душевную усталость он попытался перебороть активной деятельностью. Л. добивается покровительства императрицы предложенной им экспедиции по «отыскании северо-западного проходу» из Баренцева моря в Тихий океан. Он составляет текст секретного указа Екатерины II об организации экспедиции, занимается подбором для нее офицеров и кормщиков, готовит для нее штурманов, заседает в Адмиралтейств-коллегии. Императрица, узнав поближе и оценив Л., через 2 месяца после начала подготовки экспедиции, 15 декабря 1763 г., наконец-то, жалует ему чин статского советника. Но ни активная деятельность по подготовке Северной экспедиции В. Я. Чичагова, ни взваленные им на свои плечи академические дела, ни даже посещение его в собственном доме императрицей Екатериной II уже не могли помочь Л. 4 февраля 1765 г. он снова слег в постель, а 4 апреля умер. Скорбели о нем не только те, кто его близко знал; на похороны стекался простой народ, чтобы проводить в последний путь первого русского ученого, выходца из народных низов, гениального русского человека, «составившего эпоху в анналах человеческого разума». С этого началась посмертная слава М. В. Ломоносова.