Бабкин Д. С.: Биографии М. В. Ломоносова, составленные его современниками

БИОГРАФИИ М. В. ЛОМОНОСОВА, СОСТАВЛЕННЫЕ ЕГО СОВРЕМЕННИКАМИ

1

Биографический жанр в России появился сравнительно недавно. Биографии Ломоносова являются у нас одними из первых биографий вообще и как первый опыт биографического жанра представляют выдающийся интерес.

В древнерусской литературе был богато представлен жанр „житий“ святых, которые, однако, вследствие их особой религиозной тенденции нельзя назвать реалистическими жизнеописаниями людей. В „житиях“ много внимания уделялось чуду, цитатам из священного писания, и менее всего в них отражались факты из реальной действительности. За некоторое приближение к настоящей биографии можно было бы почесть „Житие Юлиании Лазаревской“, написанное в начале XVII в., но это не столько биография, сколько художественная повесть, не лишенная также обычных, традиционных элементов житийной литературы.

Конец XVII и начало XVIII в., давшие в России много подражательных повестей из светской жизни, в биографический жанр также не внесли ничего нового.

Н. И. Новиков, выпуская в свет в 1772 г. „Опыт исторического словаря о российских писателях“, объявлял себя первым биографом русских писателей. „Все европейские народы, — писал он в предисловии к своему словарю, — прилагали старание о сохранении памяти своих писателей, а без того погибли бы имена всех в писаниях прославившихся мужей. Одна Россия по сие время не имела такой книги, и может быть сие самое было погибелью многих наших писателей, о которых никакого ныне не имеем мы сведения“.

Объявляя себя первым биографом, Новиков немногим погрешил против истины. Число биографий русских писателей, созданных до него, исчислялось лишь единицами, например, биография кн. А. Д. Кантемира, напечатанная в 1762 г. при собрании его сатир, и биография М. В. Ломоносова, написанная на французском языке графом А. П. Шуваловым.

При этом следует заметить, что и после „Опыта исторического словаря“ Новикова биографический жанр в России развивался очень медленно. Более углубленное развитие этого жанра дал после Новикова лишь один А. Н. Радищев, напечатавший в 1789 г. отдельной брошюрой биографию молодого человека, своего близкого друга студенческих лет, под названием „Житие Федора Васильевича Ушакова“, а затем „Слово о Ломоносове“.

В конце XVIII в. биографический жанр так и не получил массового, широкого распространения. Это объясняется отчасти тем, что в XVIII в. крепко держалась еще традиция классицизма во взгляде на биографию. По этой традиции объектом биографии мог стать лишь великий, особо прославившийся на общественном поприще человек. Радищев, например, учитывая это, вынужден был сделать об Ушакове следующую оговорку: „Хотя не можно о нем сказать во всем пространстве, как некогда Тацит говорил о Агриколе и Даламбер о Монтескью: „конец жизни его для нас был скорбен, для отечества печален, чуждым и даже неизвестным не без прискорбия“. Но то скажу справедливо, что всяк, кто знал Федора Васильевича, жалел о безвременной его кончине...“

Этическое снижение нормы в оценке людей произошло уже только в XIX в., когда повсеместно пришедшая к власти буржуазия начала особенно прославлять частную инициативу. Конгениальную ее этическим устремлениям формулу в области биографического жанра дал в XIX в. Томас Карлейль. „За неимением великих людей, — обращался он к писателям, — покажите нам известных людей столько, сколько на них достанет аппетита у публики“.¹

В погоне за известными людьми, показывающими пример частной инициативы, писатели XIX в. начали составлять биографии порой самых отъявленных плутов. Тот же Карлейль, в предисловии к составленной им биографии фокусника-шарлатана графа Калиостро, писал: „О всяком человеке, который избрал себе особый путь жизни, — куда бы, впрочем, этот путь ни привел, — и прошел его с успехом, мы всего более стараемся узнать, как он совершил этот путь и что ему на пути встретилось. Если бы даже этот человек был плутом первой величины, то и тогда мы не удержались бы от вопроса: как провел он свои плутни?“²

Эта аморальная формула Карлейля была несвойственна и глубоко чужда русским писателям XVIII в. В составленных ими биографиях Ломоносова они ценят его не за то, что он прошел свой жизненный путь , а за то, что он прошел его с величайшей пользой для русского народа. И в этом отношении их точка зрения на Ломоносова очень близка нашей эпохе.

2

Первым биографом Ломоносова был граф Андрей Петрович Шувалов (1743—1789), сын известного фельдмаршала, изобретателя нового типа пушек, графа Петра Ивановича Шувалова и влиятельной при дворе императрицы Елизаветы Петровны графини Мавры Егоровны Шуваловой.

А. П. Шувалов знал Ломоносова лично, так как великий ученый бывал в его доме и вел переписку с его отцом и матерью. В 1754 г. Ломоносов сочинил надпись на иллюминацию у П. И. Шувалова, а в 1760 г. воспел его за изобретение новых пушек в стихотворении „Для пользы общества коль радостно трудиться“. Мавре Егоровне Ломоносов подарил одно из первых своих мозаических произведений.³

А. П. Шувалов написал биографию Ломоносова спустя несколько месяцев после смерти последнего. О смерти Ломоносова он узнал во Франции, где он находился во время второй своей поездки за границу с 1764 г. Летом 1765 г. он издал биографию Ломоносова отдельной брошюрой на французском языке под названием „Ode sur la mort de Monsieur Lomonosof, de l’Académie des Sciences de St. Pétersbourg“. Книжечка эта содержала в себе кроме биографии Ломоносова похвальную оду ему, и перевод его „Утреннего размышления о божием величестве“. Один экземпляр своей брошюры Шувалов преподнес Вольтеру, который отозвался о ее поэтических качествах весьма лестно. В письме к графу А. Р. Воронцову Вольтер писал: „Буду всегда помнить [...] те красивые стихи, которые он [Шувалов] сочинил на нашем языке“.⁴

Сочинение свое о Ломоносове Шувалов предназначал для французских читателей, и долгое время за границей оно служило единственным справочником о великом русском поэте. В „Известиях о некоторых русских писателях“, напечатанных в 1768 г. в Лейпциге, а затем переведенных на французский язык и изданных в 1771 г. в Ливорно под названием „Опыт о русской литературе“, о Шувалове было сказано следующее: „Желающие иметь более полное понятие об этом великом человеке [Ломоносове] могут обратиться к изданному графом Андреем Шуваловым весьма изрядному сочинению на французском языке, которое заключает в себе жизнеописание Ломоносова, оду в честь его и перевод двух пиес его: Утреннего и Вечернего размышлений о божием величестве, так же, как письмо к Вольтеру с ответом на него“.⁵

До появления брошюры Шувалова имя Ломоносова было уже известно во Франции. В 1759 г. барон Чуди издал перевод на французский язык „Похвального слова Петру Великому“ Ломоносова, а в 1760 г. появились на французском языке стихотворения Ломоносова в отрывках, в статье А. П. Шувалова, напечатанной в пятом томе журнала „L’Année Litteraire“. Шувалов перевел одну строфу из ломоносовской оды о шведской войне и три строфы из оды Елизавете Петровне 1747 г.

Все переведенные произведения Ломоносова произвели во Франции большое впечатление. „Похвальное слово Петру Великому“ французский историк Антуан Томас оценил как высокий образец ораторского искусства. В 1773 г. в своем большом труде „Опыт о похвальных словах“ он дал следующий отзыв: „Гений царя Петра, насадив семена всех наук в России, насадил вместе и семена красноречия. Мы имеем славной панегирик сему великому человеку на российском языке. Сочинитель оного есть г. Ломоносов — природный писатель, который до ныне делает честь своему отечеству. Здесь помещаются из сего похвального слова некоторые отрывки, в коих вы усмотрите отпечаток поэзии, свойственной такому народу, которой только начинает восходить на степень просвещения и где самой гений долженствует иметь более чувствований, нежели мыслей... Надобно признаться, что в сих отрывках господствует истинное и высокое красноречие“.⁶

Исключительно сильное впечатление на французских читателей произвело также стихотворение Ломоносова „Утреннее размышление о божием величестве“, которое перевел Шувалов. Спустя некоторое время во французской поэзии появилось подражание этому стихотворению. Поэт Ле Миерр, член Французской Академии, написал стихотворение „Восход солнца“, которое было оценено тогдашней французской критикой выше всех его собственных стихов.

Вот что писал по этому случаю из Парижа литературный корреспондент великой княгини Марии Федоровны, жены будущего императора Павла I: „Среди новостей, появившихся за последнюю неделю, отмечают книгу, вышедшую под заглавием „Poésies fugitives“. Она принадлежит перу г. Ле Миерра, члена Французской Академии. Книга открывается довольно холодными поэмами, которые, однако, получили премии в разных академиях. В одной из них можно найти очень известный стих, который избрали своим девизом многие корабли в наших гаванях: „Трезубец Нептуна есть скипетр мира“. Затем идет несколько посланий с остроумными мыслями и поэтическими деталями. Среди них есть три стихотворения, уже напечатанные в журналах. Первое называется Восход солнца, вольное подражание русскому поэту. Оно начинается следующими прекрасными стихами... [далее приводятся стихи Миерра, которые соответствуют первым трем строфам ломоносовского стихотворения: „Уже прекрасное светило простерло блеск свой по земли...“]. Мне кажется, что эту картину можно отнести к редким по своему великолепию образцам поэтического творчества“.⁷

Но если стихотворения Ломоносова, переведенные Шуваловым, вызвали во Франции известное восхищение и подражание, то относительно похвальной оды Ломоносову Шувалова со стороны русской критики было сделано некоторое возражение. Автор „Известия о некоторых русских писателях“ отмечал: „Сколь признательны мы графу Шувалову за эти прекрасные образцы его таланта, столько же сожалеем о жестокости, с которою написана им горькая сатира против Сумарокова; общество полагает, что она обличает более личной ненависти, чем справедливости. Уж одно то обвинение, будто Сумароков есть только переписчик недостатков Расина, вооружило отчасти против автора знатоков, которые судят Расина по правилам искусства, но в то же время отдают справедливость и г. Сумарокову. Достаточно одной Семиры, трагедии г. Сумарокова, переведенной на иностранные языки, чтобы поставить чужеземного знатока в возможность решить дело в пользу его. Может быть, критик и заметил у него в некоторых местах подражание; но заслуживает ли колкостей подражание, если оно удачно?“⁸

Выпад Шувалова против Сумарокова объясняется той горячей литературной полемикой, которая велась между Ломоносовым и Сумароковым и в которую были втянуты и другие русские писатели. Например, Я. Я. Штелин вполне оправдывает выпад Шувалова против Сумарокова. „Камергер граф Андрей Петрович Шувалов, — пишет он в своих записках, — напечатал на его [Ломоносова] кончину прекрасную оду на французском языке, в которой были превознесены заслуги Ломоносова и унижены зависть и невежество Сумарокова“.⁹

В этих же записках Штелин передает свой разговор с Сумароковым на похоронах Ломоносова. „Явился и Сумароков, — пишет он. — Присев к статскому советнику Штелину, бывшему в числе провожатых, указал он на покойника, лежащего в гробу, и сказал: „Угомонился дурак и не может более шуметь!“ Штелин отвечал ему: „Не советовал бы я вам сказать ему это при жизни“.¹⁰

Однако следует заметить, что отсутствие строгой объективности в оде Шувалова, в чем упрекает его автор „Известия о некоторых русских писателях“, нисколько не снижает ее ценности и для нашего времени. Ода была создана Шуваловым под глубоким впечатлением смерти любимого великого соотечественника, и каждая строка в ней дышит горячим пафосом и неподдельной искренностью.

3

Первая биография Ломоносова на русском языке была написана известным деятелем второй половины XVIII в. Николаем Ивановичем Новиковым. Она была напечатана им в 1772 г. в его „Опыте исторического словаря о российских писателях“ и до выхода в свет в 1784 г. академической биографии Ломоносова являлась единственным источником сведений о жизни Ломоносова для русских читателей.

В 1778 г. она была перепечатана ректором Московской Славяно-греко-латинской академии Дамаскиным при Собрании разных сочинений Ломоносова. Параллельное сличение этих двух изданий показывает, что Дамаскин внес в перепечатываемую им биографию Ломоносова лишь самые незначительные изменения. Он дал заглавие в начале биографии, которого не было у Новикова: „Жизнь Михайлы Васильевича Ломоносова“, и к этому заглавию сделал подстрочное примечание: „Взята из Опыта исторического словаря о российских писателях, напечатанного в Санктпетербурге 1772 года“. В начальной строке биографии Дамаскин изменил окончание в имени Ломоносова „о“ на „а“ и поставил фамилию с первого на третье место. У Новикова было: „Ломоносов, Михайло Васильевич“, у Дамаскина стало: „Михайла Васильевич Ломоносов“.

Далее весь текст Дамаскина полностью совпадает с текстом „Словаря“ Новикова, за исключением двух незначительных стилистических поправок и следующих трех дополнений, сделанных в самом конце биографии:

1) между словами „Российская грамматика“ и „Риторика“ вставлено: „Краткой летописец“;

2) после „ученые рассуждения о разных материях“ вставлено: „Волфианская експериментальная физика с латинского языка им переведенная“;

3) вместо фразы „Похвальное слово Петру Великому, перевел он сам на латинской язык“ написана другая, более расширенная фраза: „Похвальное слово государыне Елизавете Петровне, перевел он сам на латинской язык, а Петру Великому Панегирик переведен на французский бароном Чуди“.

И, наконец, в самой заключительной фразе сделана поправка в названии титула Г. Г. Орлова. В словаре у Новикова было: „Его сиятельством графом Орловым“, у Дамаскина стало: „его светлостию князем... Орловым“.

После Дамаскина биография Ломоносова, написанная Новиковым, была еще раз целиком перепечатана в „Словаре историческом“, 1792, ч. VIII, стр. 12—18. Эта перепечатка, сделанная через 8 лет после выхода в свет новой, более полной академической биографии Ломоносова, показывает, какую большую ценность имели статья Новикова и те сведения, которые он собрал о Ломоносове.

Источники, из которых Новиков черпал сведения для своей статьи, нам известны лишь в общих чертах. В предисловии к своему „Словарю“ он рассказывает, что большую часть сведений о жизни того или иного писателя он заимствовал из словесных рассказов. О Ломоносове ему могли рассказать профессора и бывшие студенты Академии Наук; многое могла сообщить дочь Ломоносова, Елена Михайловна; ряд теплых характеристик могли дать молодые поэты Лука Сичкарев и Иван Голеневский, написавшие стихотворения на смерть Ломоносова; наконец, Ломоносова хорошо знали и многое могли о нем рассказать члены семей Шуваловых и Воронцовых.

Есть основания полагать, что некоторые сведения о Ломоносове сообщил Новикову Сумароков. К таким сведениям явно относится, например, указание на автора стихотворения, помещенного под портретом Ломоносова:

Московской здесь Парнасс изобразил витию,
Что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию...

Первоначально в биографии Ломоносова эти стихи были приписаны профессору Московского университета, бывшему ученику Ломоносова Николаю Поповскому. Приписал же их Поповскому Сумароков в письме его к И. И. Шувалову.¹¹ В действительности же эти стихи принадлежали И. И. Шувалову. Новиков спустя некоторое время узнал об этом и постарался исправить ошибку Сумарокова. В конце Словаря, в биографии И. И. Шувалова, он напечатал следующую оговорку: „Стихи к портрету г. Ломоносова хотя изданы мною под именем г. Поповского, но по отпечатании того листа получил я от некоторой особы достоверное известие, что они сочинены г. графом Шуваловым, что также подтверждает, сколь много любил он науки и покровительствовал ученых людей“.¹²

На участие Сумарокова в составлении словаря Новикова указывает митрополит Евгений: „При издании г. Новиковым в 1772 г., — пишет он, — Опыта Исторического Словаря о Российских писателях он [Сумароков] доставил ему многие критические примечания о Российских писателях, а особливо о стихотворцах“.¹³

Участие Сумарокова в составлении Словаря отразилось существенным образом на характеристике взаимоотношений Ломоносова с Сумароковым. Новиков совершенно не касается их личных временных антипатий. Больше того, для оценки поэзии Ломоносова он прибегает к авторитетному мнению Сумарокова, цитируя из его „Епистолы о стихотворстве“, написанной в 1748 г., в период дружбы обоих поэтов, следующие строки: „Я не могу распространяться в похвале сему великому писателю; а довольно будет, когда сообщу из эпистол г. Сумарокова следующие стихи:

Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен...“¹⁴

Кроме словесных рассказов о Ломоносове Новиков использовал для своей статьи также некоторые печатные и архивные материалы академической канцелярии. Из последних он взял данные относительно научной и служебной деятельности Ломоносова в Академии Наук. Статья Новикова по своему внутреннему построению распадается на две части. В первой он в хронологическом порядке перечисляет главнейшие этапы жизни Ломоносова, а во второй дает живой портрет этого великого человека, начиная с его интеллектуальных качеств, необычайной гибкости ума, исключительной твердости характера и кончая его внешней манерой коротко и остроумно говорить и оживлять, скрашивать свою речь острыми шутками.

Поэт К. Н. Батюшков в своей статье „О характере Ломоносова“ писал: „По слогу можно узнать человека, сказал Бюффон: характер писателя весь в его творениях. Это с одной стороны справедливо. Без сомнения, по стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и смелый. Но любителю словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека, познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы, печали, наслаждения, привычки, странности, слабости и самые пороки — неразлучные спутники человека“.¹⁵

Интерес к этим подробностям жизни Ломоносова Новиков в своей статье учел. И как раз вторая часть его статьи для нас теперь наиболее ценна, так как ни по каким другим источникам мы не можем более красочно и ярко воссоздать живой облик Ломоносова.

4

Обе отмеченные нами биографии, несмотря на их несомненные достоинства, оставляли желать лучшего: слишком краткие, они не могли осветить в полной мере жизнь и творчество такого гиганта мысли, каким был Ломоносов. Поэтому перед Академией Наук возникла неотложная задача написать новую, более полную его биографию. В 1783 г. она была написана и в следующем году выпущена в свет при первом томе Полного собрания сочинений Ломоносова, вышедшего под редакцией О. П. Козодавлева. Она была напечатана без подписи автора, и никто до сих пор не знал, кто же и на основании каких источников написал ее.

В литературе по этому вопросу было высказано два мнения: М. П. Погодин приписывал эту биографию Дамаскину, а биограф Ломоносова П. П. Пекарский считал, что она была написана академиком Я. Я. Штелином на основе материалов, доставленных ему по распоряжению директора Академии Наук княгини Е. Р. Дашковой, и переведена с немецкого М. И. Веревкиным.

Никаких доказательств в подтверждение авторства Дамаскина Погодин не привел, так как считал этот факт якобы общеизвестным. Публикуя в „Москвитянине“ рукопись Штелина „Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелином“, он в подстрочном примечании писал:

„Главные обстоятельства из жизни Ломоносова мы знали до сих пор из его биографии, помещенной пред Полным собранием его сочинений, изданных Академией вскоре после его смерти. Биография эта написана была, как известно, Дамаскиным (Рудневым), впоследствии епископом Нижегородским, тем самым, которого знал Шлецер в Геттингене и почтил похвалою. Его лице заслуживало доверенность, и между тем все-таки для всякого русского, для любителя словесности, любопытно было знать, откуда Дамаскин почерпнул свои сведения. По тетради собственноручной Штелина, найденной в его бумагах, принадлежащих моему Музею, оказалось, что эти сведения, слышанные из уст самого Ломоносова, доставил Штелин, друг его, хотя и немец, на руках которого он скончался, которому сказал свои последние задушевные слова. Мы передаем теперь читателям тетрадь Штелина, переведенную с немецкого по нашей просьбе Ф. Б. Миллером, сполна, тем более, что она заключает в себе много еще таких любопытных подробностей, кои не вошли в биографию Дамаскина“.¹⁶

Пекарский, приписывая составление биографии Ломоносова Штелину, ссылается на показание Веревкина.¹⁷ В списке трудов последнего, опубликованном в „Москвитянине“, в графе „переводы“, под № 19, у Веревкина написано: „Жизнь Михайлы Васильевича Ломоносова пред новейшим изданием его сочинений, напечатанных в типографии Санктпетербургской Академии Наук“.¹⁸

Однако приводимое нами ниже сопоставление текста Штелина, напечатанного в „Москвитянине“, с биографией Ломоносова, приложенной к академическому изданию его сочинений, показывает, что последняя отнюдь не является простым переводом штелинской рукописи. Академическая биография Ломоносова гораздо полнее штелинских записок о нем; в ней имеется целый ряд новых и чрезвычайно ценных изменений и дополнений. Все эти дополнения, для лучшей наглядности, выделяем здесь курсивом.

Данное сопоставление двух текстов показывает, что в академичеческой биографии Ломоносова, если сравнивать количественно, почти вдвое больше новых сведений против штелинских записок. Поэтому утверждение Пекарского, что академическая биография Ломоносова была составлена Штелином, оказывается также неверным. Справедливее было бы сказать, что штелинская рукопись была использована автором академической биографии наряду с другими, бывшими в его распоряжении, новыми материалами. Но кто же в таком случае был этот автор и откуда он взял эти новые сведения?

Первый вопрос, после длительных розысков, мне удалось решить только теперь. Автором академической биографии Ломоносова является , один из первых деятелей Московского университета, первый директор Казанской гимназии, открытой Московским университетом в 1758 г., член Российской Академии, известный в XVIII в. как драматург и деятельный переводчик иностранной литературы. В архиве Института литературы Академии Наук СССР я нашел его письмо, адресованное к куратору Московского университета, основателю учено-литературного общества под названием Вольного Российского собрания, И. И. Мелиссино,²⁰ в котором Веревкин рассказывает, каким образом он работал над составлением биографии Ломоносова.

Вот полный текст этого письма:

„4-го октября 783-го из Клинского уезда.

в чем состоит дело:

По приказу ее сиятельства княгини Дашковой пишу я жизнь Михайла Васильевича Ломоносова. Умолчу, сколько стоило мне труда шарить в архиве Заиконоспасского монастыря, сколько соватся по сторонам с вопросами, сколько перебирать листов, однакоже кое как я ее сшил; недостает:

1-е. Родился он в Двинском, а не в Колмогорском уезде, как в некоторых местах у нас напечатано, в Куростровской волости, но в какой званием деревне, того никак не мог проведать?

2-е. Александр Петрович Сумароков в котором году выпущен из Кадетского корпуса? Когда и какое было публичное сочинение в стихах?

3-е. Преосвященной Феофан Прокопович в 732-м и 733-м был ли в Киеве? учителем ли тамошней Академии или в ином звании? Когда стал Новгородским архиереем? Когда сел в Синод?

О втором вы лутче всех знать изволите; да и третие конечно не укрылось от вашего сведения.

В глубочайшем высокопочитании и вседушевней прилепленности был, есмь и доживу век

вашего превосходительства усерднейшим слугою

Михаил Веревкин.“²¹

ему архивные материалы в Заиконоспасском монастыре. Кроме того, он разыскивал и допрашивал лиц, которые помнили еще Ломоносова, знали его родину и обстоятельства, при которых даровитый юноша поступил в Московскую Славяно-греко-латинскую Академию.

В момент написания приведенного письма биография Ломоносова у Веревкина была уже готова или „сшита“, как он сам выражался. Недоставало только ясности в трех вопросах: 1) как называется деревня, в которой родился Ломоносов? 2) кто раньше публично выступил со стихами: Сумароков или Ломоносов? и 3) какую играл роль в жизни Ломоносова Феофан Прокопович?

Пройти мимо этих вопросов Веревкин не мог, так как первые два из них затрагивались в печати еще до него, но освещались неверно. А. П. Шувалов писал в своей статье, что Ломоносов родился в Архангельске; Новиков указывал в своем „Словаре“ на Холмогоры.

Очень важно было также выяснить, кто первый в России ввел новое силлабо-тоническое стихосложение, — Ломоносов или Сумароков. Сумароков настойчиво старался это первенство приписать себе. В статье „Некоторые строфы двух авторов“, напечатанной спустя восемь лет после смерти Ломоносова, он писал: „Во нагробной надписи г. Ломоносова изображено, что он учитель поэзии и красноречия: а он никого не учил и никого не выучил; ибо г. Ломоносова честь не в риторике его состоит, но в одах. Потомки и ево и мои стихи увидят и судить нас будут, или паче письма наши; но потомки могут или должны будут подумати, что и я по сей ему надгробной надписи был ево ученик: а я стихи писал еще тогда, когда г. Ломоносова и имени не слыхала публика. Он же во Германии писати зачал, а я в России, не имея от него не только наставления, но ниже зная ево по слуху. Г. Ломоносов меня несколькими летами был постарее; но из этого не следует сие, что я ево ученик; не трогая ни мало чести сего стихотворца, предуведомляю потомков, которые и г. Ломоносова и меня не скоро увидят, а особливо ради того, что язык наш и поэзия наша исчезают...“²²

Не менее важен для биографии Ломоносова и вопрос о времени сношений Ломоносова с Феофаном Прокоповичем, так как от этого зависело решение другого вопроса — о возможной поездке Ломоносова в Киев.

рассыпаны по всей академической биографии Ломоносова.

Мелиссино отозвался на письмо Веревкина на следующей день по получении его:

„Милостивый государь мой
Михайла Ивановичь!

На полученное от вас ныниче письмо и содержащиеся в нем касательно как до жизни Михайла Васильевича Ломоносова, так и прочие пункты я, за краткостью времени, никаких не могу сыскать нужных для сего объяснений. А впредь я всевозможное употреблю старание удовольствовать вас, прошу только уведомить меня, куды отсылать мои к вам письма, дабы они верно доходили. В прочем остаюсь

И. М[елиссино].

Октября 5-го дня 1783-го года“.²³

Второе письмо Мелиссино к Веревкину написано через неделю; за это время он, очевидно, наводил нужные справки.

„Милостивый государь мой

Известий, кроме тех, которые напечатаны о Михайле Васильевиче Ломоносове, я никаких не мог достать других, ибо все ссылаются на изданное уже описание его жизни; да помнится, что он и сам мне говорил, что он из Колмогор, и сие тем правдоподобно кажется, что он в своей Петриаде упоминает Колмогоры, житель которых пророчествует Петру I-у. Я догадываюсь из сего, что он упоминает тут свое отечество; вы сие можете яснее усмотреть, естьли примите труд прочесть его Петриаду.²⁴ Касательно же до Александра Петровича Сумарокова, он выпущен из Кадетского корпуса в 1739 году со мною вместе.²⁵ Впрочем имею честь быть

ваш, милостивого государя моего,

И. М[елиссино]  

Октября 12-го дня 1783-го года“.²⁶

Эти письма свидетельствуют о том, что Мелиссино мало знал о Ломоносове и не смог дать ответа на поставленные Веревкиным вопросы. Последний воспользовался лишь датой окончания Сумароковым Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса (1739), которую и ввел в соответствующее место жизнеописания, в примечании „и“. Как видим, Мелиссино допустил здесь ошибку.²⁷ Примечание это подтверждает, что и остальные примечания писаны Веревкиным, но источники их остаются неизвестными. Материалы для них Веревкин получил от других лиц. Из этих примечаний мы видим, что добытые Веревкиным дополнительные известия о жизни Ломоносова поступили в Академию Наук тогда, когда статья Веревкина о Ломоносове была уже набрана и по типографским условиям ломать набор ее было нельзя, так как это повлекло бы задержку печатания всего первого тома Собрания сочинений Ломоносова, с выпуском которого очень спешили.

Ломоносова перу Штелина и будучи не в состоянии объяснить расхождение ее со штелинскими записками, напечатанными Погодиным в „Москвитянине“, высказал предположение о том, что Штелин писал свою статью в два приема и в разное время. „Штелин, может статься, — говорит Куник, — написал большую часть этих известий очень рано, в виде сбора анекдотов, остальное же не раньше 1783 г., уже в старости, по одним воспоминаниям. Даже кажется, что он или сделал несколько вставок в тексте академической биографии, вышедшей в 1784 г., или представил редакционному комитету подлинник в новой редакции“.²⁸

Зная теперь метод работы Веревкина, можно не сомневаться в достоверности добытых им сведений. Судя по тому, что ему первому удалось узнать название деревни Денисовки, истинной родины Ломоносова, можно полагать, что и все остальные сведения о жизни Ломоносова на севере он получил через лиц, к которым обращался, от крестьян, земляков великого ученого. Общеизвестно, что крестьяне Холмогорского края XVIII в. по своим промысловым, торговым и другим делам часто приезжали в Москву, и отыскать их на московских базарах было сравнительно легко. Веревкину удалось впервые установить также многие подробности об отце Михаила Васильевича и два чрезвычайно важных факта для биографии Ломоносова. Первый из них — о пребывании Ломоносова в юношеские годы в секте раскольников-беспоповцев. „На тринадцатом году, — говорится в биографии Ломоносова, — младый его разум уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины; держался оного два года, но скоро познал, что заблуждает“.

Позднее об этом факте в своем „Словаре русских светских писателей“ митрополит Евгений писал: „Охота к книгам, и наипаче оказывавшаяся в нем тогда еще охота толковать написанное, познакомила его со многими в своем уезде книжниками, и к несчастью, прежде всего с раскольниками беспоповщинской секты. Не понимая еще лжеучения их, но обольстясь только задорливостью их в спорах, он пристал к их мнениям и держался толка их целые два года. Однакож, в пятнадцать лет возраста, ум его уже имел столько рассудливости, чтобы заметить вздорные основания сей секты; и он, с презрением оставя ее, обратился опять к православию“.²⁹

Факт пребывания Ломоносова в секте раскольников свидетельствует об исканиях Ломоносовым пути в жизни еще задолго до того, как он ушел из дома и поступил в Московскую Славяно-греко-латинскую академию. Митрополит Евгений расценивает этот факт с точки зрения христианской догмы, говоря, что это было „к несчастью“. Нам кажется, будет гораздо правильнее вглянуть на этот факт исторически, без всякой христианской предубежденности, как на явление, обусловленное тогдашней социально-политической действительностью. Действительность эта не давала возможности развиваться юным дарованиям из крестьянской среды. В петровскую эпоху школ было мало в России, а там, где она и были, крестьянских детей в них не принимали. Совершенно иначе к крестьянским детям относились старообрядцы, которые обосновались на севере еще в конце XVII в. В целях наибольшей пропаганды своих взглядов они старались насаждать начальную грамотность в народе.

Наиболее крепкой и влиятельной на севере России в петровское время являлась Выговская община на Выгозере известных братьев Андрея и Семена Денисовых, недалеко от пушечных Олонецких заводов.

из мысли о царствовании в мире антихриста. На себя они смотрели, как на „остальцев“ древнего христианского благочестия, а путь свой к спасению усматривали в суровом подвижничестве и аскетизме. Они придерживались полного безбрачия. Петр Великий смотрел на них, как на жалких суеверов, но в то же время и весьма полезных для государства рудокопов, работающих для его пушечных заводов. Он не раз пытался средствами убеждения заставить их отказаться от своей старообрядческой догмы. С этой целью он посылал к ним в 1722 г. для увещевания известного иеромонаха Неофита.

В Выговской общине братьев Денисовых имелось два общежития — мужское и женское. На рисунке, сделанном современником и сотоварищем Денисовых, Иваном Филиповым, и приложенном к его труду, изображена, между прочим, „грамотна“ — большой двухэтажный дом, стоящий внутри двора мужского общежития.

Иван Филипов в своих записках о Выговской общине рассказывает, что Андрей Денисов не ограничивался обучением только своих людей, но широко привлекал в свою школу и посторонних, особенно детей крестьян. По совету настоятеля пустыни, рассказывает Филипов, крестьянин Кижского села Иван Ковач привел к ним „из дому своего два сына малых и изучи оных грамоте, и един поживе сын несколько в монастыре и изшел монастыря на свою волю и шатася по Поморью и у города Архангельского“.³⁰

В качестве примера Филипов описывает еще другой случай. Крестьянин из-под Архангельска Афанасий Леонтьев привез к ним свою дочь, и ее также обучили в монастыре грамоте.³¹

Из записок Филипова видно, что старообрядцы, принимая крестьянских детей к себе в школу, не ставили им обязательного условия оставаться навсегда в их монастыре. Дети, научившись у них читать и писать, могли свободно возвращаться к своим родителям.

„так называемого толка беспоповщины“.

Из этого свидетельства нельзя с точностью заключить, уходил ли Ломоносов из дома к старообрядцам или только придерживался их веры, никуда не отлучаясь из своей деревни. Но ряд косвенных данных свидетельствует все же о его отлучке. Данные эти следующие.

Из ряда записей в „Книге записной приходной Двинского уезда Куростровской волости выборного церковного строителя Ивана Лопаткина“ мы знаем, что отец Ломоносова Василий Дорофеевич принимал активное участие в постройке у себя в деревне новой каменной православной церкви. В его доме, еще до постройки этой церкви, иногда собирались прихожане местного причта.³² Трудно допустить, чтобы верующий христианин-отец позволил своему совсем еще юному сыну придерживаться у себя дома в течение двух лет толка беспоповщины. Да и сам мальчик из-за вопросов одной только веры не вступил бы в противоборство со своим отцом. Юного Ломоносова, как совершенно правильно отмечает митрополит Евгений, привела к раскольникам его „охота к книгам“, которые так трудно было достать в его деревне.

Поэтому следует полагать, что если он действительно „держался“ толка беспоповщины, то не у себя дома, а на стороне. Вопрос заключается только в том, где именно: у братьев Денисовых на Выгозере или в каком-то ином старообрядческом монастыре?

Во втором примечании академической биографии Ломоносова отмечена чрезвычайно интересная деталь о его высоком искусстве чтения книг. „Через два года учинился, ко удивлению всех, лучшим чтецом в приходской своей церкви, — говорится в этом примечании. — Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко биван был не от сверстников по летам, но от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим перед ними произносить читаемое к месту разстановочно, внятно, а при том и с особою приятностью и ломкостью голоса“.

„Приятность и ломкость голоса“, отмеченные в этом показании, свидетельствуют о том, что Ломоносов в течение двух лет постиг и мог сознательно пользоваться приемами высокого ораторского искусства. Жителям его деревни такое искусство до этого было незнакомо, и своей новизной оно удивляло всех. Оно не могло быть знакомо также и рядовым старообрядцам, скрывавшимся в глухих лесах и принципиально избегавшим связи с культурными центрами тогдашней России. Исключением в этом отношении из среды всех старообрядцев на севере были одни лишь братья Денисовы.

Павел Любопытный в своем словаре-каталоге („Исторический словарь и каталог или библиотека староверческой церкви“) перечисляет 119 сочинений, принадлежащих перу Андрея Денисова. Кроме творений на религиозные темы, отмечает он, были у Андрея Денисова и светские сочинения, „послания занимательные, живые, любопытством и красноречием дышащие, к царским лицам, великим вельможам и проч.“

Наиболее известным историческим и литературным памятником, созданным Андреем Денисовым, являются его так называемые „Поморские ответы“ иеромонаху Неофиту. По указу Петра Великого Неофит прибыл в Выговскую общину в конце сентября 1722 г. и предложил старообрядцам 106 вопросов, касающихся веры. Старообрядцы должны были предстать на публичном диспуте со своими ответами в конце декабря того же года или, как говорит Филипов, „к их церкви покоритися“.

„Ответы“, написанные Андреем Денисовым в такой короткий срок, поражают читателя, кроме твердости той догмы, которую отстаивали старообрядцы, еще чрезвычайно большой эрудицией в различных областях знания. В „Ответах“ имеется глава о старопечатных книгах. Для написания ее Андрей Денисов произвел весьма серьезные филологические разыскания о написании многих русских слов в древне-церковно-славянских книгах, которые были испорчены „латынщиной“ в новых никоновских переизданиях. „Новостей от никоновых лет, новопечатными книгами внесенных, опасаемся“, писал он.

Отражая нападки на старопечатные книги, Андрей Денисов обвинял Никона в порче русского языка. „В новопечатных книгах, — писал он, — имена положенные читаются: исраиль, исмаил, косма, кондакий и прочая; понеже в старопечатных книгах имеется: израиль, измаил, козма, кондак“.

Андрей Денисов ратовал за чистоту русского языка в том виде, в каком он веками сохранялся в старопечатных книгах. Борясь с неоправданным искажением никоновцами русских слов, он объявлял старопечатные книги хранилищем древних традиций и верований. Он указывал, что языком этих книг говорили святые отцы древнероссийской церкви и, ссылаясь на изречение святого Афанасия, писал: „Елико бо житие святых лучшее, толико и словеса их наших лучше есть, понеже в них подобишася богу“.³³

В этой защите старопечатных книг Андреем Денисовым от искажения их никоновцами было и здоровое, полезное зерно. Ломоносов впоследствии очистил это зерно от религиозной старообрядческой шелухи и в своей знаменитой статье „О пользе книг церковных“, несомненно, опирался на филологические разыскания Андрея Денисова. Это обстоятельство подтверждает наше предположение о том, что Ломоносов находился два года в монастыре именно Выговской общины братьев Денисовых, ибо, когда он писал указанную статью, „Поморские ответы“ еще не были опубликованы в печати. Эти „Ответы“ впервые были напечатаны лишь в 1884 г.

За время своего пребывания в Выговской общине Ломоносов, естественно, мог воспринять все то, что было ценного для него в литературных выступлениях братьев Денисовых, но его здоровому юношескому уму, несомненно, была чужда ограниченная по своему содержанию доктрина старообрядцев; и это могло заставить его скоро уйти от них.

просветителем начала XVIII в. Феофаном Прокоповичем. Этот человек сыграл решающую роль в деле выдвижения Ломоносова в науку; возможно, что без его заботливого участия Ломоносов, при всей его недюжинной энергии и способностях, все же не смог бы пробить себе путь к научному образованию. Два раза Феофан Прокопович оказал ему неоценимую услугу.

При поступлении в Москве в Заиконоспасское училище Ломоносов первоначально выдал себя за дворянского сына, так как крестьянским детям доступ туда был совершенно закрыт. Вскоре это обнаружилось. Училищное начальство судило Ломоносова за самозванство и приговорило к исключению из училища. Об этом эпизоде известно нам теперь из ряда документов. Академическая биография Ломоносова разъясняет, почему же, несмотря на все это, Ломоносов остался в училище. В подстрочном примечании этой биографии сказано:

„Покойной Новгородской архиерей Феофан Прокопович в Киеве, его [Ломоносова] узнав и полюбя за отменные в науках успехи, призвал к себе и сказал ему: „Не бойся ничего; хотя бы со звоном в большой Московской соборной колокол стали тебя публиковать самозванцем, я твой защитник“.

Единственная здесь неточность — указание на город Киев, тогда как в действительности встреча Феофана с Ломоносовым могла быть только в Москве.

По свидетельству современника, академика Г. Ф. Миллера, Феофан Прокопович многим способным русским юношам оказывал свое покровительство и помогал в учении. „Он на подворье своем, — пишет Миллер о Феофане, — как здесь в Санктпетербурге, так и в Москве завсегда содержал 60 отроков, коих он, нарочно определенными к тому учителями, обучал языкам, наукам и художествам“.³⁴

„А. Р.“ (Александр Рихтер?) и напечатанной в 1819 г. в „Соревнователе просвещения и благотворения“. „За несколько лет перед смертию, — говорится в этой биографии, — Феофан оказал великую услугу отечеству — он даровал России Ломоносова. С берегов, вечно покрытых льдом, из хижины бедного рыбаря, юной Ломоносов бежал в Москву приобрести познания. Феофан увидел юношу, заметил его великие способности и, пораженный ими, принял истинное участие в судьбе и образовании нашего Пиндара“.³⁵

По поводу этого заявления И. А. Чистович в своей монографии „Феофан Прокопович и его время“ пишет: „Кому принадлежит напечатанная биография Феофана, не известно. Между тем факт покровительства Феофана Ломоносову не представляется невозможным по крайней мере с той стороны, что во время учения Ломоносова в Заиконоспасском училище Феофан мог видеть его и оценить его дарования, так как он, вместе со всем Синодом, находился в Москве с 1729 по 1732 год и, по своей склонности к учащемуся юношеству, конечно посещал Заиконоспасское училище. Других, более достоверных сведений об этом мы нигде не встретили“.³⁶

Вторая услуга Феофана Прокоповича, оказанная Ломоносову, заключается в том, что он рекомендовал послать его из Заиконоспасского училища в Петербургскую Академию Наук. В академической биографии Ломоносова об этом сказано так: „Ломоносов возрадовался давно желанному случаю и неотступно просил архимандрита [Концевича, ректора Заиконоспасского училища], чтоб его туда [в Петербургскую Академию Наук] послал. Способствовал ему и в том после бывший синодальным вицепрезидентом Новгородской и Великолутской архиепископ Феофан Прокопович“.

Все те дополнительные сведения о юношеском периоде жизни Ломоносова, которые удалось получить М. И. Веревкину от современников, были крайне ценны. Основное свое внимание Веревкин сосредоточил на периоде воспитания и учения Ломоносова, на моменте формирования его как человека, ученого и поэта. На описание этого подготовительного периода для будущей великой деятельности Ломоносова в статье Веревкина отведено из 16 страниц 13. Его статья заключает в себе меньше всего сведений, относящихся к зрелому возрасту Ломоносова. За сведениями об академической деятельности Ломоносова он отсылает читателя к трудам великого ученого. Заканчивая перечисление трудов Ломоносова, он пишет: „Все то не суть анекдоты, а труды повсюду известные. Видеть их можно по порядку в печатных его сочинениях и в протоколах академических канцелярии и конференции“.

Чем объяснить такое неравномерное построение биографии Ломоносова? Является ли это случайностью или в этом лежит сознательная преднамеренность? Надо полагать, что это было далеко не случайное построение. Появление в России в XVIII в. такой гениальной, могучей личности из крестьянской среды, как Ломоносов, невольно возбуждало в высших культурных слоях нации глубокий интерес к этой среде. М. Горький, делая обозрение русской литературы второй половины XVIII в., отметил сильнейшее влияние биографии Ломоносова на тогдашних писателей. „Его биография, — пишет он, — одна из причин, побудивших литераторов того времени обратить внимание на народную песню и сказку“.³⁷

академий, должен был стать идеалом для каждого юноши. Поисками идеального образа человека тогда была занята художественная, философская и публицистическая литература.³⁸ Многие его искали в педагогических трактатах Локка и Жан-Жака Руссо. На фоне падения дворянских нравов в России, за которым неминуемо следовало, по мнению многих тогдашних писателей, физическое вырождение этого класса, была создана И. И. Бецким теория искусственного воспитания новой, более совершенной породы людей.

В начале 1760-х годов по инициативе Бецкого был открыт целый ряд воспитательных учреждений: в 1763 г. — Воспитательное училище для мальчиков при Академии художеств и Воспитательный дом для сирот в Москве; в 1764 г. — Общество благородных девиц при Смольном монастыре в Петербурге; в 1765 г. — Женское мещанское училище в Петербурге; в 1766 г. был дан новый воспитательный устав Шляхетному кадетскому корпусу; в 1770 г. по образцу Московского Воспитательный дом в Петербурге.

В этом деле имеется одна очень любопытная деталь, связанная непосредственно с Ломоносовым. Бецкой, открывая Воспитательный дом для сирот в Москве, решил привлечь к этому делу Ломоносова. Он заказал ему специальное стихотворение, которое было затем напечатано на обороте титульного листа устава этого дома. Следующим образом Ломоносов приветствовал это учреждение:

Рачители добра грядущему потомству!

Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать“.³⁹

В качестве воспитательного идеала образ Ломоносова нашел свое отражение и в тогдашней сатирической литературе. Один из популярнейших писателей того времени Федор Эмин написал рассказ под названием „Сон, виденный в 1765 году генваря 1-го“, в котором он осмеял многих членов Академии Наук и возвысил роль в ней Ломоносова. Все ученые в рассказе Эмина выведены в образе зверей. На „некотором острове“ у них происходит ученое собрание, главный член которого „был ужасный медведь, ничего не знающий и только в том упражняющийся, чтобы вытаскивать мед из чужих ульев и присвоивать чужие пасеки к своей норе; он же слово „науки“ разумел розно: то почитал оное за звание города, то звание села. Советник сего собрания был прожорливый волк и ненавидел тамошних зверей, ибо он был не того лесу зверь, и потому называли его чужелесным“.⁴⁰

И вот среди подобного рода зверей Эмин рисует Ломоносова. „В оном собрании, — рассказывает он дальше, — был третий член, который совсем не походил на тамошних зверей и имел вид и душу человеческую, он был весьма разумен и всякого почтения достоин, но всем собранием ненавидим за то, что родился в тамошнем лесу, а прочие оного собрания ученые скоты, ищущи своей паствы, зашли на оный остров по случаю“.⁴¹

стало еще более подчеркиваться. При этом на первый план всегда выдвигалась его героическая юность. Вот как отзывается об академической биографии Ломоносова поэт К. Н. Батюшков в начале XIX в. в цитированной уже нами выше его статье „О характере Ломоносова“:

„По краткой биографии, напечатанной при сочинениях Ломоносова, мы теснее знакомимся с поэтом, когда он покидает родину свою. Самое юношество необыкновенного человека любопытно; каждое обстоятельство, каждая подробность драгоценны. Конечно, Ломоносов, в откровенной беседе ближних и друзей, любил рассказывать первые свои печали и наслаждения: с каким восхищением певал он на клиросе священные песни и пожирал духовные книги; с каким усилием он промыслил славенскую грамматику и арифметику: врата учености своей; как сердце его унывало, покидая отца, родину, ближних, как трепетало от радости, вступая в обширную Москву. К сожалению, не много подробностей дошло до нас, и почти все исчезли с холодными слушателями“.⁴²

В средине XIX в. юношеский облик Ломоносова воссоздает Некрасов в известном стихотворении „Школьник“, которое вошло затем на долгие годы во все школьные хрестоматии.

времени.

5

Большое значение академической биографии Ломоносова заключалось также в том, что она дала толчок к дальнейшему изучению жизни Ломоносова на Севере. В первую очередь она вдохновила на это земляков Ломоносова, крестьян его родной деревни Денисовки. После выхода в свет академической биографии их славного земляка они по собственной инициативе взялись за разыскания дополнительных сведений о нем.

Такими биографами оказались Степан Кочнев и Гурьев. Оба они были людьми пожилыми и хорошо помнили Ломоносова. Летом 1788 г. они передали свои небольшие записи о Ломоносове бывшему проездом в их деревне Денисовке петербургскому путешественнику Василию Варфоломееву. Варфоломеев после беседы с ними сделал о Гурьеве такую запись: „человек разумный и престарелый“.⁴³

Характеристику Кочнева позднее дал П. П. Свиньин. В 1828 г. он посетил деревню Денисовку и во время этого посещения имел встречу с Кочневым. Вот его описание этой встречи: „Налюбовавшись живописным положением селения Кур-Острова, лежащего на высоком берегу рукава Двины, ныне весьма мелкого, а в недавнем времени еще носившего на волнах своих большие барки и морские суда, напившись запахом лугов — необозримых, покрытых стадами тучного красивого скота, я пустился на Ровдину Гору, познакомиться с современником и приятелем Ломоносова, столетним старцем, Кочневым. Справедливо кто-то заметил, что с первым шагом в жилище человека можно судить о характере и положении сего последнего. Вообразите же, что мог я заключить об Архангелогородском крестьянине, когда по чистому тесовому крыльцу ввели меня в просторную залу с шестью окошками по одну сторону и столькими же фальшивыми по другую, где, вместо стекол, вставлены зеркала. Остальные стены увешены портретами царской фамилии, начиная с Петра Великого, — довольно хорошей работы, в золоченых рамах. В одном углу несколько образов в серебряных окладах, а в другом английские часы в футляре из орехового дерева. Вместо люстр компасы, а мебель, хотя старинного фасона, но чистая и в порядке. Пред домом садик и огород.

После сего я ни мало не удивился, когда вошел ко мне седовласой старец самой приятной наружности, опираясь на трость с золотым набалдашником, и одетый в черное бархатное полукафтанье. Я восхищался уже заранее беседою с умным представителем эпохи, столь для меня любопытной, но, увы! — рука времени положила на память и язык столетнего старца неумолимую печать свою: он весьма мало удовлетворил моим ожиданиям. Кочнев с трудом вспомнил, что посылал неоднократно Ломоносову камни и пески с родных рек и гор, что подарил бывшему архангельскому наместнику, Тимофею Ивановичу Тутолмину, достопамятный кафтан Ломоносова, на белой подкладке которого видны были школьные заметки его; что Кур-Остров был родиною, кроме Ломоносова, многих отличных людей, каковы скульпторы Шубин, Дудин, Верещагин и известный Зеленков. Сверх того, более десяти человек из селения сего жалованы медалями.

Кочнев до глубокой старости деятельно занимался кораблестроением. Искусство его, честность, ум и правила доставили ему всеобщее уважение и благосостояние. Начальники не только с удовольствием принимали его к себе, но сами ездили к нему в гости и нередко призывали его на совет в делах важных. Кочневу предлагали чины и почести, но он никогда не хотел переменить своего крестьянского состояния, в котором, говорил он, был столь счастлив, и принял только звание члена Экономического общества. Вот второй пример Кулибина: желательно, чтоб их было побольше“.⁴⁴

по сбору материала о Ломоносове и других лиц. По просьбе Гурьева, волостной писец Афанасий Файвозин просмотрел всю волостную книгу, чтобы извлечь из нее сведения о роде Ломоносова. Тот же Гурьев, собирая сведения о родной матери Михаила Васильевича, Елене Ивановне, старается узнать и родословную ее отца Ивана, жившего в соседнем селе Николаевские Матигоры. Он опросил в том селе, как это видно из печатаемой здесь его записки, многих жителей и, не получив нужных ему сведений о деде Елены Ивановны, в скобках своей записки пишет: „отечества не упомнят“.

Вслед за Кочневым и Гурьевым большую работу для биографии Ломоносова выполнил Василий Варфоломеев. Он тщательнейшим образом обследовал всю местность вокруг деревни Денисовки и составил план ее. В конце своего отчета о поездке на север он пишет: „Я не позабыл, но оставил только для особливой статьи, упомянуть о родине академика Ломоносова, где я был, выехав из Пинеги в Двину. Я описал места его родины и список мой при сем путешествии прилагаю в чертеже под № 1. Прилагаю также и первоначальные ума его открытия в следующем подлиннике [далее следуют тексты Кочнева и Гурьева]“.⁴⁵

Летом 1791 г. родину Ломоносова посетил близкий друг А. Н. Радищева, Петр Иванович Челищев, тот самый Челищев, о котором Екатерина II после первого прочтения радищевской книги „Путешествие из Петербурга в Москву“, написала: „По городу слух, будьто Радищев и Щелищев писали и печатали в домовой типографии ту книгу, — исследовав, лутче узнаем“.⁴⁶

Во время своего пребывания в деревне Денисовке Челищев, с помощью местных крестьян, соорудил на месте усадьбы Ломоносова самим им сконструированный деревянный памятник. Кроме того, он составил описание деревни Денисовки и окрестных с ней селений с подробной характеристикой быта и занятий их жителей. Его описание также является существенным дополнением к тому, что уже было сказано о родине Ломоносова в его академической биографии.

6

К академической биографии Ломоносова близко примыкает статья Я. Я. Штелина, озаглавленная им „Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелином“. Слово „анекдоты“, заключающееся в заголовке этой статьи, может вызвать некоторое сомнение в достоверности тех сведений, которые сообщает Штелин о Ломоносове. Однако такое сомнение будет построено лишь на разности понимания термина „анекдот“. В отличие от современного нам понимания анекдота как короткой, смешной новеллы с острой, неожиданной концовкой, в XVIII в. под анекдотом понимали всякий рассказ, в котором передавались неизвестные в печати факты или какие-либо бытовые подробности из жизни великого человека. За анекдотами признавали тогда серьезное значение и печатали их в журналах наравне с историческими статьями.

„Литературная Газета, издаваемая бароном Дельвигом“, напечатала в 1830 г. анекдот об остроумной шутке Ломоносова над невежественным богатым провинциалом. В 1840 и 1850 гг. анекдоты о Ломоносове печатали журналы „Библиотека для чтения“, „Маяк“ и „Москвитянин“. По своей тематике большинство позднейших анекдотов о Ломоносове было связано с именем его покровителя И. И. Шувалова.⁴⁷

Если за позднейшими анекдотами о Ломоносове, бытовавшими лишь по преданию, допускалась какая-то доля исторической правды, то анекдоты Штелина, много лет общавшегося с Ломоносовым, мы можем считать наиболее достоверными. Академик П. С. Билярский, признавая большую ценность анекдотов Штелина, писал: „Не надобно забывать, что Штелин в своих записках имел в виду только анекдотическую сторону жизни Ломоносова, которая без того могла бы погибнуть для потомства; академическая же деятельность Ломоносова застрахована от забвения академическими архивами, на которые Штелин и ссылается в своих записках“.⁴⁸

Но все ли в статье Штелина о Ломоносове относится к области анекдотов?

Билярский, конечно, неправ, когда говорит, что Штелин имел в виду только анекдотическую сторону жизни Ломоносова. Из приведенного нами сопоставления статьи Штелина с академической биографией Ломоносова, составленной Веревкиным, можно видеть, что многие сведения, сообщаемые Штелином, носят характер фактического материала. К чистым анекдотам в статье Штелина можно отнести только следующие факты: 1) вербовку Ломоносова прусскими рейтарами в бытность его в Германии, 2) сон Ломоносова на корабле во время возвращения его из Германии в Россию, в 1741 г., из которого Ломоносов узнает о смерти своего отца, 3) ссору Ломоносова с А. П. Сумароковым в доме И. И. Шувалова, 4) возникновение у Ломоносова желания заняться мозаичным искусством, когда он увидел впервые мозаическую работу — плачущего апостола Петра, подаренную папою Климентом XIII графу Воронцову, 5) нападение на Ломоносова трех матросов с целью ограбления и расправа Ломоносова с ними, свидетельствующая о его неимоверной физической силе, и, наконец, 6) разговор Сумарокова со Штелином на похоронах Ломоносова, когда Сумароков по злобе обозвал покойного ученого дураком.

Вот всего лишь шесть фактов, которые Штелин относит к области анекдотов. Некоторых происшествий, по его заявлению, он сам был свидетелем, о других событиях записывал со слов Ломоносова. Наше отношение к достоверности всех этих фактов может основываться исключительно на доверии к Штелину. От себя мы можем сказать, что у нас нет оснований не доверять ему. Из целого ряда других документов и писем нам известно, что Ломоносов в продолжение многих лет был очень близок со Штелином.

Академии Наук барона И. А. Корфа в качестве специалиста по фейерверкам. До него сочинение планов придворных фейерверков в Петербурге, бывших тогда в большой моде и считавшихся большим государственным делом, возлагалось на профессоров Академии, которые этим отвлекались от своих прямых занятий. Штелин прослужил в Академии ровно пятьдесят лет (до 1785 г.). За эти полвека он проявил себя во множестве самых разнообразных профессий, начиная с поздравительных стихов, сочинения планов иллюминаций и фейерверков, устройства придворных спектаклей, рисования книжных украшений, лепки медалей, переводов с иностранных языков и кончая секретарством в Вольном экономическом обществе. Кроме того, он был воспитателем императора Петра III.

Близкие отношения с Ломоносовым у него установились с 1748 г.; они начались с того, что Ломоносову давали для перевода стихи Штелина к сочиняемым им фейерверкам и иллюминациям. В марте 1758 г., по распоряжению президента Академии графа К. Г. Разумовского, оба они были назначены в советники Канцелярии Академии для управления академическими делами. Ломоносову было поручено наблюдение за ученою и учебною частью в Академии, а на Штелина был возложен надзор за „художествами“, т. е. за мастерскими Академии. Эта совместная работа по управлению делами Академии еще более сблизила их. Ломоносов в своих письмах к Штелину называет его своим другом, тогда как никого из своих знакомых он этим именем никогда не называл. Из одного письма видно, что Ломоносов занимал у Штелина деньги.⁴⁹

Эти факты свидетельствуют об их взаимной дружбе и, следовательно, о большой осведомленности Штелина о жизни и деятельности Ломоносова. Этого вполне достаточно, чтобы не сомневаться в достоверности тех сведений, которые сообщает Штелин в своей статье „Черты и анекдоты для биографии Ломоносова“. Установить точную дату написания этой статьи нам не удалось. Датирован только конспект этой статьи, набросанный Штелином вскоре после смерти Ломоносова в 1765 г. В нем содержатся некоторые дополнительные сведения о Ломоносове. По этому конспекту Штелин намеревался произнести публично на одном из заседаний Академии Наук похвальное слово Ломоносову, но, очевидно, ему не удалось выполнить это намерение.

После смерти Ломоносова во главе академической канцелярии, решавшей тогда почти все дела Академии, стал враждебно настроенный к Ломоносову И. И. Тауберт, зять бывшего советника канцелярии И. Д. Шумахера. Штелин, заранее предвидя, что ему придется преодолевать сильные препятствия для своего выступления с похвальным словом Ломоносову, во вступительной части своего конспекта написал следующие строки:

„Со времени основания академий вошло в обычай прочитывать покойным членам панегирики. Польза этого обыкновенная в истории литературы для поощрения других.

Отдаленная — не недостаток славных мужей, но невежество секретарей“.

Однако Штелину не удалось побороть этих „невежественных секретарей“. Его конспект похвального слова Ломоносову пролежал до 1783 г., и тогда, вероятно, по просьбе княгини Дашковой, стоявшей во главе Академии, Штелин значительно расширил свой конспект и в виде статьи дал его использовать составителю академической биографии Ломоносова М. И. Веревкину.

Веревкин, однако, не использовал полностью всего присланного ему материала. Ряд эпизодов из статьи Штелина не вошел в академическую биографию. К числу таких непомещенных эпизодов относятся: 1) посещение Екатериной II Ломоносова в его доме, 2) описание случая в доме И. И. Шувалова, когда Ломоносов отказался ужинать за одним столом с Сумароковым, 3) разговор Сумарокова со Штелином на похоронах Ломоносова, 4) описание нападения на Ломоносова трех матросов-грабителей и некоторые другие мелкие факты.

„Анекдоты“ Штелина о Ломоносове были переведены с немецкого на русский язык в середине XIX в. Ф. Б. Миллером и впервые опубликованы М. П. Погодиным в журнале „Москвитянин“ (1850, ч. I, отд. III, стр. 1—14). Погодин поместил также следующее примечание Штелина, стоявшее в начале рукописи: „Эти анекдоты, по приказанию княгини Дашковой, президента Академии Наук, были переведены на русский язык и, с исключением некоторых менее важных мест, напечатаны под заглавием: „Жизнь Ломоносова“ при первом томе его сочинений, изданных Академиею в 4°, в 1784 году“.

„Анекдоты“ Штелина двумя подстрочными примечаниями. Одно из них, в котором он приписывал академическую биографию Ломоносова Дамаскину (Рудневу), мы уже приводили выше; второе примечание заключает в себе сомнение в некоторых фактах из жизни Ломоносова. „Помещая этот любопытнейший исторический документ, — пишет Погодин в конце статьи Штелина, — я должен заметить, что только два важных случая из жизни Ломоносова требуют еще подтверждения: это отзыв архиепископа Феофана Прокоповича и посещение Ломоносова императрицею Екатериною II“.⁵⁰

Подлинная рукопись Штелина о Ломоносове на немецком языке находится в Архиве Академии Наук СССР, но для данной статьи не использована.

7

В заключение нам остается рассмотреть еще одну биографию Ломоносова, написанную Александром Николаевичем Радищевым, озаглавленную им „Слово о Ломоносове“ и включенную в качестве отдельной главы в его бессмертную книгу „Путешествие из Петербурга в Москву“.

Из всех биографов Ломоносова Радищев был самым молодым его современником, а по идейно-политическим устремлениям, по всей духовной сущности — самым близким ему человеком. Радищеву было шестнадцать лет, когда Ломоносов умер. Весной 1765 г., когда весь Петербург, от сенатора до простолюдина, присутствовал на похоронах Ломоносова, Радищев находился в Петербурге в качестве воспитанника Пажеского корпуса. Ему никогда не приходилось лично встречаться с великим ученым, но после смерти его он с любовью стал посещать его могилу. Эти посещения, очевидно, настолько вошли у него в привычку, что даже „Слово о Ломоносове“ он начинает описанием вечерней прогулки к могильному памятнику Ломоносова: „Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство“ и т. д.

Радищев всегда проявлял самое пристальное внимание к жизни и творчеству Ломоносова. В том же „Путешествии“, в связи с общей характеристикой поэзии в России, он пишет о нем в главе „Тверь“. Он упоминает его имя в своем философском трактате „О человеке“, написанном в далекой Сибири. После возвращения из ссылки, уже в последние годы своей жизни, он еще раз возвращается к Ломоносову в своей теоретической работе о метрике русского стиха, в „Памятнике дактилохореическому витязю“.

„Слово о Ломоносове“ значительно выделяется, и по форме и по содержанию, из числа всех предыдущих биографий Ломоносова. По форме это беллетризованная биография, насыщенная лирическими отступлениями, вроде таких: „Где ты, о! возлюбленный мой! где ты? Прииди беседовати со мною о великом муже. Прииди, да соплетем венец насадителю российского слова“. Иногда в ней читаем такие патетические восклицания: „Как можно быть ему [Ломоносову] посредственным? Таков был Демосфен, таков был Цицерон, таков был Питт; таковы ныне Бурк, Фокс, Мирабо и другие“.

Радищев всеми доступными ему средствами и приемами художественной прозы старается нарисовать глубоко эмоциональный, волнующий образ Ломоносова. При этом он не гонится за полнотой фактов биографии Ломоносова, а выбирает из них такие, которые кажутся ему наиболее важными и характерными. К числу таких фактов он прежде всего относит изобретение Ломоносовым новой формы русского стихосложения. Это явление отмечали и другие биографы Ломоносова, но никто из них не дал ему такого глубокого, серьезного анализа, как Радищев.

А. П. Шувалов коротко отметил, что Ломоносов своей одой на победу русских войск при Хотине „приобрел себе славу превосходного поэта“. Немногим больше сказал об этом предмете Н. И. Новиков: он ограничился общим заявлением о том, что Ломоносов в знании российского языка, стихотворства и красноречия „почитался в свое время в числе первых“. Я. Я. Штелин совсем не понял истинного значения для русской словесности первой оды Ломоносова, присланной им в 1739 г. из Германии. Восхищаясь ее смелыми, величественными образами, он все же нашел ее лишь подражанием в размере, а в некоторых строфах даже и в содержании, оде немецкого поэта Гюнтера „Eugen ist fort“.

Что касается Веревкина, автора академической биографии Ломоносова, то он в процессе работы над ней не был еще твердо уверен в том, кто же первый ввел новый размер в русском стихосложении: Ломоносов или Сумароков? Об этом свидетельствует вышеприведенное его письмо к Мелиссино, в котором он запрашивает: „Когда и какое было его [Сумарокова] публичное сочинение в стихах?“ Ответа на этот вопрос, как мы видели, Мелиссино не дал.

За пределами данных биографий вопрос о реформе русского стихосложения Ломоносовым рассматривался еще в ряде общих литературно-критических статей современников: А. П. Шуваловым, М. М. Херасковым, С. Г. Домашневым и др., но также очень кратко, а в некоторых случаях даже поверхностно. Так, например, А. П. Шувалов в своей статье о русской поэзии, напечатанной на французском языке в пятом томе французского журнала „L’Année Litteraire“ за 1760 г., назвал Ломоносова „отцем нашей поэзии“, но тут же поставил в параллель ему Сумарокова.⁵¹

„Рассуждение о российском стихотворстве“, 1772 г., также предназначенной для французских читателей, об оде Ломоносова на взятие Хотина писал следующее: „Сие творение... оказало великое сего сочинителя дарование и обучило россиян правилам истинного стихотворения. Оно написано ямбическими стихами в четыре стопы; сменение стихов и мера лирических строф тут точно соблюдены, и к чести сего славного пиита признать должно, что сие первое творение есть из числа лучших его од“.⁵²

Статью профессионального поэта Хераскова, конечно, нельзя сравнить с диллетантским опытом Шувалова, но у них обоих есть общий недостаток. Признавая за Ломоносовым первенство в реформе русского стихосложения, Херасков, как и многие другие современники, не идет дальше констатирования этого факта, не делает никаких попыток объяснить, как и почему удалось Ломоносову совершить такой знаменательный переворот в русской поэзии.

Первую попытку в этом направлении сделал Радищев. Рассказывая о жизненном пути Ломоносова, он постарался объяснить читателю, каким образом этот великий человек, которого называют отцом русской поэзии, сумел проникнуть в тайны человеческого слова и заставил звучать его с таким чудесным, легким благогласием.

Объяснение, данное Радищевым творческой истории оды на взятие Хотина и метода работы Ломоносова над первыми стихами, изумительно по своей правдивости. Оно подтверждается студенческими черновыми тетрадями самого Ломоносова, не так давно опубликованными Е. Я. Данько с замечаниями Л. Б. Модзалевского в сборнике „XVIII век“, (№ 2, Л. 1940), в статье „Из неизданных материалов о Ломоносове“. Однако никаких указаний на источники, которыми Радищев пользовался во время работы над „Словом о Ломоносове“, нигде нет.

Его намерение нарисовать Ломоносова средствами художественной прозы исключало возможность введения в текст сухих справочных материалов, так как они нарушили бы общую эмоциональную ткань произведения. По этой же причине, очевидно, он не приводит в тексте ни года рождения, ни года смерти и других хронологических дат жизни и творчества Ломоносова. Но из общего конспекта „Слова о Ломоносове“ видно, что Радищев для составления его брал в основном факты из опубликованных биографий Ломоносова. Никаких новых сведений по сравнению с ними о жизни Ломоносова он не дает. Он даже не использует полностью тех сведений о нем, которые были уже опубликованы в печати. Да это и не входило в его задачу.

Два явления считает он главными. Первое из них заключается в произведенной Ломоносовым коренной реформе всей русской литературы. По его мнению, начало этой могучей реформы Ломоносов положил одой на взятие Хотина, а завершение ее дал в своей грамматике. В ней, пишет Радищев, „не довольствуясь преподавать правила российского слова, он дает понятие о человеческом слове вообще, яко благороднейшем по разуме даровании, данном человеку для сообщения своих мыслей... Предпослав таковое философическое рассуждение о слове вообще, на самом естестве телесного нашего сложения основанном, Ломоносов преподает правила российского слова“.

Ломоносов дал русскому языку новое мощное движение вперед. Все, что в дальнейшем появилось в русской литературе прекрасного, было обязано первому толчку Ломоносова. „Первый мах в творении всесилен был, — заключает эту мысль Радищев; — вся чудесность мира, вся его красота суть только следствия“. Это высказывание Радищева подтвердил впоследствии, как известно, Пушкин, назвав Ломоносова нашим первым университетом.

Второе главное явление Радищев видел в том, что Ломоносов научил русских людей широкому государственному мышлению.

Вторая половина XVIII в. характеризуется глубокими революционными потрясениями, острой борьбой нового восходящего класса буржуазии с феодализмом. В этот период многие свободолюбивые люди, подавленные самодержавной властью, выступали нередко не только против самодержавия, но и против государственного начала жизни людей в целом. Отсюда зарождался крайний индивидуализм, стремление личности обособиться от общества и снова вернуться к своему первоначальному, независимому, естественному состоянию.

ранних отрывков „Путешествия из Петербурга в Москву“ нарисовал образ такого индивидуалиста-бунтовщика Ч. Некоторые современники предполагали, что под Ч. он подразумевал своего университетского приятеля Петра Ивановича Челищева, который после окончания университета отказался поступить на государственную службу.

Бунт личности, подобной Ч., Радищев осудил, ибо он нес в себе лишь голое отрицание существовавшего тогда социального порядка, не давая взамен ничего положительного. Категория людей, подобных Ч., не имела перед собой никакого нового общественного идеала.

Положительного героя, истинного борца за жизнь, за русскую национальную культуру Радищев нашел в народной среде в лице Ломоносова. Если для эгоистической личности, нашедшей свое яркое отражение в философии Руссо, характерной чертой было стремление обособиться от общества или построить свою частную жизнь в нем на договоре, то для Ломоносова характерной особенностью является стремление безоговорочно посвятить всю свою жизнь и деятельность высшему культурному развитию своей страны.

Ломоносов не только изобрел новые формы русского языка, но он произвел также крутой поворот в русской общественной мысли, направив ее в сторону государственных, общенациональных интересов. Свой взгляд на роль писателя он выразил в небольшом вступлении к „Древней Российской истории“. „Велико есть дело, — говорит он о писателях, — смертными и преходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила. Мрамор и металл, коими вид и дела великих людей изображенные всенародно возвышаются, стоят на одном месте неподвижно и ветхостию разрушаются. История, повсюду распростираясь и обращаясь в руках человеческого рода, стихии строгость и грызение древности презирает“.

Радищев полностью воспринял взгляд Ломоносова на литературу и, в частности, на труд писателя. В начале „Слова о Ломоносове“ он почти буквально повторяет приведенное высказывание Ломоносова:

„Не камень со иссечением имени твоего пренесет славу твою в будущие столетия. Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит во устах народных за необозримый горизонт столетий“.

Многие годы Радищев непрерывно изучал творчество Ломоносова. Над „Словом о Ломоносове“ он работал с перерывами, судя по помете на рукописи, с 1780 по 1788 г. Его интересовали не только произведения Ломоносова, но и его личный характер. Первоначальное стремление крестьянского юноши к наукам Радищев объясняет сильно развитым любопытством. Алчное любопытство и сильная настойчивость в преодолении любых трудностей — вот главные черты, которые Радищев подчеркивает в характере Ломоносова.

О характере Ломоносова писал еще Н. И. Новиков. „Сколь отменна была его охота к наукам и ко всему человечеству полезным знаниям, — отмечал Новиков, — столь мужественно и вступил он в путь к достижению желаемого им предмета. Стремление преодолевать все случавшиеся ему в том препятствия награждено было благополучным успехом. Бодрость и твердость его духа сказывались во всех его предприятиях... Предприимчивость, сколь часто бывает в других пороком, столь многократно ему приобрела похвалу“.

Сильный, волевой характер Ломоносова отмечали не только почитатели великого ученого, но и его враги, как, например, Август-Людвиг Шлецер. Бессильные вступить с Ломоносовым в открытую борьбу, они тайно, за кулисами, старались обвинить его в грубости и резкости. Немало было пущено в свет разного рода сплетен о грубом характере Ломоносова. Но Радищев, отметая их все, с большим пафосом рисует нам образ Ломоносова:

„Человек, рожденный с нежными чувствами, — пишет он, — одаренный сильным воображением, побуждаемый любочестием, исторгается из среды народныя. Восходит на лобное место. Все взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его произречения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние горшее самыя смерти. Как можно быть ему посредственным?“

„лобным местом“ отнюдь не случайно. Оно передает в полном соответствии с жизненной правдой те невероятные препятствия, которые Ломоносову приходилось встречать на своем пути. Это с одной стороны, а с другой оно характеризует широкий общественный характер деятельности Ломоносова.

О Ломоносове писали до Радищева люди разных сословий и положений, и большинство из них подчеркивало именно этот общественный характер его деятельности. Крупный государственный деятель М. И. Воронцов, поставивший мраморный памятник на могиле Ломоносова, написал на памятнике: „Воздвиг сию гробницу граф Михайло Воронцов, славя Отечество с таким гражданином и горестно соболезнуя о его кончине“. Широкий общенациональный характер деятельности Ломоносова подчеркивали также и иностранцы. Лучше всех из них сказал об этом французский историк Леклерк: „Общество пользовалось его [Ломоносова] знаниями; ваши летописи воспользуются его славою: его будуть чтить повсюду, где будут люди просвещенные“.

Радищев, как бы суммируя все эти высказывания, пишет в своем „Слове о Ломоносове“: „Пускай другие раболепствуют власти, превозносят хвалою силу и могущество. Мы воспоем песнь заслуге к обществу“. То, что другие подмечали в характере и творчестве Ломоносова лишь частично и разрозненно, Радищев обобщил, свел воедино.

Говоря, например, об исследованиях явлений электричества, он первенство здесь отдал Франклину, назвав его в „сей науке зодчим“, а Ломоносова „рукоделом“. Но бесспорно, несмотря на эти отдельные ошибки, Радищев дал правдивый и поучительный образ Ломоносова — патриота.

Для Радищева Ломоносов являлся не только отдельной, исключительной личностью, но ярким представителем целого народа. Позднее, уже в период своей ссылки, работая над „Сокращенным повествованием о приобретении Сибири“, Радищев отметил те же самые черты в русском народном характере, которые были свойственны и Ломоносову, — это „твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении... предпринятого“, направленные на общее благо своего отечества.

Годы работы над „Словом о Ломоносове“ совпали с тем периодом, когда Радищев писал „Путешествие из Петербурга в Москву“. Ломоносов как бы незримо стоял перед ним в самый продуктивный, деятельный период его жизни. При этом отметим следующую, весьма характерную подробность.

„Путешествие“ закончено, рукопись с разрешительной визой цензора принесена домой. И уже в готовой к печати рукописи Радищев начинает производить переделки. В первоначальной редакции книга заканчивалась мрачной, трагической картиной. Путешественник, от лица которого ведется повествование в книге, встретил в роще недалеко от Москвы стонущего от неудачного ранения самоубийцу. Он спешит оказать ему помощь, но тот категорически от нее отказывается. „На что жизнь тому, кому она стала в тягость? — говорит он. — На что она, коли нет в ней более приятностей?“

„С проворством несказанным, вложив пистолет в рот, спустил взведенный курок и приник к земле, не произнося ни малейшего стона“.⁵³

В окончательной редакции „Путешествия“ Радищев выкинул эту мрачную концовку. В качестве заключительной главы книги он напечатал „Слово о Ломоносове“. Таким образом, светлый, жизнеутверждающий образ Ломоносова был противопоставлен людям, павшим духом, и всей веренице низких существ — от чиновника до вельможи, гневно изобличенных Радищевым в „Путешествии из Петербурга в Москву“.

О всех перечисленных нами биографиях Ломоносова, составленных его современниками, можно сказать, что ни одна из них полностью не повторяет другой. Каждая отражает какую-то новую, особую сторону его жизни, творчества или характера. В целом получается как бы единая биография, разделенная только на отдельные главы.

Почти два столетия отделяют нас от жизни Ломоносова. Много было за это время посвящено ему книг, статей, вдохновенных панегириков и стихотворений, но данные биографии до сих пор не утратили своего значения. Они носят характер первоисточников, без которых не сможет обойтись ни один из современных исследователей творчества Ломоносова. В них более всего сохранился его живой облик и горячее дыхание той далекой от нас эпохи. Для нашей советской учащейся молодежи они могут служить увлекательным и глубоко поучительным чтением.

Учитывая, что большинство этих биографий было рассеяно в редких и малодоступных изданиях XVIII в., мы некоторые из них перепечатываем здесь.